к посидеть, поговорить — после работы у каждой семьи куча забот, дети, покупки, стирка. Со своими соседями по этажу, то есть с теми, кто жил в тридцати девяти комнатах длиннющего коридора, она почти не общалась, на общую кухню с ее двадцатью конфорками на огромной плите, пожирающей в сутки треть тонны угля, старалась не ходить — там всегда колготились женщины, возле них терлись детишки, конфорки всегда были заняты, и к ним загодя занимали очередь. Таня обходилась электрической печкой, стоявшей в комнате на широком подоконнике.
Единственный человек, навещавший ее дома, был сосед, живший за стеной, Коля Кучеров, парень симпатичный, добродушный и не шибко грамотный. Он являлся то за вилкой, то за солью, то за хлебом, то за стаканами и иногда присаживался посидеть. И, присев, говорил примерно так: «Вот какая хреновина получается. Вышел в первый карьер камень ворочать, и поршня полетели. Напарник, зануда, вчера машину из ремонта получил, куда зенками зыркал — хрен его маму знает. Я с ним, зануда, потолкую». Или так: «Такая, значит, петрушка вышла. Премию нам отвалили, замазать с корешами полагается, а тут, зануда, хлебный закрыли. Спиртяги взяли — загрызть нечем. Завтра я вам две буханки припру». При этом он заворачивал такие словечки, от которых Таня бледнела, краснела, холодела и старалась поскорей исполнить просьбу соседа. Коля душевно благодарил за соль, за спички, за хлеб и удалялся.
Все вечера она просиживала дома и читала, читала до головной боли все, что попадалось под руку: книжка — так книжка, журнал — так журнал, газеты недельной давности — так газеты (почта поступала с опозданием на неделю, а в пургу или в распутицу, случалось, и на месяц).
«Нет, так нельзя, — решительно подумала Таня. — Замуровалась в своих стенах, жарюсь у «козла», обогащаюсь словесами Коли Кучерова. С ума сойти!»
Если бы в эту минуту самолет вдруг повернул обратным курсом, Таня обрадовалась бы этому. Но машина по-прежнему шла строго на север, внизу тяжелыми изгибами лежали сопки, и солнце слепяще било в окна самолета.
«В самом деле, зачем я лечу? — спросила себя Таня. — Ведь он не явится. Калерия Марковна права: он не явится, а я лечу».
И сейчас она впервые подумала, что сделала глупость: поддалась внезапному порыву и полетела в Светлое. Но теперь, когда она окончательно убедила себя, что любит Костю, настроение ее изменилось. Она не рылась больше в памяти, выискивая в своем жизненном багаже эпизоды, способные настроить на грустный лад, и не думала уже о том, что все у нее складывается неладно и нелепо.
Наоборот, все идет хорошо, даже лучше, чем могло быть. Она, по сути еще девчонка, судья крупного района. И вот по долгу службы она летит в командировку. Правда, человеку «несеверному» такая поездка может показаться странной. А на самом деле странности нет и на йоту. Есть недостача, есть виновник, некто Копылов, и его надо судить. Но до поселка Белый Мыс, где он живет, семьсот километров от райцентра. Самолеты туда не ходят, единственный выход — добираться зимой на нартах. Но зима — это пурги и пурги, поедешь и застрянешь месяца на три. Бросить на такой срок дела в суде она не может. И она летит в Светлое. От Светлого до Белого Мыса — двести километров. Копылов обязан явиться в Светлое и предстать перед судом.
Год назад она ждала его в Светлом две недели, но он так и не приехал. Теперь она снова летит в Светлое, послав ему радиограммой повестку. Калерия Марковна уверена, что он не явится и на сей раз.
«Что ж, вполне логично, — думает Таня. — Он не торопится получить срок».
И ей самой становится смешно от того положения, в котором находится судья и подсудимый.
«Ничего, — весело размышляет она. — Недельку подожду в Светлом, если сельсовет мне не поможет, поеду в Белый Мыс сама. Надо же наконец закрыть это дело».
Но вскоре она забывает о Копылове. Мысли ее снова возвращаются к Косте.
«Прилечу и сразу дам ему радиограмму», — решает она.
Самолет падает на крыло. По сторонам кружится, качается земля. Уши плотно закладывает. Машина идет на посадку.
3
В небольшом домике, где помещалась почта, было чисто и тепло. Недавно вымытые полы просыхали, жарко дышала высокая железная печка у порога. Таня ожидала увидеть здесь знакомую работницу, которую знала по прошлому приезду в Светлое, но за перегородкой сидела незнакомая женщина и читала «Огонек», поскольку не было посетителей. Таня поздоровалась, попросила бланк радиограммы и, отойдя к столику, написала на нем следующее:
«Угольный Райком комсомола Перлову Лично Очень хочу тебя видеть и говорить Большой привет твоей маме. Она меня провожала Целую Твоя Таня».
Перечитав радиограмму, она жирно зачеркнула «твоя», отдала бланк женщине, расплатилась и вышла.
Поселок Светлое лежал в пятистах километрах от райцентра, но разница в погоде была очень заметна. В Угольном снег еще не выпал, здесь все дома по окна угрузли в снегу. В Угольном в пять часов еще светло, здесь плотный вечер. Там не больше десяти градусов мороза, здесь все двадцать. И луна тут днем сияет так же ярко, как у них ночью.
Таню не покидало приподнятое настроение. Не будь этого внезапно нахлынувшего ощущения недавно утраченной и вдруг вновь обретенной радости, Таня, наверное, остановилась бы, как и в прошлом году, в гостинице на аэродроме и, живя там, решала бы свои дела. Но она даже не вспомнила о гостинице и прямо с аэродрома отправилась на почту, а оттуда — в школу, разыскивать Лену Карпову. Полгода назад инспектора роно Карпову направили сюда из Угольного заведовать школой-интернатом. Таня знала Лену по Угольному. Они приехали туда почти одновременно и, живя в одном общежитии, как-то быстро сошлись и привязались друг к другу.
Дожидаясь переменки, Таня бродила по длинному школьному коридору. Все здесь было таким же, как когда-то в ее школе. Лужица у дверей от подтаявшего снежка. Бак с водой. Фикус в широкой кадке. Стенгазеты. Даже плакаты знакомые: «Не говори что и конечно, — говори што и конешно!» «В человеке все должно быть прекрасным: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». А. Чехов. И та же непрочная тишина в коридоре. Тот же приглушенный гул, постукивание мелка о доску, голоса учителей за дверями классов…
Все это было своим, знакомым, и в какую-то минуту Таня почувствовала себя школьницей, которая, по непонятной причине долго не ходила в школу и вдруг снова сюда вернулась.
Прозвенел звонок. В коридоре забегала, завертелась, загалдела смуглая, раскосая и белолицая, круглоглазая ребятня.
Мимо Тани, не заметив ее, прошла Лена с журналом в руке. Таня окликнула ее. Лена ахнула, всплеснула руками и принялась обнимать и целовать Таню на глазах у своих питомцев. Потом потащила ее в учительскую, перезнакомила со всеми, кто там был.
Надевая пальто и повязываясь пуховым платком, Лена без умолку говорила:
— Ох, Танюшка, я так рада! Не представляешь, как я рада! Но надо же — у нас такая неприятность! Так бы ты у меня жила. Но ничего, что-нибудь придумаем. У нас прямо все учителя с ног сбились… Ну, а как ты? Ты надолго?
— Не знаю, наверно, надолго, — ответила Таня, мало что понимая в бестолковой Лениной речи.
— У вас тоже эпидемия гриппа? — тут же спросила Лена.
— У нас? Вроде бы нет. Хотя, впрочем… — начала Таня, вспомнив, что у Костиной мамы был грипп.
Однако Лена перебила ее.
— Идем, идем, — сказала она, открывая двери в коридор.
Они попрощались с учителями и вышли. Уже на улице Лена объяснила:
— Ты понимаешь, у нас такой грипп свирепствует, всех перевалял. Говорят, раньше его здесь в помине не было. Сейчас тридцать ребят из интерната болеют. Больница маленькая, я чуть не половину к себе домой забрала. Настоящий лазарет. Слава богу, пока все выздоравливают. Хуже всего, что родители их в бригадах кочуют и ничего не знают. Понимаешь, какая досада? В квартире повернуться негде.
— Да ты не волнуйся, я в гостинице на аэродроме устроюсь. Там всегда свободно, — ответила Таня.
— Глупости, не хватало за пять километров ходить! — запротестовала Лена. — Я тебя сейчас у Тихона Мироновича устрою, рядом с моим домом. Я у него сперва тоже жила. Чудесный старик. Только ты с ним о раке не заговаривай: у него жена от рака умерла. Он зоотехник в колхозе.
Они шли быстро, в лад поскрипывая по снегу валенками. Лена спешила: надо было и Таню устроить и к больным ребятам бежать.
— Мне все равно, пусть у зоотехника, — согласилась Таня. — Лучше скажи, как тебе тут живется?
— Шикарно! — засмеялась Лена. — Нет, честное слово, если бы не этот дурацкий грипп, можно считать — все отлично. Нам полярники, конечно, крепко помогают, в основном по хозяйству для интерната. И строители тоже, они тут уйму домов понастроили. Никакой тебе жилищной проблемы.
— Я тоже заметила: за год поселок ого как разросся. Скоро райцентр догоните.
— Ну, скоро не догоним: вы из камня строите, а у нас дерево. Из дерева трехэтажный дом не очень-то поставишь, а карьер разрабатывать — техники не хватает. А вообще я не против, чтоб у нас школу трехэтажную, да каменную, да на свайном фундаменте отгрохали. Ты знаешь, оказывается, свайный фундамент — очень перспективное дело.
— Ого, Ленка, ты совсем заправским строителем стала, — усмехнулась Таня. — Откуда у тебя такие сногсшибательные познания?
— Я теперь кем хочешь стала: и учитель, и начпрод, и строитель. Школа-интернат, Танюшка, это совсем не то, что просто школа, — говорила скороговоркой Лена. — А полярники нам действительно здорово помогают. Вот сейчас их врач все время возле наших ребятишек пропадает. Ты его вечером увидишь. Если бы не он, просто не знаю, что бы мы делали. В поселке одна-единственная фельдшерица, прямо разрывается… — И без всякого перехода Лена сказала: — Смотри, у зоотехника темно. Наверно, из колхоза не вернулся.
Впереди среди ярко освещенных домов один дом глядел на них черными окнами.
Они подошли поближе. Во дворе, за домом, слышались голоса. Лена толкнула низкую калитку, и сразу десяток собачьих глоток захлебнулись хриплым лаем.