Таня снова напрягает память, заглядывает мысленно в синенькую папку с делом. «Копылов М. А. Год рождения — 1932-й…» Шестьдесят минус тридцать два получается двадцать восемь. Ему двадцать восемь. Два года уже тянется его дело. Четыре года назад окончил эту самую свою академию… Когда же он сидел? Сразу после института?.. Может, когда учился?.. Может, в колонии для несовершеннолетних?..
Копылов заводит с начала:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
На улице ад кромешный. Добротный дом зоотехника противится пурге всеми своими углами, выступами и зазорами.
Под ее напором он скрипит деревом, звенит стеклом, лязгает железом, охает, ухает, кряхтит, но все-таки выдерживает. Пурга шалеет и стервенеет. Нечего думать, что она кончится к вечеру или к утру. Завернет дня на три, а то и на всю неделю… Да, она сделала глупость — надо было сразу идти к Лене. Сидела бы сейчас у нее…
Таня привстает, смотрит на часики на руке. Три. Три часа дня, конечно. Таня снова прячет голову в подушку, стараясь уснуть.
Но сон не идет. В голову лезут всякие мысли. В основном — о Копылове. Почему, собственно, она не может выйти на кухню? И почему она должна избегать его? Мало ли в какие обстоятельства попадают люди! Надо выйти, умыться, поесть… Есть давно хочется. А из кухни, как назло, пахнет жареным мясом…
Копылов перестал петь и стучит кулаком в фанерную перегородку.
— Слушайте, вы там живы? — громко спрашивает он. — Давайте поднимайтесь!
Таня не отвечает — пусть думает, что она спит. Копылов снова стучит.
— Эй, пора вставать! — кричит он за перегородкой. — Слышите?
— Слышу, — отвечает Таня, поднимаясь с кровати.
«Выйду, — решает она, — а то еще подумает, что спасовала перед ним».
Таня вышла на кухню. От раскаленной плиты несло жаром, на столе ярко горела лампа.
— Ну, как пурга и сияние? — смеясь, встретил ее Копылов. — Кто говорил, не слышу?
— Но я, правда, не слышала, — сказала Таня.
— Тут местный узел охрип от натуги, все утро орал: не высовывайте, граждане, носа на улицу! — кивнул он на молчавший на стене динамик. — Спасибо, провода ветром порвало.
Не зная, что ответить ему, Таня посмотрела на молчавший динамик, потом на мертвую лампочку под потолком, снова на динамик, будто проверяла, действительно ли пурга оборвала провода.
— Ладно, умывайтесь, пора обедать, — сказал он. — В сенях ведро с теплой водой, я ледку растопил.
Видно, он давно хозяйничал на кухне: плита гудела, в кастрюлях что-то жарилось и парилось.
— Спасибо. Вы обо мне, пожалуйста, не заботьтесь, — ответила Таня, направляясь к двери. — Я сама…
— Слушайте, — перебил он. — Давайте бросим эти нежности: «спасибо», «извините», «пожалуйста». Не то за эту пургу мы скиснем от вежливости. А я не хочу.
— А что вы хотите? — с явным вызовом спросила Таня.
— Хочу есть и жду вас, как самый вежливый человек, — ответил он, блеснув белыми зубами. И усмехнулся: — Прошу учесть мою джентльменскую сущность при рассмотрении дела в качестве смягчающего вину обстоятельства.
— Напрасно вы иронизируете, — жестко заметила Таня. — И вообще нам сейчас не стоит об этом говорить.
— Я понял это еще в избушке, — с прежней улыбкой ответил Копылов и шутливо продолжал: — Судья, остерегайся опасных влияний, руководствуйся только законом! Одним законом и правосудием! Так, по-моему, требует ваше светило Пионтковский в «Учении о преступлении?»
— Откуда вы знаете Пионтковского? — искренне удивилась Таня.
— Нынче в моде самообразование, — охотно объяснил он. — Почему я должен отставать?
— Вы что, готовитесь в юристы? — В голосе Тани прозвучали нотки иронии.
— Ну зачем же? — возразил он. — Георгий Димитров не был профессиональным юристом, а между тем блестяще защищался в известном деле о поджоге рейхстага.
— А вам не занимать скромности.
— Ну, не перед моими же песцами мне блистать эрудицией, — со смехом ответил он.
Таня пожала плечами и пошла умываться.
«Надо держаться с ним проще, — сказала она себе. В конце концов нас столкнули нос к носу обстоятельства».
Но, решив так и вернувшись на кухню, она скорее задиристо, чем примирительно, как ей бы хотелось, спросила Копылова:
— Ну, так что мы с вами будем есть?
— На первое жареное мясо из запасов Мироныча, на второе — то же самое, на третье чай. Вместо хлеба — омлет из яичного порошка. Устраивает? — в тон ей ответил Копылов.
— Вполне, — кивнула Таня. Она сняла с плиты сковородку с мясом, поставила на стол.
— Вот это мне нравится, — одобрил Копылов. — А то я думал, вы откажетесь и объявите голодовку.
— Как видите, нет, — ответила Таня, берясь за вилку.
Когда они кончили свой незамысловатый обед, Копылов спросил:
— Как вас зовут? Неудобно же все время «выкать».
— Татьяна Сергеевна, — ответила она.
— Тоже мне — Сергеевна! — хмыкнул он, блеснув своими крепкими зубами. — Что за мода у девчонок величать себя по отчеству?
— По-вашему, я девчонка? — спросила Таня, уязвленная его тоном.
— И к тому же красивая, — ответил он как ни в чем не бывало. — Я еще в избушке заметил.
— Ну, это уже глупо. — Таня поднялась, собираясь уйти в свою боковушку.
— Интересно, по-вашему, я должен и посуду мыть? — не без иронии спросил он ее.
Таня покраснела.
— Извините… Я сама… — вернулась она к столу.
Вскоре Копылов нашел себе занятие и перестал обращать на Таню внимание и донимать ее разговорами. Когда за обедом под ним качнулся стул и от него стала медленно отделяться спинка, Копылов легко оторвал спинку, отставил в сторону и взял табуретку. После обеда он оглядел мебель и обнаружил, что почти вся она расшаталась, развинтилась и в общем-то пришла в полную негодность.
— Чудненько! — весело присвистнув, сказал он, внося из большой комнаты на кухню перекошенную этажерку без ножек. — Похоже, Мироныч дома по праздникам бывает: за что ни возьмись — сыплется.
Он положил этажерку на пол, спросил Таню, вытиравшую тарелки:
— Где у него инструмент, не знаете?
— Какой инструмент? — не поняла она.
— Ну, молотки, рубанки, гвозди и так далее.
— Не знаю, — ответила Таня.
— Ладно, сейчас найдем.
Он нашел все это в нижнем ящике кухонного стола.
— Ого, даже клей столярный!.. Здорово — клеевая эмульсия! Так, годится… — громко сообщил он, разглядывая этикетки на банках. — Ага, вот она, ножовка!.. Ну, гвоздики что надо…
Таня убрала в столик чистую посуду, зажгла другую лампу и молча ушла в боковушку.
Заняться ей решительно было нечем. Будь на месте Копылова кто-то другой, она с превеликим удовольствием принялась бы помогать ему чинить стулья, чтоб хоть как-то убить время. Теперь же она взяла стопку старых «Огоньков», уже не раз виденных и читанных, и стала перелистывать их.
На кухне постукивал молоток, иногда ширкал рубанок, иногда Копылов что-то говорил сам себе.
Когда часа через два Таня вышла попить воды, Копылов сидел верхом на табуретке, без свитера, в одной майке, вертел в руках спинку стула, примеряясь к ней. Лицо его было сосредоточено.
— Таня, ну-ка, подержите, — сразу же сказал он ей, передавая эту самую спинку. — Так… Теперь давайте клей… Не тот, не тот, в красной банке… Он самый.
Он залил клей в зачищенные пазы стула, посадил на место спинку.
— Хорош, — сказал он. — Сейчас мы его, голубчика, свяжем. Вы держите, а я буду вязать… Так… Крепче держите. Вы можете крепче?
— Я и так крепко, — послушно ответила Таня.
— Тоже мне — крепко! Вяжите вы, а я прижму, — отдал он ей шпагат, которым надо было стянуть спинку, чтоб лучше схватился клей. — Ну вот, другое дело… Туже… Так… Ну-ка, еще потуже… Порядок! — сказал он, когда со стулом покончили. — Вы свободны.
Он возился на кухне до ночи, а Таня до ночи скучала в боковушке, листая «Огоньки». На улице тысячью волчьих глоток завывала пурга. Таня пыталась читать, но думала о Копылове. Было что-то необычное во всем его облике, удивительно твердая уверенность крылась во всех его поступках и словах, хотя последние нередко звучали грубовато и насмешливо. Но, возможно, это только по отношению к ней?..
Она повторила в мыслях весь путь от избушки до поселка и презирала себя за трусость и малодушие. Откуда взялся страх и с чего ей вдруг пришло в голову, что Копылов хотел ее убить? Ей было противно вспоминать о тех минутах: такой ничтожной и жалкой казалась она самой себе. И это после того, как в избушке она решила показать Копылову свой характер: я, мол, судья, а ты, мол, знай свое место. До чего же мерзко, если взглянуть со стороны! И если взглянуть со стороны — подумать только! — ведь именно Копылову она обязана тем, что сидит сейчас в жарком доме, а не кормит нерп где-то на дне океана.
Странно, но когда у нее под ногами раскалывалась льдина, она не испытывала страха. Может, оттого, что не успела испугаться? Или потому, что близко, совсем близко бежал Копылов и она уже верила, что с нею ничего не случится, раз он рядом?..
Таня помнила, как оборвала его в избушке, когда он заикнулся о своем деле, и жалела теперь об этом, жалела, что решила «показать характер».
«Дура. Вот и показала! — упрекала она себя. — Ему наплевать, судья я или маменькина дочка. Он даже не скрывает своего презрения ко мне».
Было уже поздно, когда она снова вышла на кухню. Здесь было прибрано, даже полы вымыты. Починенные стулья и этажерка перекочевали на свои положенные места. Двери в большую комнату остались приоткрытыми, там горел свет. Копылов, видимо, сидел за столом, и, когда он поворачивался или менял положение, под ним поскрипывал стул. Таня слышала шелест бумажек в комнате, а в какую-то минуту ей показалось, что Копылов тяжело вздохнул.
Она постояла возле плиты, потрогала рукой чайник (он был горячий), потом подошла к дверям и, постучав, спросила:
— Вы не спите?
— Нет, — глуховато ответил из своей комнаты Копылов.