л Почвы у Совершенномудрого очень много, а значит, он будет склонен к тайным действиям. Это день новолуния, поэтому эмоциональный фон понижен. День будет неплохим для специальных, строго регламентированных обрядов. Не будут удаваться действия, требующие активных поступков, спонтанного поведения.
Игорь Иванович Сечин чаек попивал. С насупленным лицом. Боярское что-то в лице было, сановное. Как у умирающего от старости и тягот житейских хомяка.
Четвертую чашечку. Четвертый раз с лимоном. По две дольки на чашечку. Он думал, что лимон от давления. И еще от уратов – это камни в почках такие. Ешь лимон – растворяешь. Не ешь – ураты в тебе каменеют. Какая гадость! Даже думать об этом неприятно.
Игорь Иванович так не в санатории где-нибудь лечился, а в президентском крыле одного из зданий Кремля. В комнатке небольшой справа от зала президентской приемной. И попутно он смотрел телевизор. Новости Первого канала. Медведица какая-то в пекинском зоопарке разродилась двойней. Ведущий сильно радовался. Выяснилось из репортажа, что медведица была гималайская, и двойня у нее была гималайская. Неспроста это. Зачем бы это Костя Эрнст про медведицу завернул? Мелькнуло: позвонить? И забылось тотчас. Не позвонил.
Медведица мысли об уратах в почках не поколебала. Непоколебимые мысли заставили еще скушать лимончику. На дольку Игорь Иванович посыпал сахарку сверху и скушал. Это была последняя долька.
Игорь Иванович достиг уже такого уровня материального могущества, что мог бы скупить весь урожай лимонов этого года в какой-нибудь Коста-Рике. Но доедал последнюю дольку с блюдечка совсем маленького – меньше даже Коста-Рики. В этом парадокс существования: наши возможности, будучи абсолютными в перспективе, будучи сколь угодно великими потенциально, ограничены ежемоментно такими вот блюдечками. Официантка может принести еще лимону. Ей не жалко. Но через минут пять. Пять минут можно разделить на бесконечное число мгновений. И формально последнюю дольку от второго пришествия официантки отделяет плюс бесконечность. И всю эту необозримую прорву мгновений наш Игорь Иванович будет с тоской вспоминать о последней дольке и о недорастворенных уратах. А потом адьютант в приемной скажет: «Начали движение».
Это значит, что Владимир Владимирович выехал из Ново-Огарева и приближается к Кремлю. За пятнадцать минут долетит. Приличествует теперь Игорю Сечину перестать быть Игорем Ивановичем с сердитым лицом. Следует теперь подобреть, испытать прилив светлого какого-то чувства нейрофизиологического восторга, сладостного предвкушения и, в то же время, мобилизации внутренней, сделаться расторопным, деловитым, снова бумажечки подготовленные перелистать – проверить, поправить скрепочку. Надо бы и переместиться в приемную, черт с ним с чаем, лимоном, уратами, медведицами.
Как все-таки служба дисциплинирует и подтягивает человека. Только что был человек пятидесятилетним стовосемнадцатикилограммовым дядькой, а стал вдруг совершеннейшим живчиком. Подтянулся, полегчал килограммов на сорок, устремился, напружинился весь и воспарил. Лицо и фигура его станут еще и еще меняться, двигаясь к абсолютному совершенству. По мере приближения шефа к Кремлю. И при входе начальника в здание воссияет наш чиновник окончательно. Хорош, хорош стал Игорек, как бывалоча в Ленинградском госуниверситете имени Жданова, где и завербовал его при Брежневе еще Владимир Путин, начальник Первого отдела.
Только не надо ревности по этому поводу: каждый мог завербоваться. Вы вот, вместо того чтобы злиться на судьбу и на Сечина за упущенную астрономическую выгоду, которую вы смогли бы извлечь при сечиновском везении, пошли бы еще тогда и завербовались. Сейчас каждый понимает, а вот когда Вова Путин сущим сморчком сидел в Первом отделе, не снимая и за столом демисезонного пальтишка, тогда вербовались только самые преданные. Верные.
– Нарекаю тебя Петром, – сказал, наверное, худосочный глазастый лемур Вова изнутри демисезонного пальтишка.
А до этого Сечина, выходит дело, звали Симоном и был он рыбаком с братом своим, Андреем. И сказал им Путин Владимир Владимирович, собрав бровки домиком: «Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков». Они послушались. Так бывает.
В приемной сидели президент Чечни, имя тогдашнего я не упомню что-то, и Петя Авен. Оба встали и потянулись к Сечину. Поприветствовать, засвидетельствовать, спросить, как он себя чувствует. Ну и вообще: дать выход нахлынувшей и на них волне приветливости. Окунуть в эту самую волну Игоря нашего Ивановича. Ну он-то ладно, он президента ждал. И от этого испытал подобающие чувства. А эти-то чего обрадовались? Может быть, они искренне любили Игоря Ивановича? – Да нет, не то чтобы, вроде… Может, он их из-под пуль раненых вытащил на фронте, или дал списать контрольную по алгебре в пятом классе, или еще чего другого очень обязывающего сделал? – Нет, нет. Не было такого. А секрет прост и многократно описан в литературе.
Вот какой:
Игорь Иванович Сечин был альфа-самцом по отношению к гостям в приемной. А они по отношению к нему были бета-самцами, как представляется нам с научной точки зрения. В то же время Владимир Владимирович Путин был альфа-самцом по отношению к Сечину. Вы успеваете следить за ходом мысли? А гости из приемной в отношении Путина выступали уже гамма-самцами. Но эти гаммы в иных других местах были и бетами и даже альфами по отношению к нижестоящим сплошь и рядом. Каково? Но в этом – диалектика. Так бета-самцу шимпанзе разрешается с суетливой заботливостью искать блох в шерсти альфа-самца. Это – не унижение, это его привилегия. Еще: пока альфа-самец отвлекается, бета-самец может даже и его самку какую-нибудь уволочить в кусты при согласии сторон. И рога наставить начальству. А вот гамма-самец уже не может быть допущен к исканию блох в шерсти шефа. И самка его не примет для забавы. Ему следует вид принимать смиренный и униженный при появлении главного шимпанзе. Зато можно возместить ущемление в правах тем, что облобызать с ног до головы подвернувшегося бета-самца. Потому что во всяком деле нужен порядок. Если бы всякий встречный искал бы блох у того же Путина, например, какой бы кавардак вышел? Задавили бы кормильца, расчесали бы до кровавого месива. Да на всех бы и блох не хватило.
А вот такой вопрос: а может альфа-шимпанзе сказать однажды всей восторженной бета– и гамма-массе, чтобы они его не доставали больше с поиском блох? Может он сказать им: «Ребята, идите в жопу, я только что из душа, нет на мне блох, задолбали вы меня…»? Может он так сказать?
Ответ: да, может. И иногда так говорит. И тогда все шепчутся, что альфа-самец не в духе сегодня, что сердит. Вспоминают, догадываются – отчего бы это с ним. Вольтерьянски же настроенные особи злословят в адрес босса – что чурается он народа, брезгует, тираном стал, сатрапом. И вот – необъяснимо и спонтанно – он уже снова дает поискать на себе блох. Снова свой, простой, нашенский, родной, демократичный. Ведь истинная демократия – она в простых символах близости к народу, к традициям, к исторически выстраданной поколениями морали и нравственности.
В рамках выстраданной этики с обоими гостями Игорь Иванович поздоровался, рассеянно кивнув, рассеянно же и руку подал и тут же стремительно двинулся к стойке секретаря.
– Вы Суркову пока не звоните, мне подольше надо переговорить, – сказал Игорь Иванович. – Минут через пятнадцать его вызовите, я уже зайду когда.
– Владислав Юрьевич просил немедленно сообщить, но мы все правильно сделаем. – Секретарь ответил лакейски-расторопно, но совсем без интонации, безжизненным голосом гэбэшника, чувствовалось – свой человек, конторский.
А Игорь Иванович уже говорил по телефону. И распоряжался строгонько.
Они прошли в кабинет. Потом по левой стене, в конце – в дверь. Там тамбурок. Потом Путин открыл и второй тамбурок, побольше первого, там стоял журнальный столик, двухместный диванчик и кресло. И его миновали. И перешли в комнату отдыха. Все это время Сечин улыбался чему-то своему, внутреннему, глубинному, искреннему. Приятность какую-то чувствовал, приветливость и готовность. Путин устремился дальше, а Сечин тут уже остановился, улыбаться перестал и сел в кресло. По-свойски. В кресле почувствовал жесткое что-то, пошарил рукой под ягодицей, нашел колпачок от ручки своей. Вчера думал, что потерял. Игорь улыбнулся – на кресле после него никто не сидел. Шеф в комнату отдыха не каждого приглашает. Вот оно, подтверждение особой близости – кусочек латуни под задницей. Это же как медаль в своем роде. Символично, правда?
А в приемную в это время вошел лучезарный Сурков. Потягивая по-воспитанному жидкие выделения слизистой носа обратно в нос же. Ну, шмыгал он так бодренько. Меленько так пошмыгивал. «Опять кокса нанюхался с утра», – подумал секретарь с отвращением и поднял доброе лицо на приятно взвинченного Славу.
– Игорь Иванович у шефа. Игорь Иванович в комнате отдыха, а шеф в туалете, – голос секретаря звучал живее, чем в разговоре с Сечиным.
А ведь секретарь кокаина не нюхал. Не с чего ему было оживляться. Он просто из любезности принимал обличье того, с кем говорил. И вот: проникся кокаиновым драйвом. Игривостью даже некоторой. И сказал, в каком помещении шеф, чтобы присутствующие в приемной гости заинтересовались бы его осведомленностью и экранчиками и фотодатчиками, спрятанными за стойкой, а он бы им не сказал и не показал. Потому что секрет. Дело государственное. Суркову же Владиславу Юрьевичу будет забавно, что Сечин не вопросы решает, а ждет у двери клозета. Вот каков он у нас – секретарь Петр Николаевич, – день еще только разгоняется, а он уже столько очков заработал.
– Тут вот есть такая наработочка, – начал Сечин, когда дверь туалета уже открылась, но Путин из нее не появился. – Наработочка. По нефтедобыче. Как вы и распорядились, мы подготовили, – сказал уже спине Путина.
Увидев лицо, говорить перестал. Путин жестом пригласил Сечина встать и пошел к двери. Опять холл без окон с журнальным столиком, потом тамбурок крошечный перед кабинетом. Там президент наклонился к Игорю и сказал еле слышным полуголосом: