Тогда Ленка обхватила меня своими нежными, теплыми руками, и я тоже обнял ее, бережно опуская на крышу.
— Нет, я хочу всё видеть, — прошептала она, и тогда я просто повернул ее к себе спиной, уложив на бортик крыши, и двумя простыми движениями обнажил ее стройное, белое тело.
Она смотрела на стонущий в безудержном страхе и гневе Петербург и стонала на весь город в такой же безудержной страсти, а я смотрел теперь уже только на нее, сходя с ума от счастья обладания таким юным, щедрым и чувственным телом.
Сейчас мне было плевать на весь город, но вот звезды действительно завораживали, и я, на минутку взглянув на них, уже не мог оторвать от них своего изумленного взора.
Звезды кружились и даже приплясывали с нами в такт в призрачных бликах случайных фонарей, а потом одна из звезд стала расти, а спустя минуту даже отчетливо гудеть, приближаясь к земле.
Когда светлое пятно выросло до размеров Луны, я увидел, что это не звезда.
— Самолет! На город падает самолет! — закричал я, но остановиться было уже не в моих силах, и я продолжал делать с рыжей то, что делал, иногда даже кусая ее в припадке какого-то страстного, неудержимого безумия.
Ленка подняла голову и тоже заорала на весь город нечто нечленораздельное, но очень животное, и потому абсолютно понятное мне сейчас. И я заорал то же самое, извергаясь в нее, но не сводя взгляда с медленно падающего на город самолета.
…Она кончила вместе со мной, когда в паре километров от нас раздался взрыв такой силы, что до наших обнаженных тел долетел жуткий, как дыхание смерти, запах жженого пластика.
Тогда я обнял ее и опустил на крышу, закрыв собой от всех опасностей сразу.
— Еще, — сказала она, нервно кусая губы, и я жадно обнял ее, теперь уже так, что ее губы упирались в мои. Она закрыла глаза, совсем размякнув в моих руках, ее лицо поплыло в неверных отсветах разгоравшегося неподалеку пожара, но она, мягко улыбаясь, едва слышно выдыхала одно и то же слово:
— Еще! Еще! Еще!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава девятая
Палыч подбросил меня до моей убогой, а теперь еще и уныло — пустынной «хрущевки», пожал мне руку, одобрительно ухмыльнувшись на прощание, а когда я уже вышел из машины и шагал к дому, крикнул в открытое окно:
— Завтра утром у меня встреча с одним важным перцем! По результатам будет разговор с тобой и Валеркой. Никуда больше не пропадай.
Я устало махнул ему рукой, и он уехал, еще раз ухмыльнувшись мне в окно.
Я понимал причину этой ухмылки. Мы с Рыжей успокоились и взяли себя в руки в переносном смысле, оторвавшись в смысле реальном, только к обеду следующего дня.
Точнее, аккурат в обед, уже после полудня, мы в последний раз сошлись с ней в отчаянном объятии на крыше поликлиники, теперь не под луной, а под прощальным августовским солнышком. И разумеется, это объятие стало прелюдией очередного акта страсти, который на этот раз проходил на антенной стойке, в огромной спутниковой тарелке, оказавшейся очень удобным сервисом и в этом смысле тоже.
Потом мы тихо лежали в мягких изгибах космического коммуникатора и смотрели на город. Он был подернут дымкой сразу нескольких пожаров и оттого выглядел черно-белым, как на блокадных фотографиях.
Сходство добавляли ряды мешков с песком, закрывавшие подступы к Смольному. Мне показалось, что на этих баррикадах я вижу пулеметы, но, возможно, это была игра воображения.
Когда мы выбрались из тарелки, дыша одновременно и телом, и душой, давно уже забыв про условности вроде одежды, то увидели в чердачном проеме злобное лицо Палыча и задумчивые мордашки девиц у него за спиной девиц.
— Бляха-муха, Тошка! Мы, как бараны, всю ночь дом за домом в округе прочесываем, тебя ищем! А ты, падла, тут развлекаешься!.. Тебе что, на звонок ответить трудно было? Или самому позвонить?! Пошел ты, скотина, на хрен! Видеть тебя не могу!.. — Палыч со всей дури треснул кулаком по деревянной крышке чердачного перекрытия (разумеется, сломал напополам) и удалился, подергивая плечами в бессильной, но праведной злобе.
Следом ушли и девицы. Впрочем, удалялись они достаточно неторопливо, бросая исподлобья странные взгляды на Рыжую и на меня, пока Рыжая не встала посреди крыши, эротично поводя голыми бедрами, на которых солнечный свет тут же принялся рисовать причудливые блики.
— Да-да-да! Мы тут трахались! Вот с ним! — Она показала на меня, чтобы ни у кого не осталось сомнений, с кем она провела эти десять часов.
Я же, помнится, поклонился и сделал незваным гостям реверанс, стараясь сильно не размахивать чем ни попадя, после чего девушки тут же удрали, оставив наконец нас одних.
Перемазанная с пяток до ушей уличной копотью и мелом, Рыжая даже не думала смывать грязь. Ей было все равно, красива она или нет, «держит» она лицо или «не держит», вижу ли я лишнюю складку у нее на животе или не вижу. Такой равнодушной к собственной внешности может быть только влюбленная или очень страстная женщина. Счастлив тот мужчина, который видел рядом собой такую женщину! Я был счастлив и понимал это каждой клеточкой своего тела…
Мы начали одеваться, правда, не сильно торопясь, а потом Рыжая вдруг спросила меня:
— Ты «Бриллиантовую руку» смотрел? Ну, был такой древний коммунистический фильм. Помнишь, когда эти общественники из субсидируемых правительством организаций в гостиницу приперлись и давай таращиться на несчастных людей? По-моему, сейчас было очень похоже…
Я надолго задумался, нацепил кроссовки, тщательно зашнуровал их и потом все-таки спросил:
— Почему «общественники из субсидируемых организаций», я еще понял. Но почему они таращились на «несчастных людей»?
Рыжая аккуратно застегнула молнию на своих символических шортиках и подняла на меня удивленные глаза:
— Но ведь эти несчастные люди так и не успели по трахаться в той гостинице! Их же обломали, ты разве не помнишь? А ведь им так хотелось, особенно ей. Там даже песня была, такая волнующая…
Я ничего не ответил, только спросил у Рыжей телефон и сразу его записал — чтобы потом не забыть. Такие девушки заслуживают, чтобы о них не забывали даже на смертном одре. Можете считать меня бессмысленным похотливым самцом, но об этой девушке я теперь буду вспоминать всю свою жизнь.
А с Палычем и Валерой мы помирились в тот же день — едва спустились с Рыжей в регистратуру и смешали себе по коктейлю. Именно тогда в дом вломилась подростковая банда числом в двадцать рыл, и всем нам пришлось поработать, успокаивая совершенно безумных, безжалостных и гнусных в своем уверенном и деловитом мародерстве хищников.
Банда, судя по эмблемам на повязках, рейдировала из северных кварталов Питера, причем при ней, как в.
Средние века, имелся даже натуральный обоз в виде мототележек, запряженных видавшими виды мотоциклами.
Это были не просто случайные гопники, забравшиеся в брошенный дом. Они были готовы встретить здесь людей и не боялись этого, а даже, скорее, ждали — им нравилось пугать, унижать, приказывать… Вот и нам они сначала всерьез начали приказывать, объясняя, куда следует складывать деньги и ценные вещи.
Заполонив почти весь вестибюль поликлиники своими крепкими, мускулистыми телами, они смотрели на нас, высыпавших в коридор, почти что с жалостью, а потом один из прыщавых «рейдеров» процедил:
— Ну, чё вылупились, ботаны? Хотите целыми остаться, давайте сюда бабло по-быстрому. И коз своих отдайте. Вечером живыми вернем, не ссыте. Только пусть, суки, не рыпаются — если нормально обслужат, бутылки снаружи оставим…
Он начал было гоготать, но тут Васильев метнул бутылку из-под пива и неожиданно попал в лоб его соседу. Прыщавый командир разинул рот, глядя, как соратник потирает ушибленное лицо, а потом быстро вынул из рукава толстый металлический прут и без замаха треснул меня, как самого ближнего, по корпусу.
Боли я не почувствовал — меня подхватило, приподняло и закружило знаковое чувство темной, рвущейся наружу злобы, которую мне надо было немедленно выплеснуть, пока она не разорвала меня изнутри.
Я молча вцепился в ворот кожаной куртки прыщавого предводителя и начал душить его этим воротом, накручивая поворот за поворотом комок дорогой, хорошо выделанной кожи, точно напротив дергающегося кадыка своего противника.
Вокруг тоже что-то происходило но я ничего не видел и не слышал — я смотрел в наливающееся кровью лицо своего врага и не Понимал, почему это ненавистное рыло никак не исчезнет, почему оно дергается и кривит толстые губы, моргает редкими ресницами, хрипит и пускает слюни, но так упрямо не исчезает из моей жизни…
Остановился я, только услышав выстрелы под самым ухом. Стрелял Палыч. Каким-то чудом он успел выбраться во двор, открыть микроавтобус и достать оттуда наши, так до сих пор и не зарегистрированные, помпы.
Вестибюль был полон разноцветного тряпья и невнятного хлама, который, похоже, притащили с собой эти крысы, а вот самих крыс на полу было немного — кроме моего, уже посиневшего, крепыша, на белом мраморе вестибюля распластались всего двое уродцев.
Остальные удрали, быстро и сноровисто, как вспугнутые крысы, разбегаясь веером по скверу и теряясь дальше на залитых солнцем, но таких пустынных теперь городских улицах.
В коридоре показалась Рыжая, и я непроизвольно шагнул к ней навстречу, заранее обмирая от ужасных предположений. Но Рыжая шагала уверенно и твердо, а в руках у нее был револьвер. Она подошла к одному из тел на полу, внимательно рассмотрела его сверху и разочарованно сказала:
— Блин, это, оказывается, не я. Этого козла помпой продырявили…
Она не стала смотреть на второе тело, и я не сразу понял почему. А когда пригляделся, увидел, что у него нет головы — помпа в ближнем бою, как говорится, страшная сила.
Пока не прошел боевой запал, мы вытащили все три трупа в кусты заднего двора и бросили их в открытый с весны канализационный люк возле забора, а потом еще около часа обсуждали проблему обороны здания поликлиники от расплодившегося городского сброда.