Уйти, оставив поле предполагавшегося боя противнику, было нельзя: скомпрометировать столицу до такой степени было бы совершенно недопустимым. И обе группы остановились почему-то не там, где намечалось, а именно на Триумфальной площади, где памятник поэту советской власти стал между ними как бы пограничным столбом.
Возникла пробка, законный повод применить силу, чтобы предотвратить поражение столицы. Сперва, как полагается, милиция потребовала от молодых федералистов, первыми вышедших на поле боя, чтобы собравшиеся разошлись, а поскольку те медлили – ударили из водомётов. «Свои» и прочие изрядно возмутились: им-то за что досталось, они же выступили в защиту власти! Такое с ними происходило впервые. Пришлось добавить.
Затем московская демонстрация дошла до центра без приключений и по команде рассеялась. Так что большой драки не вышло – так, отдельные мордобойчики, не более того…
Но хотя на другой день средства массовой информации в большинстве своём на происшедшее почти не отреагировали, словно бы ничего и не случилось (речь не идёт, конечно, о зарубежных агентствах), слухи о столичном беспорядке стремительно разлетелись по всей Руси великой.
В этом ничего нового, конечно, не было. Но если прежде подобные слухи быстро затухали без видимых последствий, то на этот раз получилось иначе.
Одни поняли, что дело не ограничится случившимся и Москву в покое не оставят.
Другие – что теперь уже есть все основания апеллировать к России.
И – пошла писать губерния.
Глава четвертая
Если бы кто-то в те дни нашёл возможность побеседовать с людьми, занимающимися дешифровкой снимков, полученных со спутников – всё равно, российских ли, американских или ещё чьих-то, ну, скажем, китайских, – то он мог бы услышать, а если повезёт – и увидеть интересные вещи. Во всяком случае, если бы речь зашла о Москве и подступах к ней, ближних и дальних.
Такой наблюдатель увидел бы (как это увидели те, кто в этих снимках затем разбирался), как возникали почти одновременно и начинали двигаться друг другу навстречу две, если можно так назвать их, концентрических волны. Такая картина возникает, если, например, в водоём падает камень, а кольцеобразная волна от места его падения начитает распространяться во все стороны и, достигнув берега, отражается от него и возвращается к месту своего возникновения, но оттуда уже набегает и вторая волна, и на каком-то расстоянии прямая и отражённая волны сталкиваются, высвобождая запасённую ранее кинетическую энергию. Нечто подобное как раз и было запечатлено на сериях сделанных спутниковой аппаратурой фотографий.
Было, впрочем, одно обстоятельство, которое разрушает правдоподобность только что сделанного сравнения. А именно: на практике вторая волна, как будто бы отражённая, возникла раньше, чем та, центральная, которой следовало бы быть первой. Иными словами, причина и следствие, похоже, поменялись местами.
Так произошло потому, что движение от периферии к центру, каким, естественно, являлась Москва, началось первым. Пусть и не совсем синхронно, потому что чем дальше от центра находилось место, откуда стартовало это движение, тем раньше оно началось, и чем ближе продвигалось к центру, тем более прибавляло в своей массе. И лишь когда, уже окончательно приняв форму пусть и неправильного, но всё же несомненного кольца, волна оказалась в ближнем Подмосковье, в самом городе стало возникать встречное движение.
Люди с периферии стягивались к центру на поездах, автобусах, легковых и грузовых машинах. В основном то были жители европейской России; из Зауралья, из Западной Сибири людей оказалось относительно немного – тех, кто мог позволить себе воспользоваться авиационным транспортом, а из Восточной и из Приморья и вовсе нашлось лишь считанное количество людей, да и то оказавшихся в этом движении случайно. Хотя есть сведения, позволяющие полагать, что в случае надобности люди стали бы прибывать и оттуда – затянись вся эта история надолго. Однако по замыслу как тех, кто начинал всё это организовывать, так и тех, кто сумел вовремя перехватить инициативу и, не меняя формы, изменить содержание на противоположное, всё это должно было завершиться достаточно быстро. Раз-два.
Это удалось, по всей вероятности, потому, что люди пошли на участие в таком движении в первую очередь не потому, что их побудили призывы местного начальства, но потому, что у каждого были свои личные, и потому самые чувствительные обиды и претензии. К кому? Чаще всего просто ко всем, кто наверху, на всех уровнях, начиная со своего районного или служебного начальства. И когда сверху начались попытки ввести эти маленькие стихийные неудовольствия в одно русло, люди пошли на это не потому, что их как-то привлекал сперва лозунг «Защитим правительство от Москвы!», а затем противоположный: «Защитим Россию от негодного правительства», а потому что скопившееся недовольство требовало выхода – и вот он нашёлся.
Люди, приближавшиеся к городу, не были вооружены. И пока ещё не стали толпой. Но до вступления в силу законов поведения толпы оставалось уже совсем немного – а законы эти, как и пресловутый русский бунт, бессмысленны и жестоки. Правда, в колоннах, что двигались с южных направлений, оказалось и несколько небольших воинских подразделений – однако о наличии у них хотя бы боевых патронов достоверно ничего не было известно. Скорее всего, патронов и гранат, не говоря уже о более серьёзных средствах, у военных не оказалось.
В Москве же двенадцать с лишним миллионов её законных и незаконных обитателей поначалу ничего не знали. Хотя какая-то информация по частным каналам стала поступать к населению даже раньше, чем на самый верх, – потому что верх твёрдо знал, когда и что должно начаться. Региональные власти вовсе не случайно не стали предупреждать центр о перемене в сроках. А когда это стало фактом, власть отреагировала не сразу: слишком невероятным всё это показалось. И лишь когда пошли донесения о движении колонн и о том, какой стала их цель сейчас, начали приниматься меры.
В результате к окраинам города, помимо тех сил ОМОНа, каких в Москве всегда содержалось достаточно, а также и просто милицейских сил, начали выдвигаться и – целыми коллективами – рабочие и мелкое чиновничество, отправленное просто в приказном порядке. Они-то и явились той волной, что распространилась из центра к границам города как отклик на внешнюю волну, чьи передовые языки оказались уже недалеко от Кольцевой дороги.
Концентрация и тех и других шла в основном на главных транспортных магистралях и поблизости от них. Конечно, все понимали, что ни наглухо закрыть город изнутри, ни столь же герметически закупорить его снаружи просто невозможно: для этого понадобились бы совсем иные силы. Так что для отдельных людей или маленьких групп всегда существовала возможность и войти, и выйти. Федеральные власти вовсе не чувствовали себя в мышеловке: возможность покинуть город для них всегда существовала, хотя бы по воздуху, потому что наступавшие – назовём их так – авиации, естественно, не имели. Да никто и не стал бы преследовать убегавших. Однако власть и не собиралась бежать; она намерена была сделать всё, чтобы победить.
Во всяком случае, такие настроения были сильны наверху до тех пор, пока представлялось, что происшедшее – лишь результат предательской деятельности нескольких региональных царьков, стремящихся обрести самостоятельность, развалив Федерацию, – подобно тому, как за два с небольшим десятилетия до этого три царька разрушили Империю.
Хотя в действительности в этой партии фигуры передвигались по доске вовсе не сами по себе.
Когда твоя дивизия на марше, да и марш этот какой-то немного ненормальный: вроде бы официальный, по приказу, но всё же скорее секретный, – у комдива, да и у всего штаба, свободного времени не бывает. И всё же полковник Курилов старался хоть несколько минут найти, чтобы провести их с гостем – как он продолжал называть Котовского вместе с его сопровождающими. Не за рюмкой и даже не за шахматами, но в разговорах. После которых Курилов не раз озабоченно почёсывал затылок и себе под нос ворчал нечто неприличное.
Вот и на этот раз, уже на подходе к узловой станции, полковник нашёл время, чтобы обменяться с гостем хоть несколькими словами, а вернее – мыслями, которые чем дальше, тем реже оставляли его в покое, какой необходим для решения серьёзных служебных задач.
– Не знаю, понять ли вам, штатскому, но всё же… Вам ведь в армии служить не пришлось?
Такой вывод сам собой напрашивался при первом же взгляде на Котовского.
Ответ, однако, оказался неожиданным:
– Отчего же: служил срочную. В стрелковой. В запас уволен сержантом, командиром расчёта. Потом, правда, в запасе присваивали звания. Был старшим лейтенантом. Политсостав. Теперь наверняка разжалован в рядовые.
– Вот как! – Курилов сразу испытал ощущение некоей близости, знакомое людям, вдоволь похлебавшим из солдатского котелка. – Ну, и, наверное, воспоминания остались не самые лучшие?
– Всякие, – ответил Котовский медленно. – Свои теперь уже перемешались с отцовскими – а у него они были ну не то чтобы совсем светлыми, но, я бы сказал, родственными: он всегда и на гражданке чувствовал свою связь с армией, и мне это в какой-то мере передалось. Как бы о прежней семье: знаете, в семье всегда бывает не одно только хорошее, но она остаётся своей, согласны?
– Тогда, если можно, скажите: как она смотрится со стороны?
Ответ последовал сразу:
– Думаю, так же, как видят её люди военные, служащие, а не отбывающие номер. Так же, как смотрится сегодня и само государство. Плохо.
– А вы не задумывались – почему? Должны же быть причины?
Котовский вздохнул – невольно, но не очень выразительно – чтобы не обидеть человека, похоже, неглупого и порядочного. Ну да, у военных, несущих службу в строю, а не в штабном уюте, своих забот всегда хватает, им не до общей политики, особенно когда войска, как вот сейчас, на марше.