ая места друг для друга, семнадцать мгновений весны, вечер за вечером, мгновение за мгновением. И после того как Штирлиц, устав, заснул в своей машине, случилось между ними то, что заставило его весь следующий день нырять как сумасшедшего, обыграть в "дурака" профессора и распевать до вечера песни своего любимого певца Эдуарда Хиля, а ее — пугливо озираться, наивно считая, что все на нее смотрят и перешептываются.
Дальше они отдыхали уже на "ты", хотя в столовой питались на "вы". И вообще ему нравилось это место, а ей было жарко, и она с тревогой начала считать дни.
А потом кончилась последняя серия и начались дожди. И он целыми днями играл с профессором в "дурака" или в шахматы, напевая "вода, вода, кругом вода" и поглядывая в окно в ожидании перемены климата, потому что он в комнате жил четвертым и Раюха в комнате жила четвертой. Ей же по-прежнему было жарко, и она продолжала считать дни.
Когда истек срок путевки, Николай отдохнул и окреп. В тот же день снова запалило солнце, и они отправились на базар покупать персики. Николай был мужчиной, и поэтому ему было жаль ее, что она с ним расстается.
— Выше нос, Раюха! — повторял он до самого прихода автобуса. — Ничего не попишешь. Пришло время разъезда. Оглянуться не успели, как зима катит в глаза. Можем переписку вести… Я тебе до востребования, ты мне до востребования. Так и будем вести переписку. Ну, ты чего Раюха?
— Опоздаете, — сказала Раюха. Она хотела, чтобы поскорей ушел автобус, ушел сегодняшний день, потому что завтра ее срок тоже истекал и надо дать телеграмму Клобуковой, чтобы она достала к ее приезду все, что нужно. В этом уже Раюха не сомневалась и ни о чем другом думать не могла.
Автобус обступили отдыхающие профсоюзного санатория на Южном берегу Крыма. Николай внес вещи в автобус и поставил ящик с персиками так, чтобы они не подавились.
— Ну, пока, как говорится, — сказал он в окошко и помахал рукой так, как машут футболисты, отправляясь на матч.
Автобус фыркнул и выехал за ворота.
Отдыхающие профсоюзного санатория на Южном берегу Крыма махали руками и кричали: "До свидания, до свидания". Автобус повернул влево, и отдыхающие разошлись, а море, которое только секунду назад было рядом, исчезло, и больше его Николай не видел. Просто он думал о том, как через несколько часов уже будет в Москве. И ни о чем больше.
Срок пребывания Раюхи истек на следующий день, и она улетела в Тюмень, где ее ждала Клобукова, которая достала то, что нужно. Раюха два дня пожила у Клобуковой, попринимала что-то и на третий день вышла на работу.
Сотрудники сказали ей, что она мало загорела.
В аэропорту услышал Николай про какой-то карантин на фрукты и овощи. У него екнуло сердце. "Как же быть с персиками?" — сразу подумал он и вскоре выпросил в аптечном киоске несколько листков упаковочной бумаги. Замотал ящик с персиками и перевязал его шпагатом.
У регистрационной стойки два кавказца (Николай никогда не мог отличить, кто армяне, кто грузины, а кто азербайджанцы), ожесточенно жестикулируя, на полусвоем, полурусском языке возмущались карантином. Перед ними стояли две высокие плетеные корзины с фруктами, а возле регистратора находились начальник смены и диспетчер по транзиту. Начальник смены все время повторял: "Все! Разговор окончен! Я из-за вас в тюрьму садиться не собираюсь! Все!" У кавказцев шляпы были сдвинуты на лоб, и по лицам их буквально тек пот, но начальник смены был непреклонен. Потому что садиться в тюрьму из-за них не собирался.
— А грязное белье можно с собой? — жалобно спросил Николай, указывая на ящик с персиками.
— Все сдавать! — твердо произнесла регистратор, и Николай тоскливо посмотрел, как его ящик с персиками грохнули на багажную тележку. "Хоть так, — подумал он, — а этим придется свои корзиночки — того…" И он очень обрадовался, что так ловко перехитрил аэропорт.
В самолете Николай сразу уснул и даже не воспользовался леденцами, а когда проснулся, то уже не было Симферополя, а была Москва.
Когда он направлялся к "выдаче багажа", его обогнали два кавказца с большими чемоданами в руках. За ними носильщик нес две высокие плетеные корзины с фруктами. "Вот ведь!" — подумал Николай.
Его чемодан показался на конвейерной ленте через сорок минут, а немного погодя — ящик с персиками. На упаковочной бумаге проступило большое мокрое пятно. "Продавили, гады!" — подумал Николай и, взяв вещи, направился к выходу, неся на вытянутой руке ящик с персиками, чтобы не испачкаться.
— Что ж ты телеграмму не дал? — говорила Надежда, целуя Николая.
— Проверка! — усмехнулся он.
— Хитрован! Мы же все с мамой высчитали. Вышло, что сегодня. Куда тебе деться?
— Пап, чего ты мне привез? — приставал Володька.
— Секрет! — сказал Николай.
— Хочу секрет, хочу секрет! — прыгал Володька.
— После обеда! — строго сказал Николай.
— Чегой-то ты не загорел совсем, — высказалась теща.
— Облупился, — ответил Николай, — и дожди были…
После обеда Николай торжественно стал разворачивать ящик с персиками.
— Внимание! — произнес он. — Раз, два, три!.. Персики!..
И он вскрыл ящик. Добрая половина персиков была чем-то раздавлена и представляла собой довольно скверное месиво.
— Продавили, гады! — сказал он.
— Не выбрасывайте! — высказалась теща. — В компот сгодится.
Оставшиеся восемь персиков вымыли. Выложили на большое красивое блюдо и через две минуты съели.
— Ну и намаялся с ними, — сказал Николай.
— Дорог не подарок — дорого внимание, — высказалась теща.
Надежда стала убирать со стола, а Володька побежал во двор…
Когда Николай уже лежал в постели и читал еженедельники "Футбол-хоккей", вошла Надежда в ночном халате.
— А между прочим, почем там персики? — спросила она.
— Три пятьдесят кило, — отозвался Николай.
— Надо же! У нас на центральном рынке и то дешевле, — сказала Надежда и выключила свет.
Утром Николай сел в сорок восьмой троллейбус и поехал на работу.
Сослуживцы говорили ему, что он совсем не загорел.
— Да, облупился, — отвечал он, — и дожди были.
Соловьи в сентябре
Теплым сентябрьским вечером некоторый молодой человек по имени Леша направлялся к дому некоторой молодой девушки по имени Лида. В одной руке молодой человек нес бутылку сухого красного вина за один рубль шестьдесят пять копеек. В другой — букет гвоздик за один рубль двадцать пять копеек. Леша, конечно, с удовольствием нес бы еще и торт, и книгу — лучший подарок, — но у него было только две руки.
Вечера этого молодой человек ждал, может быть, всю жизнь, а может быть, и немного меньше, потому что питал радужные надежды.
Потому что любил он уже названную молодую девушку Лиду чистой студенческой любовью, не обремененной всяческими грубыми намеками: мол, постоим в подъезде или посидим на лавочке. Любил по-настоящему — по русым волосам не гладил, руку на ее колено со словами "Эх, Лидуха!" не клал, в глаза таинственно не заглядывал и ноздрей при этом не раздувал.
И за все это имел он справедливые надежды на взаимность, которые должны были осуществиться именно в этот теплый сентябрьский вечер, потому что был день Лидиного рождения, о котором ежедневно помнил Леша, хотя никаких приглашений не следовало, потому что настоящие друзья приходят без приглашений. Да… Вот так и возникает новая молодая семья, незаметно пробивая себе дорогу в зарослях показной красивости, животной чувственности и внешнего благополучия. Возникает ячейка, а потом крепнет. "Мне не надо судьбы иной, — думал Леша, — лишь бы день начинался и кончался тобой". Эту мысль, услышанную по радио от Эдуарда Хиля, он запомнил навсегда, а когда запомнил — переписал в записную книжку.
Лида, конечно, удивится, открыв дверь. А он протянет ей букетик алых гвоздик, символ жен летчиков эскадрильи "Нормандия-Неман", и скажет: "Это тебе, Лида, в день твоего рождения…" И она сразу поймет, что он настоящий друг, потому что настоящих друзей не приглашают — они сами приходят. А потом выйдет из кухни Клавдия Мартыновна, вся в муке, всплеснет руками и всхлипнет. А он протянет ей бутылку сухого красного вина и скажет просто: "Это вам, Клавдия Мартыновна, в день рождения вашей Лиды…"
И они пойдут с Лидой в ее комнату, он поможет ей по начерталке, и ее русый локон будет касаться листа ватмана… И ясно станет, что через каких-нибудь четыре года отметят они вступление в законный брак искрометной молодежной свадьбой. А раньше зачем?.. И дело совсем не в проверке чувства. За свои с Лидой чувства Леша отвечает. Просто надо специальность получить, на ноги встать. А еще года через два появится Митька. А раньше зачем?.. И дело совсем не в эгоизме. Просто надо дать окрепнуть семье, в театр походить, на выставку, на каток… А что? Митька родится — им по двадцать семь. Митьке десять — им тридцать семь. Митьке двадцать — им сорок семь. Митьке тридцать — им пятьдесят семь. Митьке сорок — им шестьдесят семь. Митьке пятьдесят — им семьдесят семь. Митьке шестьдесят — им восемьдесят семь… Дойдя до восьмидесяти семи, будущий отец позвонил в квартиру будущей Митькиной матери, которой сегодня исполнилось двадцать.
— Кого это еще несет? — услышал он, стоя за дверью, голос Клавдии Мартыновны. — Кто там?
— Воры, — добродушно пошутил Леша, потом кашлянул и сказал серьезно: — Это я, Клавдия Мартыновна.
— Кто я?
— Ну я, Леша!
— Какой Леша?
— Никакой. Просто Леша.
Замок щелкнул, дверь нерешительно открылась.
— Это вам, Клавдия Мартыновна, в день рождения вашей дочери, — просто произнес Леша и протянул будущей теще бутылку сухого красного вина.
— Вы к Лиде, что ли? — чуть откинув голову назад, спросила будущая теща, недоверчиво глядя на бутылку.
— К Лиде! — грустно-торжественно сказал будущий зять.
— А ее как раз и дома нет. Может, ей передать чего?
— Это я сам, — улыбнулся Леша и понюхал гвоздики. — Вот она удивится, когда меня увидит.