Грохот на севере наращивал мощь. Становилось неуютно.
– Слушай… Как бы они до нас не добрались!
Вероятно, совпадение, но сразу после этих слов на краю опушки показался суровый рослый парень в камуфляже и с белой цифрой девять на сердце. Подошел, поздоровался.
– Антон Антонович, – обратился он к Треплеву. – Вы только не беспокойтесь. К шалашу не прорвутся…
Антон вопросительно посмотрел на Громовицу.
– Это из девятой резервации, – виновато объяснила она. – Они нас всю ночь охраняли…
– Для девяток большая честь, – прочувствованно продолжал подошедший, – что вы именно с нами, Антон Антонович. В смысле – на нашей территории. Не у колов, не у трешек, не у пяток… Вы – наш. Вы – Девятый… Не подведем! Клянемся.
– Какая разница! – возмутилась Громовица. – Колы, трешки, пятки… Все теперь заодно!
– Да, – поспешил исправиться тот. – Ваши тоже тут. Целый отряд…
Умолк и озабоченно взглянул в зенит. Видя такое дело, запрокинул голову и Треплев. Над шалашом в неимоверной высоте кружил вертолет.
– Бомбить будет?
– Нет. Это как раз полиция. Повышенная готовность – следят, чтоб не бомбили…
«А что? – подумалось вдруг Антону. – На такую партизанскую войну я, пожалуй, согласен… Без оружия, в рамках законности и правопорядка…»
Да, но Седьмой-то – погиб!
Вспомнилось нападение трех Тихонов. Как ни крути, а рукопашная. Бить, правда, не били – пытались обездвижить, отобрать динамик и плеер. Да, но если такие стычки перерастут в массовую драку, пусть даже и без оружия… Тем же динамиком запросто можно раскроить череп…
Внезапно шум на севере начал стремительно затихать, причем как-то странно – рывками.
– Ну все!.. – ликующе объявила Громовица.
– Уходят в режим погружения?
– Нет! Это наши их импульсниками давят!
– Слушайте… а что же будет с клиническими? Они же тишины не выносят…
– А кто их сюда звал?.. – с неожиданной злостью бросила Громовица. – Сами полезли!..
Минут через пятнадцать за рощицей стало совсем тихо. Громыхало только в стороне города.
– Я же говорил, не прорвутся… – начал было представитель девяток – и замолчал. На опушке появились люди. Много людей. Пригляделся, расслабился. – Свои…
Однако тут же встревожился вновь. Да, это были свои: все в камуфлированных майках с портретом Треплева. Правда, белой цифры девять ни на ком не видать. Должно быть, колы…
Шествие напоминало траурную процессию. Кого-то несли. Над толпой густо толклись беспилотнички. Воздух темнел и клубился.
– Кто ж это? – еле слышно выдохнула Громовица. – Кто-то из наших…
Поверженного несли втроем: угрюмый Тиш, осунувшийся от горя Тихуша и еще один подпольщик постарше. Вглядевшись, Антон узнал в нем того самого дылду с белесыми ресницами, которого они с Василием Панкратовичем накрыли в кабинете. А он-то здесь что делает? Хотя если вице-мэр руководит подпольем, то почему бы его отшибленному референту не сразиться за резервацию?
– Тихоня!.. – ахнула Громовица и кинулась навстречу. Подхватила мотающуюся голову подростка. Но тому уже было все равно.
Убитого положили на вынесенную из шалаша плащ-палатку и отступили на шаг. Минута молчания.
Остолбенев, Антон смотрел на мертвое жалобное лицо мальчонки. Ни раны нигде, ни ссадины… Ах, дурачок-дурачок… Опять наверняка бросился очертя голову в самую гущу… И был казнен музыкой. Как в Древнем Китае.
Очнулся и понял, что все глядят на него. Словно ждут чего-то. Надгробной речи? Ну нет…
Антон Треплев повернулся и пошел прочь.
«Бежать… – стучало в голове. – Бежать, бежать…»
Поляна кончилась. Проламывая кусты, не разбирая дороги, он уходил все дальше и дальше от шалаша, от колов, от девяток, от страшной минуты молчания. Чуть не подвихнул ногу, угодив в какую-то рытвину, выбрался, ускорил шаг…
…и споткнулся о лежащее поперек тропинки тело. Отпрянул, замер. Тоже мальчишка. Черты искажены предсмертной мукой. На груди камуфлированной майки алая надпись «Джедай». Вокруг разбросаны обломки динамика, разбитого вдребезги – надо полагать, вон о тот пенек. Антон нагнулся и подобрал растоптанные кем-то наушники.
Тихоня умер от грохота. Этот умер от тишины.
Перед глазами потемнело, замерцало, голову окутал еле слышный трескучий шорох. На секунду Антону показалось, что он теряет сознание. Но нет, причина была в другом – вокруг роились крылатые механические соглядатаи. Контора должна знать все.
Потом затрещали заросли – это подоспели тихушники. Глазам их предстало следующее зрелище: труп на тропинке (впоследствии некоторые клялись, будто отшибленный еще дергался), а над ним – Антон Треплев с изуродованными наушниками в руках.
Все было ясно без слов и в пояснениях не нуждалось. Делай как я! Не надо никаких надгробных речей. Убили товарища – пойди и отомсти.
Тоскливо оскалясь, Антон огляделся, однако бежать было некуда. Повсюду стволы, пеньки, заросли и его портреты на майках. По левую руку рощица, правда, распадалась, открывая путь в августовскую степь, но там, вдалеке, белела бетонная цифра девять.
Кирилл БенедиктовПан-оптикум
Иеремия Бентам изобрел тюрьму нового типа, вывернув наизнанку принцип темницы, – все камеры стеклянной кольцеобразной тюрьмы были освещены так, что просматривались из центральной башни. Стражник, сидевший в центре, видел всех, его же не видел никто! Называлась эта идеальная тюрьма «Пан-оптикум».
Луч солнечного света косо падает на голубоватый, прошитый сахарными прожилками мрамор пола. Снежные занавески лениво колышет бриз. За открытой балконной дверью сверкающее небо отражается в безмятежном, словно бассейн, море. Шеренгой черно-зеленых часовых выстроились вдоль берега гибкие пальмы. В отдалении грузно заслоняет часть горизонта похожий на всплывшего кита остров. К нему по бирюзовым водам скользит изящная парусная лодка.
Валентин просыпается, уже зная, что увидит, открыв глаза. И солнечный луч, и море, и яхта – все это составные части его картины мира, его любимого пазла. Он знает, что, сбросив ноги на пол, почувствует тепло нагретого солнцем мрамора. Знает, что Хлоя, закутавшаяся ночью в простыню и напоминающая теперь огромный белый кокон, проснется только через час или полтора – когда он уже вернется после своего утреннего заплыва.
Он открывает глаза и видит то, что и ожидает увидеть. Вчера, позавчера, два дня назад – утро каждый раз начинается одинаково. Меняются только крохотные детальки – пухлое облачко на горизонте, большой, размером с ладонь, кузнечик, прискакавший откуда-то на балкон и вцепившийся колючими лапками в белую ткань занавески. Прочее остается неизменным, и в этой неизменности есть что-то завораживающее. Какая-то метафизическая гарантия. Что-то, чего нам так часто не хватает, когда все вокруг вроде бы складывается хорошо. Уверенность в том, что так хорошо теперь будет всегда. Завтра, послезавтра, через месяц, через год.
Валентин сбрасывает ноги на пол – мрамор, как всегда, приятно греет ступни. Он выглядывает на балкон – кузнечика там уже нет, зато сидит толстая неопрятная чайка и смотрит на него круглыми блестящими глазами. «Кыш», – говорит Валентин и машет на нее рукой – ему не хочется, чтобы птица залетела в комнату, это что-то суеверное, из детства, кажется, бабушка говорила, что птица, залетевшая в дом, – к несчастью. Но чайка его игнорирует. Только когда он берет валяющееся тут же, на балконе, удилище и пытается достать им птицу, она неуклюже взмахивает крыльями, произносит что-то хриплое и обидное и сваливается с перил в теплый утренний воздух.
Валентин улыбается – улетевшей чайке, морю, солнцу и пальмам на берегу. Он возвращается в комнату, натягивает плавки (на балкон он выходил голым) и, стараясь не шуметь, выскальзывает на лестницу. Лестница залита жарким июльским солнцем и пуста. Внизу, за стойкой, тоже никого нет. Восемь часов утра – время завтрака. Постояльцы сидят за хрупкими пластиковыми столиками на террасе, чинно едят яичницу с беконом и тосты. Завтрак входит в стоимость проживания, но Валентину все равно. Он старается сбросить лишний вес – пять или шесть килограммов, неизбежное следствие сидячей работы за компьютером, – и вместо того, чтобы поглощать калории, плавает на длинные дистанции.
Он выходит в белый дворик, в центре которого растет лимонное дерево (зеленовато-золотые плоды просвечивают сквозь листву), небрежно машет рукой сидящим на террасе соседям и быстрым пружинистым шагом идет к морю. Лежаки, разумеется, все уже заняты – на одном полотенце, на другом темные очки, на третьем – раскрытый детектив с роковой брюнеткой в ковбойской шляпе. Беспокойные постояльцы на отдыхе встают в немыслимую рань, чтобы застолбить себе место под солнцем. Проходя мимо этой маленькой метафоры нашей жизни, Валентин усмехается – в меру цинично, в меру презрительно.
И тут же забывает обо всем, потому что его босые ноги чувствуют первый робкий поцелуй моря.
Валентин врывается в воду, как нетерпеливый любовник, дорвавшийся до желанного тела. Вода прохладна – это к полудню она будет похожа на подогретый бульон, а пока ночной холодок еще чувствуется в ней, это бодрит и придает сил. Валентин кролем проплывает сто метров до бело-розового бакена, переворачивается на спину, некоторое время плывет на спине, глядя в неправдоподобно синее небо и ощущая себя неправдоподобно счастливым. Счастье вскипает в крови пузырьками шампанского. Он плывет еще сто метров, потом набирает полную грудь воздуха и ныряет в прозрачную глубину, где розовеют кораллы и снуют разноцветные рыбы.
Тимофей идет по коридору, освещенному неярким светом энергосберегающих ламп, отчетливо понимая, что впереди у него – самый главный разговор в жизни. Он никогда раньше не бывал на таких высоких этажах пирамиды власти, никогда не встречался с людьми, решающими реальные вопросы, а не пиаровские задачи, о которых рассказывают по телевизору. Он не особенно рад пристальному вниманию этих людей, но, обладая аналитическим складом ума, делает вывод, что другого такого шанса ему может и не представиться.