И третий день – вот этот. Утомительный перелет из Вашингтона, поездка через пустыню на джипе, нудные проверки на трех чек-пойнтах, бесконечное ожидание в верхней приемной доктора Мандельброта и, наконец, спуск в шахту на глубину девятисот футов. В подземные небеса, куда в ближайшую сотню лет переселится миллиард бессмертных счастливчиков.
Странный выбор. Можно было остановиться на чем-то гораздо более увлекательном. В конце концов, в жизни Мура было множество дней, достойных того, чтобы прожить их снова и снова. Напряжение, азарт, блаженство – выбирай все, что тебе по душе.
Но надо выбрать именно этот скучный и длинный день.
Чтобы не быть наивным счастливым барашком. Чтобы знать, что весь его мир – записанные и закольцованные воспоминания.
– Вы что-то сказали? – спрашивает Сол.
Мур стряхивает с себя оцепенение.
– А… физический носитель?
Доктор Мандельброт довольно усмехается.
– Алмазный чип – зерно длиной в полтора сантиметра. Стопроцентная гарантия на миллиард лет.
– А что, если Солнце превратится в сверхновую раньше?
Сол презрительно выгибает седую бровь.
– Да пожалуйста! Чип будет упакован в оболочку из семи слоев карбиновой пленки. Он переживет не только взрыв Солнца, но и тепловую смерть вселенной.
Мур чувствует, как по спине пробегает холодок. Три дня и три ночи его жизни, вышитые пойманными в углеродную ловушку фотонами на бриллиантовых скрижалях. Бриллиантовые скрижали, спрятанные под гранитной плитой толщиной в четверть мили.
– Знаете восточную притчу о вечности? – спрашивает его Мандельброт. Мур отрицательно качает головой.
– Ее потом украли братья Гримм, но придумана она была в Индии много тысяч лет назад. Она короткая. За дальними морями стоит алмазная гора, вершиной своей уходящая за облака. Раз в сто лет к горе прилетает орел и стальным клювом пытается отколоть от горы хотя бы алмазную песчинку. И вот то время, за которое орел склюет всю гору до основания, будет первой секундой вечности.
– Впечатляет, – говорит Мур, чтобы что-то сказать. Сол с медвежьей силой хлопает его по плечу.
– А я скажу больше: та вечность, о которой говорится в этой притче, будет первой секундой вашего бессмертия.
Сол Мандельброт сидит в кресле с высокой деревянной спинкой, обитой старомодным бордовым бархатом. На полированной поверхности широкого стола перед ним лежит кожаная папка. Папка тоже выглядит устаревшей, но на самом деле это очень дорогой комплекс новейших технологий – от прочнейшей графеновой пленки под мягкой телячьей кожей до встроенного квантового чипа, который может в долю секунды превратить содержимое папки в нечитаемый набор символов – если ее попытается открыть кто-то без соответствующего уровня доступа.
Напротив Сола расположился в таком же кресле самый могущественный человек Запада – президент Соединенных Штатов Америки (POTUS).
– Сэр, – говорит Сол Мандельброт (ему около семидесяти лет, борода уже не черная, а цвета перца с солью, но глаза по-прежнему пылают энтузиазмом), – я готов доложить вам о завершении работ по проекту «Фауст».
– Что ж, – лукаво усмехается президент, – готовы – так докладывайте.
– Первые двадцать тысяч М-модулей размещены в подземном хранилище в пустыне Мохаве. Мощности квантового компьютера «Терминус», которая, как следует из названия, является предельной при нынешнем уровне развития фундаментальных наук, достаточно для записи миллиарда кубитов информации. Это означает, что верхняя граница бессмертия, доступная нам сейчас, превышает восемь лет субъективной жизни.
– Великолепно, – ободряет его POTUS. – Это отличный результат, Сол. Но вы вроде как чем-то недовольны?
– Сэр, – говорит Сол, – я с самого начала утверждал, что мы не знаем, к каким последствиям приведет иммортализация. Сейчас уже очевидно, что в результате наших действий на Земле возникнет фактически второе человечество, никак не связанное с первым и значительно превосходящее первое по целому ряду параметров…
На лице президента отражается недоумение.
– Сол, поправьте меня, если я что-то путаю, но мне казалось, что вся эта ваша иммортализация – это такой огромный альбом с фотографиями. Ну, знаете, вроде как «Лучшие дни моей жизни» и все такое.
– В какой-то степени так оно и есть, – осторожно соглашается Сол.
– Тогда как эти фотографии могут нам угрожать? Или превосходить нас? Ясно, что фотография может меня пережить – особенно если хранить ее в безопасном месте, где не может случиться пожара или наводнения. Но есть ли смысл из-за этого волноваться?
– Видите ли, господин президент… это все-таки не совсем фотографии. Я не хотел бы углубляться в философские дебри…
POTUS испуганно машет рукой – не надо, не надо в дебри!
– … Это может нас слишком далеко завести. Но чем более совершенной становилась технология иммортализации, тем более сложными стали получаться эти, как вы выразились, фотографии. Видите ли, существует связь между объемом записанной на чип информации – грубо говоря, памяти – и свободой воли у иммортализированной личности. В пределах одного дня – с чего мы когда-то начинали – эта свобода воли весьма ограничена. Человек, по сути, заперт в своем бессмертии, как Гарри Ферджесс – в одиночной камере. На уровне трех дней возможны минимальные отклонения – вы можете, например, обжечь руку о плиту, чего не было в ваших первоначальных воспоминаниях, или вместо кока-колы налить себе пепси. Дальше – больше. Неделя бессмертия почти гарантированно дает искажения на уровне ощущений – вам может не понравиться запах цветов, который в первоначальной записи казался божественным. А это уже чревато аккумуляцией негативных эмоций, как следствие – желанием изменить что-то в окружающем мире…
– Сол, Сол! – Президент предостерегающе поднимает руку. – Но мы же с вами знаем, что никакого «окружающего мира» на самом деле не существует. Есть только алмазный чип с голубиный хер размером. Как фотоны, или кварки, или что там у них вместо мозгов могут изменить что-нибудь в алмазном чипе?
– В том-то и дело, – мрачно произносит Сол Мандельброт, кладя широченную ладонь на мягкую кожу папки. – В том-то и дело, сэр, что мы этого не знаем.
– Прелестно, – говорит господин президент, откидываясь на спинку кресла. – Прелестно, друг мой. Мы тратим на «Фауст» столько денег, что хватило бы на полет до Альфы Центавра и обратно, мы из кожи вон лезем, чтобы обогнать русских, которые штампуют своих бессмертных, как на 3D-принтере, и китайцев, которые черт знает чем занимаются в подземельях Тибета, – а потом вы говорите, что в один прекрасный момент иммортализованные вылезут из своих алмазных яиц и разнесут весь наш мир на мелкие кусочки?..
Сол чувствует, что разговор зашел совсем не туда, куда он планировал.
– Нет, нет, господин президент! То, о чем вы говорите, совершенно невозможно. Мир иммортализованных никак не пересекается с нашим. Каналы связи работают только в одну сторону… да и то с оговорками.
– Тогда о чем вы, Сол? – В голосе президента чувствуется раздражение.
– О том, что бессмертные способны угробить свой собственный рай. Чем больше у них свобода воли, тем больше вероятность, что они захотят изменить окружающую их реальность. Реальность, которая, конечно же, существует только в их воображении – и которая, собственно, и есть их воображение и тем не менее является для них единственно возможной.
POTUS произносит что-то вроде «уфф-ф» и вытирает вспотевший лоб платком.
– Я запутался, Сол, – говорит он жалобно. – Как это вообще возможно?
– Поясню на примере. Двадцать лет назад мы записали второй – после Гарри Ферджесса – М-модуль. Это был начальник одного из департаментов Центрального разведывательного управления Роджер Мур.
– Помню его, – кивает президент. – Он крупно проштрафился – его парни упустили серба, который раскрыл наши секреты русским.
– Именно так. В то время предел мощности составлял миллион кубитов, или семьдесят два часа записи. Когда мы проверили М-модуль Мура, выяснилось, что он запомнил тот день, когда прилетел ко мне в лабораторию для иммортализации. Конечно, он сделал это для того, чтобы понимать: его бессмертие искусственно, он находится внутри артефакта.
– Я бы на его месте поступил так же, – говорит президент. – Я ведь тоже когда-то служил в Конторе, Сол.
– Я знаю, господин президент, – кротко отвечает доктор Мандельброт. – Как следствие Мур понимал, что его бессмертие заключает в себе определенное наказание. Не такое, как у Ферджесса, которого заставили запомнить его тюремное заключение, – но все же наказание. И, понимая это, он принялся искажать свою реальность. Вероятно, боролся с ней…
– Но как? – восклицает президент. – Он же был просто сгустком фотонов внутри кристаллической решетки!
– Все мы, – вздыхает Сол, – не больше, чем сгустки атомов. Людьми нас делает сознание, а сознание – это на девяносто процентов память. Позволю себе напомнить, что М-модуль означает «модуль памяти».
– Хорошо, – решительно прерывает его POTUS. – А как вы узнали, что он что-то там творил у себя в чипе?
– Это как раз просто. Мы регулярно сканировали чипы – и его, и Ферджесса. В обоих случаях мониторинг показывал незначительное, но постоянно увеличивающееся искажение кодов. Ферджесс потихоньку сходил с ума – это, впрочем, было предсказуемо, а вот Мур пытался изменить действительность. Я не могу сказать, как это визуализировалось, но несколько строчек кода претерпели существенную деформацию. Может быть, у его невесты – один из фрагментов его бессмертия был днем его свадьбы – выросли клыки или рога, не знаю.
– Почему рога? – оживляется президент.
– У него была психотравма, связанная с тем, что жена ушла от него к пластическому хирургу… В общем, это было довольно тревожное зрелище – видеть, как искажаются строчки кода, который, по идее, должен был пережить нашу галактику.
Доктор Мандельброт внезапно чувствует, как у него останавливается сердце. В груди сразу становится холодно и пусто – очень, очень неприятное ощущение. Через несколько мгновений сердце начинает стучать в прежнем ритме, но в ушах еще долго стоит тонкий пронзительный звон. «В любой момент, – шепчет внутренний голос. – Это может