Еще и солнце жарило, поэтому я исходил потом и жалел об оставленной в машине бутылке воды.
– Почему ты сразу-то мне все не рассказал, Тимур? – спросил я, опершись о лопату. Кажется, половину работы сделали, надо еще столько же. Черт, ведь не выдержу…
А надо.
– Отец просил. Думал, что ты не одобришь, но взять тебя с собой обязательно велел.
– Меня он всегда любил меньше…
– Есть такое дело. Да я тебя все равно не взял бы. – Тимур с силой воткнул штык лопаты в дно могилы и посмотрел мне прямо в глаза. – Просто выхода не было.
Да, выхода у него не было, потому что отец умер в моей квартире.
Я видел его редко, раз в пару недель. Навещал его в огромной квартире, где он сидел затворником. Отвечал на стандартные вопросы про здоровье, задавал такие же стандартные вопросы про здоровье, обсуждал столичную погоду, которую отец давно видел в основном из окна. Пару раз – международные события. Приносил отцу дорогие, настоящие овощи и фрукты, не безвкусную гидропонику – доставал по знакомству, хотя и законно. Не знаю, ел ли он их. При мне – ни разу, хоть и был вегетарианцем, как Тимур.
А в тот вечер он неожиданно заявился ко мне, приехав на такси. Если бы меня по какой-то причине не оказалось дома, он, наверное, укатил бы восвояси и умер там. Или вообще в другой день. Но я сидел дома, смотрел новости про референдум о независимости Баварии, и отец постучал в окно.
Да-да, именно в окно. Я уже говорил, что живу на первом этаже.
Ничего особенного он мне говорить не собирался, нет. Ни семейных тайн, ни вопросов наследства, ни даже «я чувствую, что скоро умру, и решил повидать тебя, мало ли что случится». Напротив, отец выглядел очень бодрым, даже немного веселым. Пошутил про успехи программы, стартовавшей с его разработок (вот уж не думал, что он может про это шутить), потом сказал, что с нового года она станет общегосударственной, хотя и так почти во всех больших и средних городах уже вовсю работает. Выпил со мной рюмку коньяка. А потом я банально вышел в туалет, вернулся – и отец был мертв. Лежал на полу, раскинув руки и глядя в потолок.
Я связался с Тимуром, а тот сказал, что отец оставил ему детальные указания, что делать в подобном случае.
– Сядь, сиди и не суетись там, Витька. Я сейчас приеду.
Он приехал, мы упаковали тело в пару покрывал, через окно (я живу на первом этаже, да) перенесли в багажник Тимуровой «Лады». И вот сейчас мы здесь, в гостях у радушного Михаила Марковича. Хороним отца. Хороним, нарушив целый ряд административных актов, положений, указаний, а с некоторых пор – даже статей уголовного кодекса. Которые были разработаны на фоне и в поддержку той самой программы, которую начал своими исследованиями наш отец, академик Константин Денисович Калитвинцев.
– Этот дед, Михаил Маркович, он с отцом работал. – Тимур продолжил копать. Я тоже вернулся к делу. Из стен могилы лезли толстые земляные черви, попался ржавый гвоздь.
– Ученый?
– Нет, лаборант, что ли. Пробирки мыл, короче. А потом вот здесь осел. Я про него толком ничего и не знаю, отец мимоходом сказал… И завещал в любом случае его тут, у Марковича, похоронить. По-человечески, как положено.
– А что такое булли? – спросил я. – Ну, пароль, который ты назвал Михаилу Марковичу?
– Был такой писатель – Энтони Берджесс. Написал помимо прочего роман «Вожделеющее семя», в котором помимо прочего… тьфу, короче, в котором из-за перенаселения и нехватки жратвы люди стали жрать друг друга. Делая притом вид, что не знают этого. Так вот, там британские солдаты называли «булли» мясные консервы, якобы сделанные из какой-то скотины, хотя таких животных на самом деле не существовало. Что за мясо на самом деле было в консервах, объяснять не надо, а, Вить?
Тимур ответа не ждал, но я ответил.
– Чушь. Я же математик, статистик. Это не работает, даже если представить, что человеческое поголовье воспроизводить искусственно, как скот… Его же надо выращивать до определенных… э-э, кондиций… иначе чисто экономически…
– Ты, наверное, классный математик и статистик, брат, – перебил Тимур. – И отец тоже был классный ученый, хотя с его основными специальностями – генетикой и цитологией – его открытие было связано косвенно. Кстати, между собой он и коллеги как раз и называли этот проект «Булли». Молодость и цинизм, потом он часто об этом жалел, как и об остальном…
– Можешь не напоминать.
– Отчего же, с тобой он как раз об этом почти не разговаривал.
– И вегетарианцем я не стал.
– Не стал, извини.
Разработка академика Калитвинцева была остроумна и неожиданна.
«Тут недалеко, агрофирма «Зеленое поле», двести литров первичной биомассы сперли. Переработанной», – сказал нам инспектор ГИБДД. Эту самую первичную биомассу наш отец и придумал.
Попытки производить искусственную мышечную ткань, а проще говоря, мясо в промышленных масштабах предпринимались многократно и безуспешно. Обычная свинья или корова требовала много возни и кормов, а мясо из пробирки получалось совсем уж безумно дорогим, притом по своим качествам отличаясь в худшую сторону.
Лаборатория отца много экспериментировала, пытаясь формировать несвязанные мышечные клетки и структурированные мышцы коров, свиней, овец, кроликов, кур, даже страусов и кенгуру. Ничего не получалось, финансирование неуклонно снижали, пока отец не решился на совершенную авантюру.
В результате и получился проект «Булли». В так называемую вторичную биомассу, состав которой держался под огромным секретом и которую, к слову, тоже разработал отец, добавлялась биомасса первичная. А проще – человеческая мышечная ткань с обязательным наличием энного количества нервной, жировой и соединительной. Еще проще – любое человеческое тело, причем никого не требовалось убивать, нет-нет. Задумка была удивительно гуманной: в качестве первичной биомассы годился любой покойник четырехчасовой сохранности. Разумеется, не целиком: ненужные ткани удалялись, остальное размалывалось в кашу, потому инспектор ГИБДД и говорил о литрах. Я не знаю, почему сохранность была именно четырехчасовой (я всего лишь математик и статистик, хоть и работаю в мэрии именно с этой программой), и я тем более не знаю, где отец взял необходимый материал для своего первого эксперимента. Где брал потом – тоже не знаю, хотя государство мощная штука, она и не такое может предоставить.
Тем более академик Калитвинцев почти сразу нашел способ элементарной консервации тела, удлиняющий «срок годности» первичной биомассы до двух суток.
Но самое главное – соотношение первичной и вторичной биомасс составляло примерно один к десяти. То есть на пятьдесят кило первичной – полтонны вторичной, а вызревало в результате что-то около двух тонн. И никто не мог отличить результат от натурального свежего медальона из свинины…
Дальше главным было передать это в руки опытных чиновников. Составить нужные документы, разъяснения, придумать льготы и выплаты тем, кто готов пожертвовать себя и свои останки, то есть первичную биомассу, на благое дело. Этический вопрос тоже решили – в конце концов, каннибализмом в чистом виде тут не пахло, практически то же, что «ушло в землю – пришло из земли».
Нет, программу скрывали очень долго и тщательно готовили ее грядущее раскрытие. Тела официально забирали для «утилизации» или «на органы». В откровенно желтые средства массовой информации вбрасывали откровенно идиотские истории о «фабриках, где из мертвецов колбасу делают» с последующими безоговорочными опровержениями.
Параллельно закрывались и сносились кладбища – так, что человеку поневоле приходилось задумываться, стоит ли добавлять хлопот родным и близким? Ведь в случае чего за телом быстро приедут приятные люди со скорбными лицами, переведут на счет оговоренную заранее сумму, а потом утилизируют и даже пришлют взамен красивую вазочку с прахом?
Так или иначе, почти все московские мертвецы со временем стали попадать в первичную биомассу, а за сокрытие смертей и попытки самовольного погребения появились серьезные уголовные статьи. Есть московская регистрация по чипу – и никуда ты, голубчик, не денешься.
У отца регистрации по чипу не было. Это являлось своего рода привилегией, но к моменту его смерти на привилегии особенного внимания не обращали. Кроме узкого круга избранных, конечно, в который старый академик, да притом активно выступивший против своего же изобретения, входить давно перестал.
Потому о смерти отца я должен был сообщить незамедлительно. Прибыла бы спецбригада, ему бы вкололи необходимые консерванты… Я бы получил деньги. Но я позвонил Тимуру и таким образом попал под статью. Хотя мы не попались по дороге, и теперь отца запишут в безвестно пропавшие.
А мы роем ему могилу.
Точнее, вырыли уже. Чтобы похоронить отца, как он завещал – как положено, по-человечески. Судя по могилкам, мало кому так повезло. Даже в дальних деревнях своих уже не хоронят, да и сколько тех деревень осталось после программы укрупнения.
– На самом деле неправильно это, – сказал я, прикидывая глубину могилы. Кажется, в самом деле полтора метра.
– Что? – воззрился на меня Тимур.
– Кресты вон стоят. Значит, надо священника, отец же просил, чтобы как положено. Или он по этому поводу ничего не говорил?
– Священник тоже не дурак под статью идти за соучастие. Я так понял, Маркович в курсе, сам все сделает.
Я пожал плечами.
– Тогда вроде все.
– Вроде все, – согласился брат, ловко выбрался из могилы и помог выбраться мне.
За то время, пока мы копали, старик уже успел разгрузить машину, вытащить из багажника тело отца и уложить его в дощатый гроб. Простенький, без всяких обивок и вензелей ящик стоял во дворе домика, на двух табуретках. Под головой у отца лежала подушка из белой ткани в цветочек, руки сложены на груди, глаза закрыты.
– Не думал, Константин Денисыч, что тебя вот так черт знает где будут закапывать, – тихо произнес Михаил Маркович. – Думал небось, что на лафете повезут, впереди ордена на подушечках… И памятник мраморный.