– Нет, – ответил я. – Иногда дристали только.
– Дристали, – нерешительно повторила рогатая девица. – Это вроде карциномы?
Вот же дура.
Скоро в русском языке ни одного русского слова не останется.
– Нет, – сказал я. – Проходило само.
– А сколько эти котлеты стоили? – выкрикнули с задних рядов.
– Это было бесплатно, – сказал я, уже начиная понимать: они слышат в моих словах совсем не то, что я этими словами говорю.
– Бесплатно? – ахнули там.
Опять стало тихо.
Некоторое время я молчал, ожидая новых вопросов. Но вопросов не было.
– Я понял, – сказал потом татуированный. Обернулся к своим. – Я предупреждал… – Потом опять посмотрел на меня. Уже с явной неприязнью. – Вы как все они.
– Кто они? – устало спросил я.
– Известно кто, – сказал он. – Меня только одно утешает. Вот мы все сдохнем… И я буду смотреть сверху, как вы тут останетесь вечно мучиться в этом аду.
– Бога нет, – сказал я.
Он встал. Я напрягся. А если небрежно повешенный на спинку стула автомат все же настоящий? Да и без автомата… Вон какие кулачищи ему задарма, как во времена дикарей, прилетели от природы. Кожа в трещинах и лишаях, да, но сами-то… С мою голову размером.
Он навис надо мной и протянул руку. Не кулаком. Раскрытой ладонью.
– Замажемся? – спросил он.
Смешно. Кто и когда сможет проверить, я проспорил или он? Я без колебаний протянул ему свою ладонь. Гнилозубый молча разбил.
И тут холодок сомнения лизнул сердце. Стало жутковато.
Потом стало просто жутко.
Вечно мучиться этой болью… И порой ловить себя на опасливой мысли: а вдруг он все-таки смотрит?
Вечно. Всегда. В двадцать первом веке, в двадцать втором веке, в двадцать третьем… В двадцать четвертом… Никто уже не припомнит, что такое особые тройки, Хрусталев – машину, ботинок в ООН или сиськи-масиськи. Никому дела не будет, кого звали кремлевским горцем, а кого кукурузником, никто не засмеется, узнав, что за звук раздастся, если какого-то Брежнева треснуть рельсом по голове. Никто не сможет воскресить мысленным взглядом задумчивую девушку с гитарой посреди пепельной белой ночи, негромко поющую друзьям «Чтоб не пропасть поодиночке»… Уже никто. Ни единая живая душа. А у меня по-прежнему будет болеть желудок.
Ну нет. Дудки. Не будет.
– Вы хотели правды? – ледяным голосом спросил я. – Так вот вам правда. Про этот ваш СССР. Я никогда еще об этом не рассказывал, потому что очень уж мерзко. Партийные руководители начиная с определенного ранга на завтрак ели детей. Была у них такая привилегия. Младшеклассников в основном. Кто помягче, понежнее. Обкомовские холуи спозаранку ездили на черных «Волгах» и присматривались к идущим в школу ребятишкам. Кто понравится – хвать и в багажник. И на кухню. А если родители пытались возражать, им говорили, что это необходимо для дела построения коммунизма. И родители умолкали, потому что советскому человеку ради построения коммунизма ничего было не жалко.
– Не может быть, – потрясенно выговорил сидевший рядом со мной гнилозубый.
Я резко обернулся к нему. Чуть не сорвалось: «Кто здесь Ленин – ты или я?» Но он наверняка не знал этого анекдота. И я спросил просто:
– Кому лучше знать?
Он не ответил. У него затряслись губы. Я снова обернулся к залу.
– Только при Горбачеве стали вводить этот жуткий сталинский обычай в какие-то рамки. На кухню разрешалось отправлять лишь трудных подростков из неполных семей. И лишь Ельцин вообще положил этой позорной практике конец.
Все. Сделано.
Теперь тишина навалилась такая, что далекая дробь дождя едва ли не оглушала. Потом начала всхлипывать рогатая девица.
Гнилозубый тяжело поднялся.
– Я отвезу вас домой, – сказал он.
В правом верхнем углу поля зрения, почти не застилая реальность, бегущей строкой поползли, точно светящиеся муравьи по проторенной дорожке, ажурные буковки уведомления: «Запись завершена успешно. На ваш счет перечислено…»
Стало легко-легко.
Я встал стремительно, как молодой. Отчаянно хотелось еще что-то назидательное сказать им напоследок. Чтобы знали свое место.
– Правда иногда ранит, – проговорил я с отеческой мягкостью. – Но все равно лучше горькая правда, чем сладкая ложь.
Никто не ответил.
Назад меня транспортировал один только гнилозубый. Никто уже не тыкал мне в бок автоматом. Сгорбившись, парень неторопливо вел свою колымагу по ночному городу и молчал. Он выглядел так, будто из него душу вынули.
Тут я сообразил, что не вижу на ветровом стекле капель. Похоже, дождь прервался. Это случалось теперь так редко, что грех было не воспользоваться. Когда я начал узнавать улицы неподалеку от дома, то попросил:
– Останови.
Гнилозубый мельком покосился на меня непонимающим взглядом, но послушно притормозил. Глайдер тяжеловесно просел, скрежетнув днищем по дороге.
– Дойду пешком, – сказал я. – Надо продышаться после такой встряски.
Коротко взвыла тяга, и дверца рядом со мной оттопырилась вверх. Я вышел наружу. И только тогда гнилозубый подал голос.
– Простите за беспокойство, – безжизненно выговорил он.
– Ничего, – сказал я. – Я понимаю. Тоже был молодой.
Воздух оказался промозглым и зябким. Я поднял воротник.
«Вчера поздно вечером на углу Горбачев-авеню и 3-й улицы Строителей был сбит популярный публицист и блогер, обычно выступающий под ником Последний Из СССР. Виновницей ДТП оказалась известная общественная деятельница, светская львица и ведущая ток-шоу «Всех в рот», дочь владельца холдинга «Патриот-инвест» Венера Доиш. Судя по показаниям свидетелей, она сильно превысила допустимую скорость и, как выяснилось позже, вообще была на год лишена прав после недавнего инцидента с ребенком на площади Свободы. Девушка попыталась скрыться с места происшествия, но была задержана оказавшимися поблизости прохожими, от которых ее спасла вовремя подоспевшая полиция. Пройти тест на алкоголь виновница происшествия отказалась. В настоящее время она отпущена под залог, величина которого не разглашается в интересах следствия. Что касается пострадавшего, то, поскольку травмирование при дорожно-транспортных происшествиях не входит в перечень страховых случаев, предусмотренных услугой «Имморталити-лайт», после первичной госпитализации лечебно-восстановительные мероприятия были отложены до внесения полной предоплаты. Пострадавший в сознании, но лишен способности самостоятельно передвигаться и практически не может говорить. Однако вот что незадолго до происшествия он успел рассказать о чудовищной жизни при тоталитарном советском режиме…»
Сергей ЛукьяненкоТолько небо, только ветер…
Президент смотрел с экрана строго и серьезно. Артем смотрел на президента – ему было интересно. Маме, похоже, не было – она мыла на кухне посуду. Шумела вода, гремели тарелки. Мама напевала старую детскую песенку: «Взлетая выше ели… Не ведая преград… Крылатые качели…»
– Мама, потише! – попросил Артем.
– Это плата за независимость! – твердо сказал президент. – И мы ее добьемся. Через год население нашей страны должно увеличиться на три миллиона человек! Это наш патриотический долг!
– Совсем с ума сошли, – почти весело сказала мама. Оказывается, она все-таки слушала. – У нас отрицательный прирост рождаемости.
– Отрицательный – это уже не прирост! – сказал Артем.
– Так говорят, – вздохнула мама.
– Нас – сорок семь миллионов, – продолжал президент. – Надо, чтобы было пятьдесят. С этой целью мной разработаны следующие программы. Родить в течение года обязаны…
– Это какая-то ерунда, – сказала мама. Она даже бросила посуду и вышла в комнату, вытирая руки кухонным полотенцем. – Нельзя рожать по приказу.
– … семьи, в которых один ребенок… – перечислял с экрана президент.
– О! – сказал Артем. Ему стало смешно. – Мама, у меня будет братик или сестричка?
Мама легонько шлепнула его полотенцем по затылку.
– … образовать временную патриотическую семью юноши старше шестнадцати и девушки старше пятнадцати…
– Мама, а я, оказывается, женюсь! – захихикал Артем.
Ему было смешно. Президент часто говорил с экрана глупости. Ну, сказал еще одну – будет о чем поржать с ребятами…
– Школу вначале окончи, жених! – Мама тоже улыбалась. Но как-то встревоженно. И смотрела на экран телевизора, где президент продолжал говорить о патриотическом долге. Артем, прихрамывая, встал, пошел на кухню за чаем.
– Нога болит? – спросила мама.
– Да не, нормально. – Артем постарался идти тверже. – Все нормально, мам.
– В конце концов, должны быть какие-то послабления для… – Мама замялась.
– Для инвалидов? – спросил Артем жестко. – Я пойду, выгуляю Рекса.
Рекс, до этого тихо дремавший в кресле, тяжело соскочил, подошел к Артему, ткнулся мокрым носом в ладонь. Артем посмотрел в слепые собачьи глаза, погладил пса по загривку.
– Вот тебе все равно, хромой я или нет, – верно, Рекс? – спросил он.
– С другой стороны, – внезапно сказала мама чужим голосом, – в этом есть и плюсы. Временная семья может стать и настоящей.
– А так за меня никто замуж не пойдет, да? – спросил Артем. – За инвалида хромого. Ты это хотела сказать?
Мама ушла на кухню. Она всегда так поступала, если назревал конфликт, – уходила на кухню и начинала перемывать посуду. Когда от них ушел отец, мать мыла посуду два дня подряд, даже золоченый ободок с тарелок стерся.
Артем нацепил Рексу поводок и вышел во двор. Там болтались Алеха и Тим. Алеха тут же замахал рукой, крикнул:
– Эй, Хромой, тебе шестнадцать есть?
– Месяц как исполнилось, – ответил Артем, подходя. Рекс отбежал на всю длину поводка и присел в кустах.
– Повезло, – огорчился Алеха. – А мне только через полгода… не дадут жену, сволочи… Почему такая дискриминация? Девкам с пятнадцати, а парням с шестнадцати?
– Да чушь это все, – сказал Артем. – Никого женить не будут, вот через месяц сами увидите.