Тогда Цин-Ни скромно выходил из укрытия, потому что к тому времени приятные, теплые, беззаботные мысли витали под задымленным сводом, как ласковое прикосновение осени, от которого подобно меду растекаются, исчезают отягощенные заботами-хлопотами будни.
— А у нас гость, Йоши, — говаривал в таких случаях священник, сидевший напротив ящика, где обосновался мышонок. — Счисть паприку с сала да подсунь ему корочку хлеба, а то как бы его не пронесло с жирной пищи.
Цин-Ни тем временем выжидательно помаргивал, словно он забрел сюда ненароком, и принимался вылизывать шкурку, чтобы его не сочли слишком жадным.
Конечно, Цин-Ни не знал, что такое жадность, но в жизни всегда может появиться опасность, которая только и ждет, чтобы о ней забыли; а если опасность действительно существует, то это как раз выяснится, пока вылизываешь шкурку…
Но здесь, при уютно-теплом свете свечи не могло возникнуть никакой опасности, и Цин-Ни принимался уплетать сало, ухватив его передними лапками.
— Ну, тогда пора и нам за еду, — негромко произносил дядюшка Йоши, поскольку гостя ничего не стоило вспугнуть громкой речью или резким движением.
И приятели ели со смаком и не спеша, с той спокойной неторопливостью, какая возможна лишь в атмосфере вечного и незыблемого покоя сводчатых подвалов. Золотисто-коптящий огонек свечи выхватывал из темноты лицо то одного, то другого из мужчин и играл тенями, которые колыхались на стене так мягко, словно неслышная сень бренности.
— Сало сегодня лучше, чем в прошлый раз, — заводил разговор священник. — Жестче, а вкуснее. Хорошо, что у нас хлеб ржаной, он-то и придает вкус салу. Свинью, конечно, опаливали? — обратился он к почтмейстеру.
— А то как же! — отозвался тот. — Жена хотела обварить кипятком, а я сказал, что не против, но только одно другому не мешает… Берите лучок к салу, он совсем не горький, и вино после него само пойдет, как влюбленный парень за девкой…
— А ну, посмотрим, — священник подставил стакан. — Йоши, и мышонок наш, как я погляжу, тоже своей порции дожидается.
И впрямь, Цин-Ни опять принялся вылизываться, а подобрав выделенную и ему корочку хлеба, даже подошел чуть поближе. Да иначе и нельзя было: ведь желобок в лежне находился как раз поблизости от людей.
Сейчас желобок был наполнен, но пока дядюшка Йоши наливал туда вина, Цин-Ни отодвинулся в тень: ведь безоглядная храбрость все еще поблескивала там, в золотистой жидкости. Однако едва человек убрал руку, Цин-Ни опять вынырнул из укрытия; сморщив нос, он жадно принюхивался к запахам, усы его подрагивали, и всем своим видом он как бы говорил:
— Ну как тут удержаться!..
И начинал слизывать вино.
Три приятеля молча ели, сидя за низеньким столиком, который прежде был карточным столом; священник приобрел его на каком-то аукционе, поскольку других желающих не было. Устроители аукциона думали, будто священник выложил деньги исключительно по доброте душевной, ведь он сроду не играл в карты, а его преподобие не мог опровергнуть сие суждение своей паствы по той простой причине, что даже не подозревал о ее столь лестных для себя мыслях.
С той поры столик с коротко подпиленными ножками занимает место здесь, в подвале, да ведь и табуретки низкие, ему под стать. Застелен он холщовой салфеткой в красную полоску — в нее заворачивают хлеб, — на которой зеленые перцы с задорно-острыми носами так и жаждут воссоединиться с колбасой, сыром, салом и вызвать в людях щемящее желание, которое может быть утолено пузатыми, «небьющимися» стаканчиками для вина.
Молча, без слов, едят люди, ублаготворенные вкусной едой и аппетитными ароматами, довольные всем вокруг: остро наточенным ножом, который подобно бритве отсекает ломтики сала; солонкой, сработанной из дерева, и столиком, за который они всякий раз благодарят священника, а ему всякий раз приятно выслушивать их благодарность. Чувство довольства вызывала в них и свечка, слабый запах воска которой струится вверх, к темному своду, и таинственное одиночество стен, старых ступенек, винных бочек, паутины, и та загадочность, которую долгие ночи придают предметам и тишине, чутко дремлющей позади бочек.
И лишь в этом глубоком безмолвии можно услышать едва различимый короткий писк, который пронзает тишину, подобно лунному лучу, на миг прорвавшемуся сквозь ночные облака.
Все трое улыбаются, и попроси сейчас Цин-Ни у них последнюю рубашку, они бы отдали, не пожалели. Но они не знают, чего он просит, и лишь смотрят на своего крохотного любимца, который в этот момент вытирает свои редкие усы.
— Дай ему сырку, Йоши, — улыбается священник. — Должен же чем-то закусить наш приятель.
Цин-Ни на этот раз и не подумал отстраниться от медленно приближающейся руки человека, а чуть пообнюхав сырную корочку, придвинул ее к себе.
— До чего смело он держится! — воскликнул почтмейстер.
— Совсем как человек, — кивнул священник. — Подвыпил, и теперь невозможное кажется ему возможным. Ну чем не человек, к которому можно подобраться, завоевав его сердце или желудок; к иному человеку, правда, ищешь подхода через разум; но это бывает в редких случаях, да и ничего в этом хорошего нет…
— Что-то я не пойму, — сказал почтмейстер.
— А между тем все понятно. Когда человек думает, он тем самым взвешивает, прикидывает. А взвешивает в свою пользу…
— Вот и нечего взвешивать, — вмешался дядюшка Йоши, наполняя пузатые стаканчики, — давайте-ка лучше выпьем. И не думайте, будто этот добрый рислинг у нас на исходе.
Стаканы звякнули, и у друзей было такое ощущение, будто в этот момент вино, превратившись в кровь, жарко заструилось по жилам. В наступившем вслед за тем молчании отменное качество вина было подтверждено лишь тихим, одобрительным причмокиванием, которое прозвучало как ласковый, деликатный поцелуй старика, дарованный им своей верной, старой супруге. Ведь это и есть настоящий поцелуй, не то что бездумные лизания юнцов.
— Благодарите бога, что среди вас находится служитель церкви, — улыбнулся священник, — который не даст вам пропасть от жажды: вчера я приобрел бочонок еще такого же…
— Вам повезло, — улыбнулся почтмейстер, — что почтовое ведомство направило сюда на службу такого человека, который знает порядок; у нас в кладовой большущая бутыль такого же точно вина дожидается доставки сюда…
Теперь казалось, что свет исходит не только от свечи, но и глаза людей излучают его. Дядюшка Йоши в свою очередь скромно заметил, что железнодорожное управление не зря дает награды некоторым своим старым служащим, которые ни разу в жизни ни на секунду не опоздали перевести стрелки и семафоры в нужное время и в нужное положение… Вот и сейчас… слышите?
Дядюшка Йоши предостерегающе поднял палец, и, действительно, вдали послышался глухой топот, который могли издавать лишь лошадиные копыта.
— Я тоже купил бочонок винца и попросил Жигу Бенедека доставить его сюда. Нет-нет, вы оставайтесь здесь, я сам донесу. Четвертый компаньон нам ни к чему.
— Нас и без того четверо, — священник указал на Цин-Ни, который теперь уже не ел и не пил, зато глаза у него слипались, и всем своим видом он как бы говорил:
— Друзья мои, меня чертовски клонит в сон…
У него едва хватило сил поднять голову, когда заслуженный железнодорожник побрел по ступенькам вверх.
Дверь оставалась чуть приоткрытой, и снаружи в переднее помещение давильни, а оттуда и в подвал заструились осеннее сияние и благоухание осени.
Отсвет свечи потонул в этом хлынувшем ярком сиянии, а запах старого дерева заглушили горьковатый аромат орехового листа и кладбищенский, вдовий запах астр. Оба приятеля молча смотрели на стол, словно ожидая от него подсказки, о чем им говорить.
— Нет чтобы закрыть дверь поплотнее, — проворчал наконец священник. — Терпеть не могу этот могильный запах астр.
— Судя по всему, не только ты, но и мышь тоже, — усмехнулся почтмейстер, указывая на Цин-Ни, который поднялся на ноги и побрел домой, а хвост тащился за ним так уныло, словно дохлый червяк.
Немного погодя стало слышно, как лошадиные копыта зацокали по дороге, и оба мужчины выжидательно уставились на дверь; но дядюшка Йоши не спешил появляться. Наконец раздался шум в переднем помещении, глухо стукнула бочка, а вслед за этим послышался протяжный вздох.
— Мог бы и помочь ему этот Жига, — почтмейстер указал рукой наверх.
Священник не ответил. Он смотрел на маленький язычок пламени, а затем перевел взгляд на дядюшку Йоши, который обтер ладони о штаны и разлил вино по стаканам.
— Выпьем, что ли…
Опорожненные стаканы со стуком опустились на стол, и глухое молчание повисло под закопченным сводом.
— Да, — кивнул священник, — и мышонок неспроста ушел… Будто почуял неладное…
— Было что почуять! — подхватил Йоши. — Вздумал бы я так свалиться кому-нибудь на голову нежданно-негаданно!..
На этот раз вино разлил почтмейстер.
— О господи! вздохнул он, поднимая стакан. — Ну, а теперь поделись с нами: что за добрые вести привез тебе этот негодник Жига?
— Шурин и Маришка ко мне заявились. Ехали к поезду, а бабе, вишь, по дороге худо стало, ну они и давай ко мне во двор. Шурин Маришку уложил, а сам дальше поехал…
— Где уложил-то, во дворе? — подмигнув, спросил почтмейстер.
— Что за шутки, Лайош! Родственники ведь знают, где у меня ключ от дома хранится…
— Ну и слава богу! — рассмеялся священник; на этот раз пришел его черед разливать вино. — Пейте в свое удовольствие: Маришка не посреди двора лежит, а стало быть, и нам торопиться нечего. Надеюсь, где у тебя ключи от шкафов хранятся, шурин не знает?
Настроение у приятелей решительным образом улучшилось и до конца вечера больше не портилось; под воздействием дивной осенней погоды и легкого, приятного опьянения мысли о неожиданной гостье отодвинулись далеко-далеко, словно и не было ее, заболевшей этой Маришки.
Цин-Ни обо всех этих событиях, естественно, знать не мог, и проснулся он, лишь когда здоровенный ключ от подвала застрекотал в замке и щелкнул запором. Он слышал удаляющиеся шаги и чувствовал, что остался один, а потому опять закрыл глаза, и, может быть, ему даже снилось что-то, но кто подтвердит это наше предположение!