— Ну наконец-то! — человек поднялся от костерка. — Принесу еще веток, теперь в темноте хоть малость видно…
— Далеко не уходи…
Под Тополем и вокруг Бузины послышался шорох, возня, треск ломаемых сучьев, и вскоре мужчина притащил целую охапку наспех собранного топлива. Он торопливо подбросил веток в огонь, затем взобрался на облучок и положил ружье на колени.
— Не пугайся, — сказал он очень тихо. — Сюда идут. Я слышал шаги.
Послышался боязливый вздох женщины, негромкий щелчок затвора, а затем в круг света, отбрасываемый разгоревшимся костром, вошли трое. Пришельцы встали у костра и принялись греть руки, словно повозки тут и вовсе не было.
Дуло ружья медленно повернулось к ним.
— Не продаются лошадки? — спросил один из пришельцев; по сравнению с двумя другими парнями он казался постарше. Вопрос свой он задал так, будто обращался к огню.
Человек в повозке не ответил.
— Ружье-то и у нас имеется.
Женщина под парусиной дрожала всем телом.
И тут один из парней словно бы ненароком двинулся в тень, заходя к задку повозки. Лицо мужчины, сидящего в повозке, приобрело желтоватый оттенок, однако это было не выражением страха, а скорее проявлением ярости человека, решившегося на крайний шаг.
Незнакомец постарше грел руки у огня, а когда парень скрылся за повозкой, взглянул на другого своего спутника.
— Лошадей надо выпрячь, ежели они не продаются…
Дуло ружья поднялось кверху.
— Стой, не то убью! — яростно прохрипел хозяин повозки, и наступила тишина, исполненная столь глубокого напряжения, что даже слабое подрагивание парусины казалось нестерпимым шумом.
Лицо парня дрогнуло. Прикрывая страх какой-то отчаянной удалью, он шевельнулся было, чтобы выполнить повеление старшего, но вдруг остановился как вкопанный.
Из тени впереди повозки вышел худой, седоволосый старик. Остановившись в кругу света, он окинул взглядом повозку, взглянул на обоих людей у костра и тихо проговорил:
— Ступайте прочь.
Парень с облегчением вздохнул, но тот, что постарше, не торопился подчиниться приказу.
— Я было подумал…
Старик даже не взглянул в его сторону.
— Сказано вам — ступайте прочь…
И он направился к повозке. А парни со своим вожаком скрылись в темноте.
— Видать, я подоспел аккурат вовремя. Ружье можно спрятать, ведь мы вроде бы знакомы…
Сидевший в повозке человек отложил ружье в сторону, соскочил на землю и протянул старику руку, хотя уголки рта у него все еще подрагивали.
— Мы встречались в конторе…
— Верно. Ваша милость — новый мельник. — Старик пожал протянутую ему руку. — Ребята, видать, выпили лишку. Вот я ужо с ними потолкую.
— Да, эти лошади могли дорого обойтись им…
— Забудьте об этом. Мое имя — Петер. А еще и так кличут: старый Петер.
— Стало быть, это и есть Ценде? — спросил мельник.
— Оно самое.
Лицо мельника смягчилось.
— Иди сюда, Мари, погрейся, — обернувшись к повозке, позвал он жену, и опять обратился к старику: — Тогда мне велено вам кое-что передать.
— Я так и думал…
— «На лошади пашут, да рот ей не завяжут», — вот и все слова.
— Не завяжут — это уж точно!
— И вовек не завязать! Дай-ка фляжку, Мари, и подстилку какую-нибудь…
Женщина подает из-под полога фляжку и грубой шерсти одеяло, а затем и сама выбирается наружу. Она все еще дрожит, и лицо у нее совсем бледное.
— Никак, перепугались, ваша милость? Ничего, раз в жизни случается. Но только один-разъединственный раз! А потом хоть шелковые платки расстилайте на мельничной плотине. Ежели ветер не унесет, то никто другой к ним не притронется.
Люди мирно сидят на шерстяной подстилке, жарко пылает костер, ветер, глубоко вздохнув напоследок, уснул в кроне Тополя, и лишь Бузина время от времени тихонько шепчет что-то.
— Мельница новая, — говорит старик. — Жить вам на ней и трудиться до самой глубокой старости.
— А каков здешний управитель?
— С ним можно ладить. Конечно, ежели какой работник провинится, он и накричит, а под горячую руку и стукнуть может — не без того. Однако же расплачивается как положено, вина попросишь — и вина даст… Скотину в наших краях не угоняют. Цыгане как-то раз попробовали…
— Значит, не слишком придирчивый этот управитель? — допытывается мельник.
— Нет. Но на хорошую мучицу, должно быть, рассчитывает.
— Коли рассчитывает, так и получит.
— Ну, а ежели хозяйка к престольному празднику гуся пошлет пожирнее…
— Чего ж не послать! — кивает женщина. — И не одного, а двух гусей можно…
— А больше ничего и не требуется.
— Со святыми отцами как уживаетесь? — продолжал выспрашивать мельник.
— Нам приходится дело иметь только с ихним управителем. Ну, на рождество, на пасху да на престольный праздник, знамо дело, ходим к службе. Вам тоже по этим дням надобно в храме показываться…
— Уж конечно, — подтвердила женщина.
— Ну, а большего с вас и не спросят.
С лица женщины уже сошла неестественная бледность.
— Благослови вас бог, дядюшка Петер! — облегченно вздыхает она. — Не подоспей вы вовремя…
— Я вас у мельницы поджидал… Почему вы тут застряли…
— Колесо расшаталось. Не остановись мы, повозка могла опрокинуться. Да и дорогу я плохо знаю… а у нас дите малое…
Старик внимательно всматривается в темноту, словно увидел или услышал кого-то.
— Должно быть, старый Ферко, — поясняет он и негромко зовет: — Дядюшка Ферко!
Зашуршала трава, и из-за Бузины вынырнула какая-то фигура. Человек медленно приближался, опираясь на длинный пастуший посох, украшенный резной головой барана. И вот у костра остановился дряхлый старец с длинными седыми волосами, одетый в лапти и крестьянские порты. Его водянистые глаза невидяще уставились на огонь, а затем поочередно остановились на каждом из троих, сидящих у костра.
— Вечер добрый, — сказал он и как-то странно огляделся вокруг, даже обернулся назад, в темноту.
— Петер, сынок, не видал Веру?
— Разве она не домой пошла?
— Домой?..
— Куда же еще! Мы с ней вместе с ярмарки уходили. Она уже, должно быть, вернулась. А вы домой не заходили?
Старик перевел взгляд на огонь.
— Я думал, она тут, у колодца, — неуверенно сказал он.
— Чего ей тут делать!.. Дома она, больше ей негде быть, вас дожидается… Ужин, небось, перестоял, и Вера за вас тревожится, поди места себе не находит.
В глазах старика мелькнула какая-то робкая, печальная радость.
— Спасибо тебе, что надоумил старика! Храни вас господь, — он поднял руку в прощальном жесте и повернул прочь.
Все трое молча смотрели ему вслед, и лишь чуть погодя дядюшка Петер проговорил очень тихо, как бы в ответ на невысказанный вопрос мельника и его жены.
— Потом расскажу, — шепнул он, — а то старик иной раз подслушивает… Значит, колесо у вас отказало, — громко произнес он.
— Вот я и говорю, — подхватил мельник. — Запасное-то у нас есть, но мне не с руки было в потемках возиться, менять колесо. И дите жалко было со сна поднимать, да и с пути в темноте можно сбиться… Угодишь в болото, так на том и отъездишься.
— Все верно… Вот только как это мне на ум не пришло, вдруг да ребята подвыпьют где, а там и до беды недалеко.
Они помолчали. Женщина зябко вздрогнула, и мельник подбросил веток в огонь. Тополь изредка шелестел листвою, словно ветер, сонно вздыхая, переворачивался там с боку на бок.
— А с дядюшкой Ферко в молодые годы беда приключилась: зазноба его в этот колодец бросилась.
— Господи Иисусе! — в ужасе прошептала женщина. — Чего же колодец-то не закопали?
— А зачем его закапывать? Уж больно хороший колодец! Может, правда, воду из него тогда вычерпали. Давно это было, годов шестьдесят назад, а то и поболе. Я в ту пору пацаном был… Девушку ту похоронили, а Ферко на дочке старшего пастуха женился, потому как она впросак попала. Да и как было не жениться, ведь не простая девка, а старшего пастуха дочка!.. Хотя чего только бабы не наболтают…
— Свадьбу закатили пышную, а там и младенец вскорости появился, Верой окрестили, потому как дядюшка Ферко настоял. Жена, правда, против была, да оно и понятно: ведь ту девушку тоже Верой звали… Ну да дядюшка Ферко на крестины с топором явился. С того все и началось, а там покатилось хуже да хуже… Дочка его замуж вышла, но вскорости овдовела и вернулась в отчий дом. Тогда и дядюшка Ферко вроде бы малость поуспокоился и теперь знай бродит себе, слоняется. То тут, у колодца, то в камыши уйдет, а то по ярмаркам околачивается: все Веру свою прежнюю ищет. Ну, а раз дочку его тоже тем же именем кличут, вот ему все и говорят: «Дома она, дядюшка Ферко… Домой пошла…» С тех пор он и бродяжничать меньше стал, как знает, что Веру свою дома застанет… Обе они у него в голове перемешались, да, видать, не совсем.
Женщина засмотрелась на раскаленные угли, и на глазах ее выступили слезы: должно быть, оттого, что ветер тихонько спустился с Тополя и понес дым в ту сторону, а сам повернул к югу.
Трава вздрогнула и колыхнулась под ветром, в колодце раздался какой-то плеск: может, свалился комок земли, а может, бултыхнулась лягушка.
— Наверняка он и к вам на мельницу наведается. Надо сказать ему только, что Вера, мол, была тут, да домой ушла, тогда он успокоится и присядет трубку выкурить. В такую минуту нипочем не скажешь, будто не в себе человек.
— Я ему и поесть дам, — сказала мельничиха.
— Он принимает угощение и даже благодарит честь по чести… Ну ладно, я, пожалуй, пойду… Хозяйке вашей прилечь надобно, а я пришлю кого-нибудь, подсобить с колесом.
— Спасибо, дядюшка Петер, — поднялся мельник. — Не забуду вам этой услуги.
— Знаю!
Ночь вплотную прижалась к земле и качнула ветер. Под ветром зашумели Тополь и Бузина, всколыхнулась трава, и репейник у конца водопойной колоды с шелестом и свистом клонился в ту же сторону — к югу.
— Михайлов день… Лету конец… и этой ночи конец…
На безоблачном небе мерцали звезды.