Это прозвучит пафосно, но Homo sapiens не может ждать. Сегодня философия, религия и наука находятся в цейтноте. Люди спорили о смысле жизни тысячелетиями, но вечно этот спор продолжаться не может. Над нами нависли угрозы, связанные с экологической катастрофой, оружием массового уничтожения и потенциально разрушительными технологиями. Что ещё важнее, сегодня искусственный интеллект и биотехнологии позволяют преобразовывать и создавать жизнь. В ближайшее время кто-то должен, опираясь на чётко сформулированные или подспудно сознаваемые концепции смысла жизни, принять решение об использовании этих возможностей. Философы, в отличие от инженеров, — люди терпеливые. Но меньше всего запас терпения у инвесторов. Если вы не знаете, как использовать способность конструировать жизнь, рынок не станет ждать тысячу лет, пока вы определитесь. Его невидимая рука навяжет свою слепую волю. Если вы не готовы отдать наше общее будущее на милость рынка, вам придётся найти ясный ответ на вопрос о смысле жизни.
В последней главе я позволил себе высказать несколько замечаний личного характера и как представитель Homo sapiens обратиться к себе подобным — пока над нашим биологическим видом не опустился занавес и на сцену не вышли другие актёры, чтобы сыграть совсем другую пьесу.
Прежде чем пригласить вас в это интеллектуальное путешествие, хочу обратить внимание на один важный момент. В книге я много критикую либеральное мировоззрение и демократическую систему. Не потому что считаю либеральную демократию исключительно плохой — напротив, я убеждён, что это самая успешная и гибкая политическая модель из всех когда-либо придуманных людьми, позволяющая противостоять вызовам современного мира. И хотя эта модель подходит не для каждого социума и не на каждом этапе общественного развития, она показала гораздо бо́льшую эффективность, чем любая другая. Вот почему, размышляя о трудностях, ожидающих нас в будущем, важно определить её слабые места и понять, как изменить и усовершенствовать её нынешние институты.
К сожалению, в сложившихся политических условиях любая критика либерализма и демократии может быть подхвачена автократами и представителями нелиберальных движений, цель которых — не участие в открытой дискуссии о будущем человечества, а дискредитация либеральной демократии. Они обожают рассуждать о несовершенствах либеральной демократии, но не терпят никакой критики в свой адрес.
Как автор, я оказался перед трудным выбором. Как поступить: открыто высказать своё мнение, рискуя тем, что мои слова, вырванные из контекста, будут использованы для оправдания набирающих силу автократий, или прибегнуть к самоцензуре? Нелиберальные режимы отличаются стремлением ограничить свободу слова даже за пределами своих стран. Поскольку подобные режимы крепнут у нас на глазах, критическое осмысление нашего будущего как вида становится всё опаснее.
По зрелом размышлении я отказался от самоцензуры в пользу свободного самовыражения. Избегая критики либеральной модели, мы не сможем устранить её недостатки и продолжить движение вперёд. Позволю себе напомнить читателю, что появление этой книги на свет стало возможным лишь в условиях, при которых люди ещё имеют право думать что хотят и открыто выражать своё мнение. Если вы согласитесь, что это нужная книга, значит, вы цените свободу мысли и свободу слова.
Часть IТехнологический Вызов
Человечество теряет веру в либеральную идею, преобладавшую в мировой политике в последние десятилетия, именно сейчас, когда слияние информационных технологий с биотехнологиями ставит перед нами задачи, с какими человечеству ещё никогда не приходилось иметь дело.
1Крушение иллюзий
Конец истории откладывается
Люди мыслят не фактами, цифрами или уравнениями, а историями. И чем проще история, тем лучше. У каждого человека, этнической группы или народа есть свои легенды и мифы. В двадцатом веке мировые элиты в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине и Москве предложили три грандиозные концепции, призванные объяснить прошлое и предсказать будущее всего мира. Это фашистская концепция, коммунистическая концепция и либеральная концепция. Вторая мировая война ненесла сокрушительный удар по фашистской концепции, и с конца 1940-х до конца 1980-х годов мир представлял собой поле битвы между оставшимися двумя проектами: коммунистическим и либеральным. После краха коммунистической идеи главным путеводителем по прошлому человечества и незаменимой инструкцией к будущему устройству мира стал либеральный сценарий — по крайней мере, так казалось мировым элитам.
Либеральная концепция превозносит ценность и силу свободы. Согласно её принципам, человечество тысячелетиями жило под властью деспотических режимов, которые лишали граждан политических прав, экономических возможностей и личных свобод и серьёзно ограничивали передвижение людей, идей и товаров. Но люди боролись за свободу, и постепенно, шаг за шагом, свобода отвоёвывала себе место под солнцем. Жестокие диктатуры сменились демократиями. Свободное предпринимательство преодолело экономические ограничения. Люди, вместо того чтобы слепо повиноваться фанатичным жрецам или косным традициям, учились думать самостоятельно и следовать велению сердца. На смену стенам, рвам и ограждениям из колючей проволоки пришли широкие дороги, прочные мосты и оживлённые аэропорты.
Либеральная концепция признаёт, что наш мир далёк от идеала и что нам предстоит преодолеть ещё много трудностей. Немалая часть планеты находится под властью тиранов, и даже в самых либеральных странах многие граждане страдают от бедности, насилия и угнетения. Но мы, по крайней мере, знаем, что надо сделать для решения этих проблем: дать людям больше свободы. Защищать права человека, гарантировать всем гражданам право голоса, не вмешиваться в работу рыночных механизмов и позволить людям, идеям и товарам максимально легко перемещаться по миру. Согласно концепции либерализма (одобряемой с небольшими поправками и Джорджем Бушем — младшим, и Бараком Обамой), воспринимаемой как панацея, простое продолжение либерализации и глобализации политико-экономических систем приведёт всех жителей планеты к миру и процветанию[1].
Страны, присоединившиеся к неудержимому маршу прогресса, быстрее получат желанную награду в виде мира и процветания. Государства, которые попытаются сопротивляться неизбежному, будут страдать от последствий своего выбора, пока не прозреют, не откроют границы и не перестроят общество, политику и рынки по принципам либерализма. Это может произойти нескоро, но в конечном счёте даже Северная Корея, Ирак и Сальвадор станут похожими на Данию или Айову.
В 1990-е и 2000-е годы эти утверждения повторяли по всему миру как мантру. Правительства многих стран, от Бразилии до Индии, желая присоединиться к неостановимому маршу истории, взяли на вооружение либеральные рецепты. Те, кто этого не сделал, выглядели динозаврами из минувшей эпохи. В 1997 году президент США Билл Клинтон решительно осудил китайские власти, заявив, что отказ от либерализации внутренней политики отбросит Китай на обочину истории[2].
Однако после мирового финансового кризиса 2008 года жители разных стран испытали разочарование в либеральной идеологии. В моду снова вошли стены и барьеры. Растёт сопротивление иммиграции и торговым соглашениям. Правительства, которые считались демократическими, подрывают судебную систему, ограничивают свободу прессы и называют любую оппозицию предателями. Авторитарные лидеры в таких странах, как Турция и Россия, экспериментируют с новыми типами нелиберальных демократий и откровенных диктатур. Сегодня лишь немногие решатся с уверенностью заявить, что Коммунистическая партия Китая прозябает на обочине истории.
В 2016 году, отмеченном голосованием по Брекзиту в Великобритании и избранием президентом США Дональда Трампа, волна разочарования достигла столпов либерализма — стран Западной Европы и Северной Америки. Если несколькими годами ранее американцы и европейцы ещё пытались под прицелом оружия внедрить либеральные принципы в Ираке и Ливии, то сегодня многие жители Кентукки и Йоркшира считают либеральные идеи вредными или неосуществимыми. Некоторые из них вдруг вспомнили, что им по душе старый иерархический мир, и не желают отказываться от своих расовых, национальных или гендерных привилегий. Другие пришли к выводу (справедливому или нет), что либерализация и глобализация — это масштабная афера, дающая преимущества крайне немногочисленной элите за счёт всех остальных.
В 1938 году человечество могло выбирать из трёх глобальных проектов; в 1968-м — из двух; в 1998-м казалось, что восторжествовал один из них, и вот к 2018-му мы остались ни с чем. Неудивительно, что либеральные элиты, которые в последние десятилетия диктовали повестку почти всему миру, испытали шок и растерянность. Жить с единственной концепцией очень удобно: всё абсолютно ясно. А вот остаться совсем без концепции страшно — всё кажется бессмысленным. Подобно советской элите конца 1980-х годов, либералы не понимают, почему история отклонилась от предначертанного курса, и у них нет альтернативной теории для объяснения реальности. Полностью дезориентированные, они начинают рассуждать в категориях апокалипсиса: если человечество не движется к предсказанному ими счастливому будущему, значит, оно на всех парах несётся к Армагеддону. Если мозг не в состоянии осмыслить реальное положение дел, он переключается на катастрофические сценарии. Подобно человеку, воображающему, что сильная головная боль свидетельствует о злокачественной опухоли мозга, многие либералы воспринимают Брекзит и приход к власти Дональда Трампа как кошмарное предвестие конца человеческой цивилизации.
От победы над комарами к избавлению от мыслей
Ощущение растерянности и надвигающейся катастрофы усугубляется растущими темпами технологического прогресса. Либеральная политическая система сформировалась в индустриальную эпоху, чтобы управлять миром паровых машин, нефтеперерабатывающих заводов и телевизоров. Ей трудно приспособиться к непрерывным революционным изменениям, связанным с развитием информационных технологий и биотехнологий.
Ни политики, ни избиратели толком не разбираются в новых технологиях — не говоря уже о том, чтобы регулировать их взрывоопасный потенциал. С 1990-х годов интернет изменил мир, пожалуй, заметнее, чем любое другое явление, — при том что интернет-революцией руководили не политические партии, а инженеры. Разве вы когда-нибудь голосовали за интернет? Демократическая система всё ещё силится понять, кто именно нанёс ей удар, и она явно не готова к новым потрясениям, таким как расцвет искусственного интеллекта или революция блокчейна.
Уже сегодня в результате компьютеризации финансовая система настолько усложнилась, что мало кто способен понять, как она функционирует. По мере совершенствования искусственного интеллекта мы можем оказаться в ситуации, когда в финансах не будет разбираться вообще ни один человек. Как это повлияет на политические процессы? Можете ли вы представить себе правительство, которое будет покорно ждать, пока алгоритм одобрит бюджет или новую налоговую реформу? Тем временем децентрализованные сети блокчейна и криптовалюты вроде биткоина могут полностью изменить денежную систему — так, что придётся радикально реформировать налоговую систему. Например, не исключено, что станет невозможно осуществлять взимание налогов, поскольку большинство транзакций будут сводиться к обмену информацией — без перечисления национальной — или любой другой — валюты. В конце концов правительствам придётся придумать новые налоги — возможно, это будет информационный налог, который мы будем платить за информацию, причём платить тоже информацией, а не долларами. Сумеет ли политическая система справиться с кризисом раньше, чем у неё закончатся деньги?
Но ещё важнее другое. Революция в информационных технологиях совместно с революцией в биотехнологиях может изменить не только экономику и общество, но само наше тело и сознание. В прошлом мы, люди, научились менять окружающий мир, но практически не могли повлиять на то, что происходит внутри нас. Мы научились строить плотины и останавливать реки, но не знали, как замедлить старение тела. Мы проектировали оросительные системы, но понятия не имели, как устроен мозг. Если комар зудел у нас над ухом, мешая спать, мы спешили прибить комара; но если мозг гудел от мыслей, не дававших заснуть, мало кто знал, как прибить эти мысли.
Прорывы в биотехнологиях и информационных технологиях позволят нам управлять нашим внутренним миром, проектировать и производить живые организмы. Мы научимся конструировать мозг, продлевать жизнь и избавляться от неприятных мыслей. Но никто не знает, какими будут последствия. Изобретать орудия у людей всегда получалось гораздо лучше, чем разумно их использовать. Легко регулировать течение реки, построив плотину, — но сложно спрогнозировать последствия этой стройки для экологической системы. Точно так же будет проще перенаправить поток наших мыслей, чем предсказать, как это повлияет на психику одного человека или на общественные системы.
Мы получили возможность управлять окружающим миром и менять планету, но из-за того, что мы не понимали всей сложности глобальной экологии, изменения, которые мы сделали, непреднамеренно разрушили всю экологическую систему и теперь мы стоим на пороге экологической катастрофы. В грядущем столетии биотехнологии и информационные технологии дадут нам власть над внутренним миром и позволят менять себя, но мы не понимаем всей сложности нашего разума, и эти изменения могут оказать разрушительное воздействие на наше мышление.
Революции в биотехнологиях и информационных технологиях совершают инженеры, предприниматели и учёные, которые едва ли задумываются над политическими последствиями своих решений и которые не выступают ни от чьего лица. Но могут ли парламенты и партии взять дело в свои руки? В настоящее время, похоже, нет. Разрушительные последствия развития технологий даже не входят в число приоритетных пунктов политической повестки. Во время президентской гонки 2016 года в США революционные технологии упоминались чаще всего в контексте взлома электронной почты Хиллари Клинтон[3], и, несмотря на все разговоры о возможном сокращении рабочих мест, ни один из кандидатов не высказался на тему потенциального влияния автоматизации на этот процесс. Дональд Трамп пугал избирателей, что на их рабочие места покушаются мексиканцы и китайцы, а потому необходимо построить стену на границе с Мексикой[4]. Однако он ни слова не сказал о том, что американцев могут лишить работы алгоритмы, и не предложил установить межсетевой защитный экран на границе с Калифорнией.
Возможно, это одна из причин (хотя и не единственная), по которой даже в странах либерального Запада избиратели теряют веру в либеральный проект и в демократический процесс. Обычные люди, не разбираясь в искусственном интеллекте и биотехнологиях, чувствуют, что будущее проходит мимо. В 1938 году жизнь простого народа в СССР, Германии или США могла быть безрадостной, но людям постоянно говорили, что важнее их никого в мире нет и что именно им принадлежит будущее (конечно, при условии, что эти «обычные люди» не евреи и не африканцы). Человек смотрел на пропагандистские плакаты, на которых обычно изображались шахтёры, сталевары и домохозяйки в героических позах, и видел в них себя: «На этом плакате я! Я — герой будущего!»[5].
В 2018 году обыватель всё чаще ощущает себя ненужным. В докладах на конференциях фонда TED, в правительственных аналитических центрах и на научно-технических семинарах звучит множество непонятных слов: глобализация, блокчейн, генная инженерия, искусственный интеллект, машинное обучение — и обычные люди начинают подозревать, что все эти слова не имеют к ним никакого отношения. Либеральная история — это история обычных людей. Почему она должна оставаться актуальной для мира киборгов и сетевых алгоритмов?
В двадцатом веке массы восставали против эксплуатации и стремились конвертировать свою экономическую роль в политическую силу. Теперь массы боятся стать ненужными и спешат, пока не поздно, использовать оставшиеся у них политические рычаги. Таким образом, и Брекзит, и приход к власти Трампа указывают на наметившуюся траекторию, противоположную направлению традиционных социалистических революций. Русскую, китайскую и кубинскую революции совершали люди, вносившие основной вклад в экономику, но не обладавшие политической властью; в 2016 году Трампа и Брекзит поддерживали многие из тех, кто обладал политической властью, но боялся потерять экономический статус. Возможно, в двадцать первом веке популистские революции будут направлены не против экономической элиты, эксплуатирующей людей, а против экономической элиты, которая в них больше не нуждается[6]. Скорее всего, эта битва будет проиграна. Противостоять ненужности намного труднее, чем бороться против эксплуатации.
Феникс либерализма
Либеральная идеология не впервые сталкивается с кризисом доверия. С тех пор как во второй половине девятнадцатого века она приобрела глобальное влияние, её периодически преследовали кризисы. Первая эра глобализации и либерализации закончилась кровавой бойней Первой мировой войны, когда имперская политика прервала всемирный марш прогресса. После убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве выяснилось, что великие державы верят в империализм гораздо сильнее, чем в либерализм, и вместо объединения мира посредством свободной и мирной торговли предпочитают захватить немалые куски планеты с помощью грубой силы. Но либерализм пережил убийство Франца-Фердинанда и возродился из смертельного вихря более сильным, чем прежде, дав надежду, что это была «война за прекращение всех войн». Казалось, после беспрецедентной бойни человечество познало ужасную цену империализма и теперь, наконец, готово создать новый мировой порядок, основываясь на принципах свободы и мира.
Затем пришло время Гитлера, и в 1930-е и в начале 1940-х годов фашизм казался непобедимым. Когда эта угроза миновала, на смену ей пришла другая. В эпоху Че Гевары, между 1950-ми и 1970-ми годами, снова казалось, что либерализм доживает последние дни и что будущее принадлежит коммунизму. Но в итоге крах потерпел коммунизм. Выяснилось, что супермаркеты гораздо сильнее ГУЛАГа. И что ещё важнее — либеральная концепция оказалась намного более гибкой и динамичной, чем любая из альтернатив. Она победила империализм, фашизм и коммунизм, впитав их лучшие идеи и практики. В частности, у коммунизма либеральная идеология позаимствовала идею эмпатии по отношению к более широкому кругу лиц и о том, что ценностью является не только свобода, но и равенство.
На первом этапе существования либеральный проект в основном уделял внимание свободам и привилегиям европейских мужчин из средних слоёв общества, не замечая тяжёлого положения рабочего класса, женщин, меньшинств и неевропейцев. Когда в 1918 году победившие в войне Великобритания и Франция с энтузиазмом рассуждали о свободе, они не брали в расчёт население своих огромных колоний. Например, в 1919 году ответом на требование Индии о самоопределении стала бойня в Амритсаре, когда британские военные расстреляли сотни безоружных демонстрантов.
Даже после Второй мировой войны западным либералам всё ещё было очень трудно применять свои, как им казалось, универсальные ценности к другим народам, не принадлежавшим к европейской культуре. Например, в 1945 году, едва освободившись от пятилетней нацистской оккупации, голландцы первым делом собрали армию и отправили её на другой край света, чтобы снова подчинить себе свою бывшую колонию, Индонезию. В 1940 году Нидерланды сопротивлялись немецкому вторжению чуть больше четырёх дней — но впоследствии не пожалели четырёх с лишним трудных лет, чтобы лишить Индонезию независимости. Неудивительно, что многие национально-освободительные движения в разных уголках мира связывали свои надежды с коммунистическими Москвой и Пекином, а не с самопровозглашёнными поборниками свободы на Западе.
Однако либеральная идеология постепенно расширяла свои горизонты и — по крайней мере, в теории — пришла к признанию прав и свобод всех людей без исключения. Расширяя круг свобод, либеральная идеология согласилась также признать важность социальных программ, что было скорее характерно для коммунизма. Свобода недорого стоит, если она в том или ином виде не сопровождается социальными гарантиями. Социально-демократическое государство соединяет демократию и права человека с бесплатным образованием и здравоохранением. Даже в таком оплоте капитализма, как США, поняли, что защита свободы требует предоставления государственных услуг в области социального обеспечения. Какие могут быть свободы у голодающих детей?
В начале 1990-х философы и политики провозгласили «конец истории», с уверенностью заявив, что главные политические и экономические вопросы прошлого решены и что оптимальный выбор для человечества — это обновлённый либеральный «пакет», состоящий из демократии, прав человека, свободного рынка и государственного социального обеспечения. Казалось, что этому пакету суждено распространиться по всему миру, преодолеть все препятствия, стереть все национальные границы и превратить человечество в единое свободное глобальное общество[7].
Но история человечества не закончилась, и на смену эпохам Франца-Фердинанда, Гитлера и Че Гевары пришла эпоха Трампа. На сей раз либеральной концепции противостоит не сплочённый идеологический противник вроде империализма, фашизма или коммунизма. Эпоха Трампа отличается значительно большей степенью нигилизма.
Если главные идеологические течения двадцатого века рисовали перспективу для всего человечества, будь то мировое господство, революция или освобождение, то Дональд Трамп ничего подобного не предлагает. Совсем наоборот. Суть его взглядов в том, что Америка не обязана формулировать и продвигать глобальное мировоззрение. Точно так же британские сторонники Брекзита вообще не задумываются о будущем «Разъединённого Королевства»: их меньше всего интересует, что будет с Европой и миром. Большинство голосовавших за Трампа или за Брекзит не отвергают полностью либеральные ценности; они утратили веру в те из них, которые связаны с глобализацией. Люди по-прежнему верят в демократию, свободный рынок, права человека и социальную ответственность, но считают, что эти прекрасные идеи можно воплотить в жизнь внутри государственных границ. Они действительно полагают, что для сохранения свободы и благоденствия в Йоркшире или Кентукки нет ничего лучше, чем построить стену на границе и ввести нелиберальные законы в отношении иностранцев.
Китай, новая быстро развивающаяся сверхдержава, следует практически противоположному сценарию. Китай не решается на либерализацию внутренней политики, но в отношении внешнего мира придерживается гораздо более либерального подхода. В том, что касается свободной торговли и международного сотрудничества, Си Цзиньпин на практике выглядит прямым наследником Обамы. Китай отодвинул марксизм-ленинизм на второй план и, похоже, чрезвычайно доволен либеральным мировым порядком.
Возрождающаяся Россия видит себя гораздо более сильным соперником глобального либерального порядка, но хоть она и восстановила свою военную мощь, с идеалогией она обанкротилась. Владимир Путин, безусловно, популярен как в России, так и среди различных правых движений по всему миру, но у него нет какого-либо глобального мировоззрения, которое могло бы привлечь безработных испанцев, недовольных бразильцев или идеалистических студентов Кембриджа.
Россия предлагает альтернативную модель либеральной демократии, но эта модель не является целостной политической идеологией. Скорее, это политическая практика, в которой ряд олигархов монополизируют бо́льшую часть богатства и власти страны, а затем используют свой контроль над средствами массовой информации, чтобы скрывать свою деятельность и укреплять своё правление. Демократия основана на принципе, который сформулировал Авраам Линкольн: «Можно всё время дурачить некоторых, можно некоторое время дурачить всех, но нельзя всё время дурачить всех». Если правительство коррумпировано и не способно улучшить жизнь людей, то рано или поздно число граждан, понимающих это, достигнет критической массы и произойдёт смена власти. Но государственный контроль над СМИ подрывает логику Линкольна, поскольку мешает гражданам осознать правду. Монополия в СМИ позволяет правящим олигархам раз за разом обвинять в своих неудачах других и переключать внимание на внешние угрозы — реальные или мнимые.
Если вы живёте в условиях такой олигархии, очередной кризис всегда будет заслонять такие скучные темы, как здравоохранение или загрязнение окружающей среды. Если нация сталкивается с угрозой вторжения извне или коварной подрывной деятельностью внутренних врагов, у кого есть время беспокоиться о переполненных больницах или загрязнённых реках? Воспроизводя непрерывную череду кризисов, коррумпированная олигархия способна продлевать свою власть бесконечно[8].
Но хотя эта олигархическая модель и существует на практике, она никого не привлекает. В отличие от идеологий, которые открыто излагают своё мировоззрение, олигархии отнюдь не гордятся своими практиками, а в качестве дымовой завесы используют другие идеологии. Так, Россия делает вид, что является демократической страной, а её руководство провозглашает верность ценностям русского национализма и православия, а не олигархии. Сторонники правых идей во Франции и Великобритании вполне могут рассчитывать на российскую помощь и выражать восхищение Путиным, но даже их избиратели не хотели бы жить в стране, которая фактически копировала бы российскую модель — в стране с хронической коррупцией, плохо работающими общественными службами, отсутствием верховенства закона и ошеломляющим неравенством. По некоторым исследованиям, Россия является одной из самых неравноправных стран в мире, где 87 % богатства сосредоточено в руках 10 % самых богатых людей[9]. Сколько сторонников «Национального фронта» среди рабочего класса хотят скопировать эту модель распределения богатства и распространить её на Францию?
Люди голосуют ногами. Во время своих путешествий по миру я встречал множество людей во многих странах, которые хотели бы эмигрировать в США, Германию, Канаду или Австралию. Я встретил несколько человек, которые хотят переехать в Китай или Японию. Но я ещё не встретил ни одного человека, который мечтал бы эмигрировать в Россию.
Что касается «мирового ислама», то он в основном притягивает к себе людей, рождённых в этой религиозной среде. Исламская идея находит отклик в душе некоторых жителей Сирии, Ирака и даже мусульманской молодёжи Германии и Великобритании, но трудно представить себе, чтобы Греция или ЮАР — не говоря уже о Канаде и Южной Корее — мечтали присоединиться к всемирному халифату в надежде решить свои проблемы. В этом случае тоже люди голосуют ногами. На одного молодого мусульманина из Германии, эмигрировавшего на Ближний Восток, чтобы жить в условиях исламской теократии, найдётся не меньше сотни молодых людей с Ближнего Востока, желающих переместиться в противоположном направлении и начать новую жизнь в либеральной Германии.
Это может означать, что нынешний кризис веры не столь масштабен, как наблюдалось в прошлом. Либералу, которого приводят в отчаяние события последних лет, полезно вспомнить, насколько хуже обстояли дела в 1918, 1938 или 1968 году. В конце концов, человечество не откажется от либеральной идеи, просто потому что у него нет альтернативы. Люди в гневе могут дать системе пинок, но, не имея другого выхода, всё равно вернутся обратно.
Альтернативный вариант заключается в том, что люди полностью откажутся от каких бы то ни было глобальных идеологий и будут искать спасение в локальных националистических или религиозных мифах. В двадцатом веке националистические движения играли на политической арене чрезвычайно важную роль, но у них не было цельной картины будущего для всего мира — если не считать идеи разделения земного шара на независимые государства. Так, индонезийские националисты боролись против власти голландцев, а вьетнамские хотели освободить Вьетнам, но для человечества в целом не существовало индонезийского или вьетнамского проекта. Если возникала необходимость объяснить, на каких принципах должно строиться взаимодействие между Индонезией, Вьетнамом и другими свободными государствами и как должны решаться вопросы глобального масштаба наподобие устранения угрозы ядерной войны, националисты неизбежно обращались либо к либеральной, либо к коммунистической идее.
Но если и либерализм, и коммунизм сегодня дискредитированы, может быть, пора отказаться от самой идеи единого глобального проекта? В конце концов, разве эти глобальные проекты, включая даже коммунизм, не являются продуктами западного империализма? Почему вьетнамские крестьяне должны верить в плоды интеллектуальных построений немца из Трира и манчестерского промышленника? Что, если каждой стране уготован свой особый путь, предписанный её древними традициями? Может быть, и Западу пора отказаться от попыток править миром и для разнообразия сосредоточиться на собственных делах?
Вероятно, именно это сейчас и происходит на всём земном шаре — вакуум, возникший после краха либерализма, заполняется ностальгическими фантазиями о локальном золотом веке. Дональд Трамп соединил призыв к американскому изоляционизму с обещанием «вернуть Америке былое величие» — как будто США 1980-х или 1950-х были идеальным обществом, которое каким-то образом необходимо воссоздать в двадцать первом веке. Сторонники Брекзита мечтают о том, чтобы снова сделать Великобританию независимой державой, словно всё ещё живут в эпоху королевы Виктории, и верят в жизнеспособность политики «гордого одиночества», хотя на дворе эра интернета и глобального потепления. Китайские элиты вновь открывают для себя национальное имперское и конфуцианское наследие, видя в нём дополнение или даже замену сомнительной марксистской идеологии, завезённой с Запада. В России Путин хочет построить не государство коррумпированной олигархии, а скорее возродить ушедшую царскую империю. Через сто лет после большевистской революции Владимир Путин обещает вернуть стране самодержавное величие, с автократическим правительством, которое опирается на русский национализм и православие и власть которого простирается от Балтики до Кавказа.
Похожие ностальгические мечты, в которых верность национализму смешивается с религиозными традициями, стали опорой режимов в Индии, Польше, Турции и многих других странах. Но особенно сильны эти фантазии на Ближнем Востоке, где исламисты стремятся скопировать систему, созданную пророком Мухаммедом в Медине 1400 лет назад, а в Израиле ортодоксальные иудеи превосходят даже исламистов, мечтая вернуться на 2500 лет назад, в библейские времена. Члены израильской правящей коалиции открыто говорят о желании расширить границы современного Израиля, максимально приблизив их к древним рубежам, вернуть библейский закон и даже восстановить древний храм Яхве в Иерусалиме на месте мечети Аль-Акса[10].
Либеральные элиты с ужасом смотрят на происходящее, надеясь, что человечество успеет вернуться на либеральный путь и предотвратить катастрофу. В своём последнем выступлении на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре 2016 года президент Обама предупреждал аудиторию об опасности возвращения «в раздираемый противоречиями мир, к старым конфликтам на национальной, племенной, расовой и религиозной почве». Он выразил убеждение, что «принципы открытого рынка, подотчётного государственного управления, прав человека и норм международного права остаются самой прочной основой человеческого прогресса в этом столетии»[11].
Обама справедливо отметил, что, несмотря на многочисленные недостатки либеральной системы, у неё гораздо больше заслуг, чем у любой другой. Большинство населения Земли никогда не жило в условиях такого мира и процветания, как в либеральную эпоху начала двадцать первого века. Впервые в истории человечества от инфекционных болезней умирает меньше людей, чем от старости, число жертв ожирения превышает число жертв голода, а насильственная смерть уносит меньше жизней, чем несчастные случаи.
Но у либерализма нет чётких ответов на главные вызовы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, — такие как экологический коллапс и технологическая революция. Либерализм традиционно опирался на экономический рост, который чудесным образом разрешал сложные социальные и политические конфликты. Либерализм примирил пролетариат с буржуазией, верующих с атеистами, коренных жителей с иммигрантами, европейцев с азиатами, пообещав каждому по большому куску пирога. При постоянно растущем пироге это было возможно. Однако экономический рост не спасёт мировую экосистему: напротив, именно он стал причиной экологического кризиса. Также экономический рост не справится с технологической революцией — ведь она предполагает непрерывное появление новых прорывных технологий.
Либеральная концепция и логика капитализма со свободным рынком внушают людям большие надежды. Во второй половине двадцатого века каждое новое поколение жителей Хьюстона, Шанхая, Стамбула или Сан-Паулу могло рассчитывать на более качественное по сравнению с предыдущими образование и здравоохранение и на более высокие доходы. Однако наступление технологической революции на фоне экологической катастрофы приведёт к тому, что в грядущие десятилетия молодому поколению останется только радоваться, если его положение не ухудшится.
Таким образом, перед нами стоит задача предложить миру обновлённую концепцию. Последствия промышленной революции породили новые идеологии двадцатого века, и точно так же будущие революции в биотехнологиях и информационных технологиях, скорее всего, потребуют формирования нового мировоззрения. Поэтому следующие десятилетия могут ознаменоваться переоценкой ценностей и возникновением новых социальных и политических моделей. Сумеет ли либерализм обновиться, как после кризисов 1930-х и 1960-х годов, и стать ещё более привлекательным, чем прежде? Могут ли традиционная религия и национализм дать ответы, которые ускользают от либералов, и могут ли они использовать древнюю мудрость для формирования современного мировоззрения? Или пришло время окончательно порвать с прошлым и создать абсолютно новый проект, который не только выйдет за пределы старых религиозных доктрин и государств, но и не будет ограничиваться ценностями свободы и равенства?
Сегодня человечеству ещё далеко до достижения консенсуса по этим вопросам. Мы всё ещё пребываем на нигилистической стадии боли и разочарования, после того как люди утратили веру в старые идеи, но ещё не приняли новых. Что дальше? Первым делом нужно снизить накал апокалиптических пророчеств и от паники перейти к удивлению. Паника — это форма высокомерия. Её порождает гордыня, когда человек уверен, что точно знает, куда движется мир: вниз. Удивлению свойственна бо́льшая скромность, а значит, и бо́льшая проницательность. Если вам хочется выскочить на улицу с криком о грядущем апокалипсисе, попробуйте сказать себе: «Ничего подобного. На самом деле я просто не понимаю, что происходит в мире».
В следующих главах мы поговорим о некоторых удивительных новых возможностях, которые у нас появляются, а также о путях, которые они перед нами открывают. Но прежде чем анализировать возможные решения проблем человечества, необходимо разобраться с вызовом, который бросает нам технология. Революции в области информационных технологий и биотехнологий только начинаются, и мы пока не понимаем, какова их степень вины в нынешнем кризисе либерализма. Большинство жителей Бирмингема, Стамбула, Санкт-Петербурга и Мумбаи лишь смутно представляют себе (если вообще представляют), как развивается искусственный интеллект и какое влияние он может оказать на их жизнь. Но очевидно, что в следующие десятилетия темпы технологических революций будут только расти и человечество столкнётся с небывалыми испытаниями. Люди примут ту или иную концепцию лишь в том случае, если получат доказательства того, что она поможет им справиться с проблемами, вызванными революциями в сферах информационных технологий и биотехнологий. Если либерализм, национализм, ислам или некий новый символ веры в 2050 году поставит своей целью изменить мир, ему придётся не только признать необходимость искусственного интеллекта, алгоритмов Больших данных и биоинженерии, но и встроить их в новый осмысленный нарратив.
Чтобы понять природу технологического вызова, лучше всего, пожалуй, начать с рынка труда. С 2015 года я путешествовал по всему миру и беседовал с чиновниками, бизнесменами, общественными деятелями и студентами о том трудном положении, в котором оказалось человечество. Когда в ходе дискуссии об искусственном интеллекте, алгоритмах Больших данных и биоинженерии я видел, что их одолевает отчаяние или скука, мне, как правило, хватало одного волшебного слова, чтобы снова привлечь внимание аудитории. Это было слово «работа». Очень скоро технологическая революция может вытеснить с рынка труда миллиарды работников и образовать многочисленный класс лишних людей, что приведёт к социальным и политическим потрясениям, справиться с которыми не под силу ни одной из существующих идеологий. Разговоры о технологии и идеологии могут показаться абстрактными и далёкими от жизни, но более чем реальная перспектива массовой (или личной) безработицы не оставляет равнодушным никого.