Национализм
Глобальным проблемам нужны глобальные решения
Сегодня человечество представляет собой единую цивилизацию, и все люди сталкиваются с одними и теми же вызовами и располагают теми же возможностями. Тем не менее британцы, американцы, русские и многие другие группы всё больше поддерживают идею националистической изоляции. Может, в этом и заключается решение беспрецедентных проблем нашего глобального мира? Предлагает ли возвращение к национализму реальные решения беспрецедентных проблем нашего глобального мира, или это просто попытка уйти от действительности, которая может обречь человечество и всю биосферу на катастрофу?
Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны сначала развеять широко распространённый миф. Вопреки мнению некоторых людей, национализм никак не обусловлен биологией человека и не является неизбежным продуктом человеческой психологии. Конечно, люди всегда были социальными животными, и преданность группе заложена у нас в генах. Однако на протяжении сотен тысяч лет Homo sapiens и его предки-гоминиды объединялись в маленькие тесные сообщества, насчитывавшие не больше нескольких десятков человек. Люди легко устанавливают доверительные отношения в небольших тесных сообществах, таких как племя, рота солдат или семейная компания, но для людей едва ли естественно доверять миллионам совершенно незнакомых людей. Такие массовые доверительные отношения появились только в последние несколько тысяч лет (с точки зрения эволюции — только вчера) и они требуют огромных усилий для выстраивания социальных конструкций.
Людям приходится создавать большие сообщества, такие как национальные государства, в ответ на вызовы, которые не могли быть решены ни одним племенем. Возьмём, к примеру, древние племена, населявшие долину Нила несколько тысяч лет назад. Река давала им жизнь, она орошала поля и помогала торговать. Но это был непредсказуемый союзник. Если дождей было мало, люди умирали от голода; из-за слишком сильных дождей река могла выйти из берегов и снести целые деревни. Ни одно племя не могло справиться с этой проблемой самостоятельно, потому что каждому принадлежал лишь небольшой участок реки и каждое могло мобилизовать на работы не больше нескольких сотен человек. Только общие усилия по строительству громадных дамб и многокилометровых каналов давали надежду обуздать и подчинить могучую реку. Это стало одной из причин, по которым племена постепенно объединились в единый народ, который строил дамбы и рыл каналы, чтобы регулировать течение реки, накапливал запасы зерна для неурожайных лет и создавал разветвлённую систему транспорта и связи по всей стране.
Несмотря на очевидные преимущества, объединение племён и кланов в единый народ никогда не было лёгким делом — ни в древности, ни сегодня. Чтобы понять, насколько трудно идентифицировать себя с таким государством, задайте себе вопрос: «Знаю ли я этих людей?». Я могу назвать по именам двух своих сестёр и одиннадцати кузенов и кузин и целый день рассуждать об их характерах и странностях. Но я не знаю имён восьми миллионов других людей, которые, как и я, имеют израильское гражданство. С большинством из них я никогда не встречался и, скорее всего, никогда не встречусь. Тем не менее моя способность испытывать чувство причастности к этой безликой массе людей — не наследие моих предков охотников-собирателей, а чудо современности. Марсианский биолог, знакомый только с анатомией и эволюцией Homo sapiens, никогда бы не догадался, что эти обезьяны способны выстраивать коллективные связи с миллионами чужаков. Сионистскому движению и израильскому государству, чтобы убедить меня быть верным «Израилю» и его восьми миллионам жителей, пришлось создать гигантский аппарат образования, пропаганды и размахивания флагом, а также государственные системы безопасности, здравоохранения и социального обеспечения.
Это вовсе не означает, что с национальными связями что-то не так. Огромные системы не могут функционировать без массовой лояльности, а расширение круга человеческой эмпатии явно имеет свои достоинства. Умеренные формы патриотизма были одними из самых благодушных человеческих творений. Убеждение, что мой народ уникален, что он заслуживает моей преданности и что у меня перед ним есть особые обязательства, заставляет меня заботиться о других людях и чем-то жертвовать ради них. Было бы опасной ошибкой полагать, что без национализма мы жили бы в либеральном раю. С большей вероятностью это был бы племенной хаос. Мирные, процветающие и либеральные страны, такие как Швеция, Германия и Швейцария, отличаются сильным чувством национальной гордости. В список стран, где отсутствуют прочные национальные узы, входят Афганистан, Сомали, Конго и большинство других несостоявшихся государств[108].
Проблемы начинаются тогда, когда доброжелательный патриотизм превращается в шовинистический ультранационализм. Вместо того чтобы верить в уникальность своей нации (а любая нация уникальна), человек начинает думать, что его нация выше всех прочих, что он должен быть верен только ей и что перед всеми остальными у него нет никаких обязательств. Это питательная среда для жестоких конфликтов. На протяжении многих поколений самой серьёзной претензией к национализму было то, что он провоцирует войны. Однако каждая нация оправдывала свою военную экспансию необходимостью защищать себя от посягательств соседей. Пока страна гарантирует своим гражданам высочайший уровень безопасности и процветания, они готовы платить за это кровью. В девятнадцатом и начале двадцатого века националистическая сделка всё ещё выглядела привлекательной. Несмотря на то что национализм приводил к кровавым конфликтам колоссального масштаба, современным национальным государствам удалось выстроить мощные системы здравоохранения, образования и социального обеспечения. Эти системы как будто оправдывали своим существованием Пашендаль и Верден.
Всё изменилось в 1945 году. Изобретение ядерного оружия резко сместило баланс националистической сделки. После Хиросимы люди боялись уже не того, что национализм приведёт к войне, — они начали бояться, что он приведёт к ядерной войне. Угроза полного уничтожения изменила мышление людей, и во многом благодаря атомной бомбе произошло невозможное, и националистический джинн был втиснут (по крайней мере наполовину) обратно в бутылку. Подобно тому, как древние племена, населявшие долину Нила, объединились в единое царство, которое смогло обуздать опасную реку, так и в ядерный век поверх разных наций начало постепенно формироваться глобальное сообщество, поскольку только ему по силам обуздать ядерного демона.
В 1964 году во время предвыборной кампании в США Линдон Джонсон выпустил знаменитый агитационный ролик «Ромашка», который считается одним из самых успешных пропагандистских материалов за всю историю телевидения. Ролик начинается с того, что маленькая девочка обрывает лепестки ромашки, считая их по порядку. Когда она доходит до десяти, металлический мужской голос начинает обратный отсчёт, от десяти до нуля, как при запуске ракеты. На счёте «ноль» экран озаряет вспышка ядерного взрыва и кандидат Джонсон обращается к американскому народу: «На карту поставлено всё! Мы должны создать мир, в котором смогут жить все дети божьи, или исчезнуть во тьме. Мы должны любить друг друга, или мы умрём!»[109]. Обычно мы ассоциируем девиз «Занимайтесь любовью, а не войной» с контркультурой конца 1960-х, но на самом деле уже в 1964 году эта позиция была популярна даже среди таких жёстких политиков, как Джонсон.
В период холодной войны национализм уступил место глобальному подходу к международной политике, и после её окончания глобализация казалась неизбежной. Все ожидали, что человечество окончательно расстанется с националистической политикой как с пережитком более примитивных эпох, привлекательным лишь для необразованных жителей слаборазвитых стран. Однако события последних лет показали, что национализм не желает покидать умы даже граждан Европы и США, не говоря уже о России, Индии и Китае. Неприязнь к обезличенным силам глобального капитализма, тревога за судьбу государственных систем здравоохранения, образования и социального обеспечения — всё это заставляет людей в разных странах искать опору и смысл в объятиях национализма.
Но вопрос, поднятый Джонсоном в ролике «Ромашка», сегодня ещё более актуален, чем в 1964 году. Создадим ли мы мир, где все люди смогут жить вместе, — или же исчезнем во тьме? Сумеют ли Дональд Трамп, Тереза Мэй, Владимир Путин, Нарендра Моди и их коллеги спасти мир, отбросив национальные чувства, или нынешний националистический всплеск — это форма бегства от неразрешимых глобальных проблем?
Ядерная угроза
Начнём с врага, который уже знаком человечеству: ядерной войны. Предвыборный ролик Джонсона «Ромашка» появился 1964-м, через два года после Карибского кризиса, и в то время ядерное уничтожение планеты было вполне реальной угрозой. И учёные мужи, и обычные люди опасались, что у человечества не хватит мудрости предотвратить катастрофу, что превращение холодной войны в «горячую» — это лишь вопрос времени. Но человечество успешно отразило ядерную угрозу. Америка, СССР, Европа и Китай отказались от политики, которую люди вели на протяжении тысяч лет, и холодная война закончилась практически без кровопролития, а новый международный порядок способствовал наступлению беспрецедентной эпохи мира. Человечеству удалось не только предотвратить ядерную войну, но и уменьшить количество обычных войн. После 1945 года на удивление мало границ было изменено в результате открытой агрессии, а большинство стран перестали рассматривать войну как стандартный инструмент политики. В 2016 году, несмотря на войны в Сирии, на Украине и ещё в нескольких горячих точках, насилие унесло меньше жизней, чем ожирение, автомобильные аварии и самоубийства[110]. Возможно, это самое большое политическое и нравственное достижение нашего времени.
К сожалению, мы настолько привыкли к этой победе, что принимаем её как нечто само собой разумеющееся. Отчасти именно поэтому люди позволяют себе играть с огнём. Недавно Россия и США вновь начали гонку ядерных вооружений: они разрабатывают новые «машины Судного дня», угрожающие свести на нет достижения последних десятилетий и вернуть нас назад, на грань ядерного уничтожения[111]. Тем временем общество научилось не беспокоиться и полюбило ядерную бомбу (как было завещано в фильме «Доктор Стрейнджлав») — или просто забыло о её существовании.
Например, дебаты о Брекзите в Великобритании — существенной ядерной державе — велись в основном вокруг вопросов экономики и иммиграции, тогда как тема важного вклада Евросоюза в мир в Европе и на всей планете по большей части осталась вне рамок обсуждения. После многих веков жестоких кровопролитий французы, немцы, итальянцы и британцы наконец создали механизм, который обеспечивает согласие на континенте, — но, как оказалось, лишь для того, чтобы народ Великобритании сунул в колёса этого чудесного механизма палку.
Было чрезвычайно трудно создать международный порядок, который предотвратил ядерную войну и сохранил мир на планете. И, вне всякого сомнения, мы должны адаптировать этот порядок к меняющимся глобальным условиям: например, начать меньше опираться на США и больше — на неевропейские державы, такие как Китай и Индия[112]. Но полный отказ от этого порядка и возврат к националистической политике был бы безответственной азартной игрой. Да, в девятнадцатом веке страны играли в националистическую игру и не уничтожили цивилизацию. Но это было до Хиросимы. Ядерное оружие подняло ставки и изменило саму природу войны и политики. Пока люди умеют обогащать уран и плутоний, их выживание зависит от того, смогут ли они поставить предотвращение ядерной войны выше интересов любого отдельного государства. Рьяные националисты, кричащие, что их страна превыше всего, должны спросить себя: сможет ли их страна в одиночку, без прочной системы международного сотрудничества, защитить мир — или хотя бы саму себя — от ядерного уничтожения?
Угроза экологической катастрофы
В грядущие десятилетия человечество столкнётся с ещё одной угрозой своему существованию, которую в 1964 году политические радары даже не регистрировали: угрозой экологической катастрофы. Люди нарушают равновесие биосферы самыми разными способами. Мы получаем из окружающей среды всё больше и больше ресурсов, а возвращаем в неё мусор и токсины, меняющие состав почвы, воды и атмосферы.
Мы лишь приблизительно представляем себе, сколько разнообразных способов используем, нарушая хрупкое экологическое равновесие, формировавшееся миллионы лет. Возьмём, к примеру, использование фосфора в качестве удобрения. В малых количествах фосфор — ценное питательное вещество, способствующее росту растений. Но в больших концентрациях это яд. В современном высокотоварном сельском хозяйстве поля удобряют большим количеством фосфора, а насыщенные этим веществом стоки с ферм отравляют реки, озёра и океаны, уничтожая водную флору и фауну. Фермер, выращивающий зерновые культуры в Айове, сам того не зная, убивает рыбу в Мексиканском заливе.
В результате подобной деятельности окружающая среда деградирует, животные и растения вымирают, под угрозой уничтожения оказываются целые экосистемы, такие как австралийский Большой Барьерный риф и тропические леса Амазонки. На протяжении тысяч лет Homo sapiens вёл себя как экологический серийный убийца; теперь он превратился в экологического массового убийцу. Если мы не остановимся, это не только приведёт к исчезновению многих биологических видов, но и подорвёт основы человеческой цивилизации[113].
Самая большая угроза — это перспектива изменения климата. За сотни тысяч лет существования человечество пережило немало ледниковых периодов и потеплений. Но сельское хозяйство, города и сложные общества возникли не более 10 000 лет назад. В этот период, получивший название голоцена, климат Земли был относительно стабилен. При любом отклонении от нормы голоцена человечество столкнётся с небывалыми вызовами. Это будет своего рода неограниченный во времени эксперимент над миллиардами подопытных людей. Даже если человеческая цивилизация в итоге приспособится к новым условиям, никто не знает, скольких жертв может стоить эта адаптация.
Жуткий эксперимент уже начался. В отличие от ядерной войны, которая может разразиться в будущем, изменение климата — реальность, в которой мы живём. Учёные пришли к общему мнению, что деятельность человека, особенно выбросы таких парниковых газов, как углекислый газ, изменяет климат пугающе быстро[114]. Никто точно не знает, какое количество углекислого газа можно продолжать выбрасывать в атмосферу, не вызвав необратимой катастрофы. Однако по оценкам учёных, если в ближайшие двадцать лет существенно не сократить выбросы парниковых газов, средняя температура на планете повысится более чем на 2 ℃[115], что приведёт к увеличению площади пустынь, таянию льдов, подъёму уровня океанов и повышению частоты стихийных бедствий, таких как ураганы и тайфуны. Эти изменения, в свою очередь, приведут к упадку сельскохозяйственного производства, затоплению городов, сделают бо́льшую часть планеты необитаемой и отправят сотни миллионов беженцев на поиски нового жилья[116].
Более того, мы быстро приближаемся к нескольким точкам невозврата, за которыми даже значительного снижения выброса парниковых газов будет недостаточно, чтобы обратить процесс вспять и избежать трагедии мирового масштаба. Например, если глобальное потепление приведёт к сокращению площади ледяных полярных шапок, снизится интенсивность отражения от поверхности планеты солнечного света. Это значит, что Земля будет поглощать ещё больше тепла, температура поднимется ещё выше и лёд будет таять ещё быстрее. Как только интенсивность этой положительной обратной связи превысит критический порог, процесс станет необратимым и полярные шапки растают, даже если мы перестанем сжигать уголь, нефть и газ. Вот почему недостаточно просто осознать опасность, с которой мы столкнулись. Важно что-то предпринимать уже сейчас.
К сожалению, в 2018 году объёмы выбросов парниковых газов не уменьшились, а увеличились. У человечества осталось совсем мало времени, чтобы отказаться от ископаемого топлива. Мы должны приступить к реабилитации уже сегодня. Не в следующем году и не в следующем месяце — а именно сегодня: «Привет, я Homo sapiens, и я подсел на ископаемое топливо».
Как в эту тревожную картину вписывается национализм? Существует ли националистический ответ на экологическую угрозу? Способна ли какая-то одна нация, пусть даже самая могущественная, самостоятельно остановить глобальное потепление? Разумеется, каждая страна может проводить собственную политику в области защиты окружающей среды, и многие из предпринимаемых мер будут весьма разумны как с экономической, так и с экологической точки зрения. Правительства могут вводить налог на выбросы углекислого газа или акцизы на нефть и газ, принимать более строгие законы о защите окружающей среды, снижать субсидии отраслям, загрязняющим природу, стимулировать переход на возобновляемые источники энергии. Власти также могут больше инвестировать в исследования и разработку революционных экологически чистых технологий, инициировав нечто вроде Манхэттенского проекта в области экологии. Мы во многом должны быть благодарны двигателю внутреннего сгорания за прогресс, которого мы достигли за последние 150 лет, но если мы хотим сохранить стабильную окружающую и экономическую среду, двигатель внутреннего сгорания должен быть отправлен на пенсию и заменён новыми технологиями, которые не сжигают ископаемое топливо[117].
Технологические прорывы принесут пользу не только энергетической, но и другим отраслям. Рассмотрим, например, потенциал развития технологии «чистого мяса». В настоящее время мясная промышленность не только причиняет огромные страдания миллиардам живых существ, но и является одной из главных причин глобального потепления, одним из основных потребителей антибиотиков и ядовитых веществ, а также одним из главных загрязнителей воздуха, земли и воды. Согласно отчёту Института инженеров-механиков за 2013 год, для производства одного килограмма говядины требуется около 15 000 литров пресной воды. Для сравнения, для производства килограмма картофеля требуется 287 литров воды[118].
Негативное влияние на окружающую среду, вероятно, будет только увеличиваться, поскольку рост благосостояния в таких странах, как Китай и Бразилия позволит сотням миллионов людей регулярно заменять в своём рационе картофель говядиной. Было бы трудно убедить китайцев и бразильцев — не говоря уже об американцах и немцах — прекратить есть стейки, гамбургеры и сосиски. Но что, если инженеры смогут найти способ вырастить мясо из клеток? Если вы хотите гамбургер, можно его просто вырастить, вместо того, чтобы выращивать и забивать целую корову (и перевозить тушу за тысячи километров).
Это может звучать как научная фантастика, но первый в мире «чистый» гамбургер был выращен из клеток — а затем и съеден — в 2013 году. Его стоимость 330 000 долларов. Четыре года исследований и разработок привели к снижению цены до 11 долларов за один гамбургер, и в течение ещё одного десятилетия промышленное производство «чистого мяса», как ожидается, станет дешевле выращивания животного мяса. Эта технология могла бы спасти от страданий миллиарды животных, могло бы помочь накормить миллиарды живущих в голоде людей и одновременно могло бы помочь предотвратить экологический кризис[119].
В деле предотвращения изменения климата многое зависит от правительств, корпораций и даже отдельных людей. Но эффективные меры возможны только на глобальном уровне. В том, что касается климата, страны не суверенны: они зависят от действий людей, живущих на другом краю земли. Даже если Республика Кирибати — островное государство в Тихом океане — снизит выбросы парниковых газов до нуля, её всё равно поглотит океан, если прочие страны не последуют её примеру. В Республике Чад можно на каждую крышу установить солнечные панели, но территория страны всё равно превратится в бесплодную пустыню из-за безответственной экологической политики, проводимой далёкими от неё государствами. Даже такие сильные страны, как Китай и Япония, не обладают экологическим суверенитетом. Для защиты Шанхая, Гонконга и Токио от разрушительных наводнений и тайфунов китайцам и японцам потребуется убедить правительства России и США отказаться от привычки «ничего не менять».
В том, что касается климатических изменений, националистический изоляционизм опаснее ядерной войны. Глобальная ядерная война уничтожит все страны мира, и поэтому каждое государство заинтересовано в том, чтобы её предотвратить. Глобальное потепление, по всей видимости, по-разному скажется на разных странах. Некоторые, и прежде всего Россия, скорее всего, даже извлекут из него преимущество. У России относительно немного прибрежных активов, поэтому её не так сильно, как Китай или Кирибати, тревожит подъём уровня океана. И если республику Чад повышение температуры превратит в пустыню, то Сибирь в результате потепления превратится в мировую житницу. Более того: при таянии льдов на Крайнем Севере арктические морские пути, которые контролирует Россия, станут крупнейшими артериями мировой торговли, а Камчатка заменит Гонконг в роли главного перекрёстка мира[120].
Точно так же замена ископаемого топлива возобновляемыми источниками энергии одним странам принесёт больше выгоды, чем другим. Китай, Япония и Южная Корея зависят от импорта огромных объёмов нефти и газа. Они будут рады освободиться от этого бремени. Россия, Иран и Саудовская Аравия зависят от экспорта нефти и газа. Их экономики ждёт крах, если эти энергоресурсы внезапно уступят место солнцу и ветру.
Поэтому одни страны, такие как Китай, Япония и Кирибати, будут решительно настаивать на скорейшем сокращении выбросов углекислого газа, а другие, например Россия и Иран, вряд ли проявят подобный энтузиазм. Но даже в таких странах, как США, которым глобальное потепление грозит серьёзным ущербом, есть риск, что националисты проявят недальновидность и эгоизм и не распознают масштаб опасности. Небольшой, но показательный пример — в январе 2018 года США установили 30-процентную пошлину на импортные панели солнечных батарей и оборудование для солнечных электростанций; тем самым американские производители получили поддержку, но её ценой стало замедление перехода на возобновляемые источники энергии[121].
Атомная бомба — настолько прямая и очевидная угроза, что её трудно игнорировать. А вот угроза глобального потепления носит более неопределённый и отдалённый характер. Поэтому в тех случаях, когда долгосрочные аспекты защиты окружающей среды требуют жертв уже сегодня, у националистов возникает соблазн поставить на первое место сиюминутные интересы своей страны и убедить себя, что об экологии они позаботятся позже — или оставят эти заботы другим. Некоторые из них просто отрицают существование проблемы. Едва ли можно считать совпадением, что скепсис относительно изменения климата характерен именно для правых националистов. Социалисты, придерживающиеся левых взглядов, редко пишут в Twitter, что «изменение климата — это китайские сказки». Национального ответа на проблему глобального потепления не существует, а потому некоторые политики националистического толка предпочитают делать вид, что не существует и самой проблемы[122].
Технологический вызов
По всей видимости, никакое националистическое противоядие не защитит нас и от третьей угрозы, с которой столкнётся человечество в двадцать первом веке. Эта угроза исходит со стороны технологий. Как было показано в предыдущих главах, слияние информационных технологий и биотехнологий открывает путь к огромному числу катастрофических сценариев, от цифровых диктатур до появления глобального класса ненужных людей.
Какой ответ на эти угрозы предлагают националисты?
Никакого. Как и в случае с изменением климата, при появлении потенциально опасных технологий национальное государство будет просто не в состоянии противостоять угрозе. Поскольку ни одна страна не обладает монополией на научные исследования и разработки, самостоятельно их ограничить не сможет даже такая сверхдержава, как США. Если американское правительство запретит генную инженерию человеческих эмбрионов, это не остановит китайских учёных. А если в результате Китай получит существенное экономическое или военное преимущество, у США возникнет искушение снять собственный запрет. В ксенофобском мире, где царит закон джунглей, если хотя бы одна страна решит ступить на скользкую, но сулящую большие выгоды технологическую дорожку, другие будут вынуждены последовать её примеру, потому что отставание равносильно гибели. Чтобы избежать этой гонки, ведущей в пропасть, человечеству, по всей видимости, придётся объединиться на основе глобальной идентичности и взаимной лояльности.
Более того, если ядерная война и изменение климата угрожают только физическому выживанию человечества, то технологии способны изменить саму природу человека; в силу этого они неразрывно связаны с самыми глубокими этическими и религиозными убеждениями людей. Никто не спорит с тем, что мы обязаны предотвратить ядерную войну и экологическую катастрофу, но существуют разные точки зрения на использование биоинженерии и искусственного интеллекта для улучшения человека и создания новых форм жизни. Если человечество не сможет сформулировать и принять единые для всего мира этические нормы, наступит эра доктора Франкенштейна.
Когда речь заходит о таких этических нормах, сторонники национализма страдают в первую очередь от отсутствия воображения. Они мыслят в категориях территориальных конфликтов, не утихавших на протяжении столетий, тогда как о технологических революциях двадцать первого века следует рассуждать во вселенском контексте. После 4 миллиардов лет эволюции органической жизни и естественного отбора может наступить эра неорганической жизни, формируемой разумным замыслом.
Не исключено, что в процессе исчезнет Homo sapiens как таковой. Сегодня мы по-прежнему человекообразные обезьяны из семейства гоминидов. У нас всё ещё много общего с неандертальцами и шимпанзе: строение тела, физические возможности и умственные способности. Из общего с другими гоминидами у нас не только руки, глаза и мозг, но и похоть, любовь, гнев и социальные обязательства. Через сто или двести лет слияние биотехнологий и искусственного интеллекта может привести к появлению физических и психологических черт, которых нет у гоминидов. Некоторые учёные даже полагают, что сознание можно будет отделить от органической основы, и оно будет свободно перемещаться по киберпространству, избавленное от всех биологических и телесных ограничений. С другой стороны, мы можем стать свидетелями полного отделения интеллекта от сознания, а развитие искусственного интеллекта приведёт к ситуации, когда миром будут управлять существа, наделённые суперинтеллектом, но полностью лишённые сознания.
Чем может ответить на это израильский, русский или французский национализм? Чтобы сделать разумный выбор относительно будущего, нужно подняться над националистической позицией и взглянуть на происходящее с глобальной или даже космической точки зрения.
Космический корабль «Земля»
Любой из этих трёх угроз — ядерной войны, экологической катастрофы или разрушительных технологий — вполне достаточно для уничтожения человеческой цивилизации. Но все вместе они создают опаснейший кризис, поскольку, по всей видимости, дополняют и усугубляют друг друга.
Несмотря на то что экологический кризис грозит уничтожить человеческую цивилизацию в её нынешнем виде, он едва ли остановит развитие искусственного интеллекта и биоинженерии. Не стоит надеяться, что повышение уровня океана, нехватка продовольствия и массовая миграция отвлекут внимание от изучения алгоритмов и генов. По мере усугубления экологического кризиса развитие рискованных, но сулящих огромные преимущества технологий только ускорится.
И действительно, изменение климата может сыграть ту же роль, что и две мировых войны. В периоды с 1914 по 1918 и с 1939 по 1945 год темпы технологического прогресса резко возрастали, поскольку участвовавшие в мировых войнах страны отбрасывали соображения осторожности и экономии и вкладывали огромные ресурсы в дерзкие и фантастические проекты. Многие из этих проектов провалились, но некоторые привели к созданию танков, радаров, отравляющих газов, сверхзвуковых реактивных самолётов, межконтинентальных ракет и ядерных бомб. Точно так же государства, столкнувшиеся с климатической катастрофой, могут не устоять перед искушением пуститься в отчаянные технологические авантюры в надежде на спасение. У человечества есть много обоснованных сомнений относительно искусственного интеллекта и биоинженерии, но во времена кризиса люди идут на риск. Как бы вы ни относились к запретам потенциально опасных технологий, спросите себя: будут ли эти запреты соблюдаться в ситуации, когда климатические изменения вызовут нехватку продовольствия, затопление городов по всему миру и перемещение через границы сотен миллионов беженцев?
Развитие технологий, в свою очередь, повышает вероятность апокалиптических войн — не только из-за усиления напряжённости в мире, но и из-за нарушения ядерного баланса между странами. С 1950-х годов супердержавы избегали взаимных конфликтов, потому что знали: война гарантированно приведёт к взаимному уничтожению. Но появляются новые виды наступательных и оборонительных вооружений, и набирающая силу технологическая супердержава может решить, что способна безнаказанно уничтожить врага. И наоборот: слабеющая страна будет опасаться, что традиционное ядерное оружие скоро устареет, и решит, что лучше использовать его, пока оно не стало бесполезным. До сих пор ядерное противостояние напоминало в высшей степени рациональную шахматную игру. Но что произойдёт, когда игроки получат возможность использовать кибератаки, чтобы захватить контроль над фигурами противника, когда анонимные третьи стороны будут двигать пешки так, что соперники даже не догадаются, кто сделал очередной ход или когда AlphaZero перестанет играть в обычные шахматы и возьмётся за ядерные шахматы?
Помимо того что угрозы, по всей видимости, будут дополнять друг друга, добрая воля, необходимая для противостояния одной угрозе, может быть ослаблена проблемами на другом фронте. Страны, втянутые в вооружённое противостояние, вряд ли договорятся об ограничениях на разработку искусственного интеллекта, а странам, стремящимся превзойти технологические достижения соперников, будет почти невозможно выработать общий план борьбы с изменением климата. В мире, поделённом на конкурирующие нации, человечеству будет очень трудно противостоять сразу всем трём угрозам, а неудача даже на одном фронте легко обернётся катастрофой.
Таким образом, волна национализма, захлестнувшая мир, не может вернуть нас в 1939 или 1914 год. Технология всё изменила, создав ряд глобальных угроз существованию человечества, справиться с которыми в одиночку не способна ни одна страна. Общий враг — лучший стимул к формированию новой идентичности, а сегодня у человечества как минимум три таких врага: ядерная война, изменение климата и потенциально опасные технологии. Если, несмотря на эти общие угрозы, люди поставят на первое место национальные интересы, последствия будут гораздо хуже, чем в 1914 или 1939 году.
Более перспективным выглядит путь, намеченный в Конституции Евросоюза, где говорится, что «сохраняя гордость своей национальной самобытностью и историей, народы Европы полны решимости преодолеть былые различия и, ещё теснее объединившись, выковать общую судьбу»[123]. Это не означает отказа от национальной идентичности, местных традиций и не приведёт к превращению человечества в однородную серую массу. Не означает это и осуждения любых проявлений патриотизма. Напротив, создав военный и экономический щит для всего континента, Евросоюз только способствовал подъёму патриотических настроений во Фландрии, Ломбардии, Каталонии и Шотландии. Идея независимости кажется жителям Шотландии или Каталонии куда более привлекательной, когда им не нужно бояться вторжения Германии и когда они могут рассчитывать на общеевропейский фронт в борьбе с глобальным потеплением и транснациональными корпорациями.
Так что европейский национализм — это не всерьёз. Несмотря на все разговоры о возвращении к национальным государствам, немногие европейцы действительно готовы убивать и умирать за эту идею. Когда шотландцы жаждали вырваться из цепких объятий Лондона во времена Уильяма Уоллеса и Роберта Брюса, им пришлось собирать войско. Но на референдуме 2014 года об отделении Шотландии не погиб ни один человек, и если даже в следующий раз шотландцы проголосуют за независимость, маловероятно, что им придётся повторять битву при Бэннокберне. Каталонская попытка отделится от Испании привела к значительно бо́льшему насилию, но и это насилие несравнимо с той резнёй, которую пережила Барселона в 1939 или в 1714 году.
Можно надеяться, что остальной мир будет учиться на примере Европы. Даже на объединённой планете останется много места для той разновидности патриотизма, которая прославляет уникальность каждого народа и подчёркивает особые обязательства перед ним его граждан. Но если мы хотим выжить и продолжить развиваться, у нас нет иного выбора, кроме как дополнить патриотизм серьёзными обязательствами в отношении глобального сообщества. Человек может и должен одновременно хранить верность семье, местному сообществу, коллегам по работе и стране — так почему бы не добавить к этому списку всё человечество и планету Земля? Конечно, в такой ситуации конфликт интересов неизбежен. Но кто обещал вам лёгкую жизнь? Вы справитесь.
В прежние эпохи национальная идентичность формировалась как ответ на проблемы, решение которых выходило за рамки возможностей одного племени, и справиться с которыми могло только общенациональное объединение. В двадцать первом веке народы оказываются в той же ситуации, что и древние племена: они больше не подходят для решения наиболее важных проблем современной эпохи. Сегодня нам требуется новая глобальная идентичность, поскольку национальные институты не способны справиться с беспрецедентными глобальными угрозами. Мы вступили в эпоху глобальной экологии, глобальной экономики и глобальной науки, но всё ещё не в силах отказаться от национальной политики. Это несоответствие мешает политической системе эффективно противостоять главным угрозам. Мы должны либо повернуть вспять глобализацию экологии, экономики и науки, либо перейти к глобальной политике. А поскольку отменить глобализацию экологии и науки невозможно, а экономики — невероятно дорого, нам остаётся одно: выработать единую глобальную политику. Это вовсе не призыв к формированию «всемирного правительства» — подобная идея выглядит весьма сомнительной и нереалистичной. Глобализация политики предполагает, что политические процессы на уровне стран и даже городов должны в большей степени ориентироваться на глобальные проблемы и интересы.
Национализм вряд ли сильно поможет в этом. Может быть, в таком случае нам имеет смысл опереться на универсальные религиозные традиции, рассчитывая, что они помогут нам объединить мир? Такие религии, как христианство и ислам, уже сотни лет назад мыслили категориями глобализма, а не национализма, больше интересуясь сущностными вопросами жизни людей, чем политическими распрями между теми или иными народами. Но насколько эти религии актуальны сегодня? Достаточно ли у них влияния для переустройства мира, или они являют собой реликт прошлого, раздираемый могучими силами современных государств, экономик и технологий?