— А чего? Не так что ль? Вояки, тоже мне!
— Баба Валя!
— Да уж семьдесят годков Валя. А вас уж десяток из их знаю, а воз и ноне там. Тожить мне, лебедь с раком, — фыркает бабка.
— Чем-чем? — переспрашиваю я. На меня нападает веселость, вроде как маленькая месть «бобру».
— Грм-м! — Степан хмурится еще больше. Лохматые брови топорщатся, словно иглы у дикобраза. — Ты тоже так считаешь? — оборачивается он ко мне.
— А чего сразу я? — мне с горем пополам удается придать лицу невинно-отстраненное выражение. — Между прочим, я вообще о вас ни слухом, ни духом. Только от винтокрылого орла и слыхал.
— От кого? — удивляется Степан, возя пальцем по нехитрому узору клеенки.
— Да от дрона, от кого же еще! Он мне вашим «бобром» весь мозг уже выел.
— Грм-м, — удивление Степана сменяется растерянностью.
— А чего? Разве не так? — ох, много болтаю, но чувства прямо-таки распирают меня.
— Не понимаю тебя, — вздыхает Степан, — вроде как добровольно к нам, а с таким настроем.
— А куда ж мне с таким настроем еще податься после всего, что вы в моей родной дурке натворили? Жил себе, не тужил.
— Прям-таки и не тужил? — в движениях Степанова пальца проклевывается нервозность.
— А что? Там не так уж и плохо. Кормят сносно, трат никаких, беседы еще задушевные. Вот ты обиделся сейчас, а там философию бы развели, разбираться в проблеме начали: что да почему.
— На философию, значит, потянуло?
— Да на кой она, философия твоя, мне сдалась? — вскидываю я брови. — Ты спросил — я ответил.
— Да-а, — разочарованно протянул Степан. — Значит, в стороне хочешь остаться? Пусть мир в тартарары катится, а Федя будет спинку на травке отлеживать да в ус не дуть. Нет, ты не подумай чего — я тебя ни в чем не обвиняю. Тем более, не требую. А только философия здесь простая: капут человеку приходит.
— А ты-то чего переживаешь? Перекроить — никого уже не перекроишь. И спасибо никто не скажет. Сам в этом сколько лет варился.
— А мы не за спасибо работаем, — отвечает Степан. — Вернее, боремся.
— Да ну? А за что же тогда, если не секрет?
— За идею. За счастье человеческое.
— Красиво звучит. Героически. А ты у людей спросил?
— Чего? — непонимающе моргнул Степан.
— Нужна ли им твоя борьба. Может, они и без того счастливы, каждый по-своему. Один на три кнопки за день в офисе нажмет, и при этом считает себя счастливым человеком, потому как полагает, будто без его труда обществу придет этот самый капут. Другая шмоток себе понакупит и вертится в них перед зеркалом день-деньской — тоже счастье! Третий преступника поймает, после того как машина ему укажет, кто он и где скрывается. Не счастье скажешь? Счастье! Четвертый с телевизором беседы ведет, муть мыльную обсуждает, посты строчит и на лайки облизывается — счастье в чистом виде! Да мало ли? А ты им что предложить хочешь?
— Я? — Степан, явно не ожидавший подобного напора, окончательно растерялся. — Вообще-то, светлое будущее.
— Твое светлое будущее. А у Васи Пупкина оно заключается в новеньком гаджете, и сразу на душе у Васи светло становится, как на Северном Полюсе летом. Ведь чем сейчас занят рядовой обыватель? Это же просто помешательство какое-то, полная душевная пустота: стремление заполучить новую технику, лучше, чем у знакомого, непреодолимое желание скупать тоннами тряпки, мнимая косметическая красота с совершенно неясным повальным стремлением налепить ноготки, посетить парикмахера раз в три дня и прочее и прочее. А, главное, безудержное желание выпятить все это, продемонстрировать всем — вот он какой я (или какая — не суть), вон чего у меня есть, вот я куда съездил и где отдохнул! Все нужно обязательно заселфить, запостить, продвинуть и с замиранием сердца ожидать лайков и оценок. В этом и заключается весь смысл существования современного человека, и другого ему не надо. Не понимает он другого, да и вряд ли поймет. Человек мгновенно подсаживается на желание обладать чем-то, постить что-то или, к примеру, съездить куда-нибудь в отпуск. А кому это надо? Человеку? Не-ет, друг Степан — это надо производителю, турагенству, банку, выдающему очередной кредит.
— И это, по-твоему, нормально? — Степан пошевелился на табурете, будто устраивался на нем поудобнее.
— Мы говорим не о нормальности, а о счастье человеческом. А счастье каждый по-своему понимает. И нормальность толкует тоже каждый на свой манер.
— Но это же не счастье — это вырождение!
— Возможно, — сдержанно отозвался я. — Ну а тебе-то и твоему «бобру» какое до того дело?
— Как какое? — окончательно опешил Степан.
— Ну, какое?
— А такое! Человечество безнадежно больно.
— О, разумеется! И явил себя человечеству донкихотствующий лекарь Степан, и излечил его, вернув в колею истинного счастья.
— Глупо, — Степан повесил плечи и сделал грустное лицо.
— А «бобер» — не глупо? С кем и с чем вы боретесь? С обществом, с системой? И, главное, какими методами?
— Ты можешь предложить что-то иное?
— Могу, представь себе, — я побарабанил пальцами по столу. — Оставь ты уже человечество в покое. Нечего его облагораживать, будто, вон, грядки, — я кивнул на окно. — Это система, целая система потребления не знаю уж в каком поколении. Потребление вещей, потребление знаний, потребление опыта для удовлетворения всевозрастающих потребностей потребителя. Остальное — трава не расти.
— Порочный круг, ты не находишь?
— Возможно. Но что ты можешь предложить им взамен?
— Я никому и ничего не собираюсь предлагать, — зло, сквозь зубы процедил Степан. Я хочу разрушить этот кошмар, разорвать порочный круг и заставить, принудить человека задуматься над идеей собственного существования, его цели. Извести корень зла в лице бездушной машины, жонглирующей человечеством.
— И каким же образом? — усмехнулся я. От слов Степана веяло прямо-таки детской наивностью. — Показывая в уличные камеры фигушки?
— Нет, кое-что другое! — Степан несильно стукнул кулаком по столу. Хорошо, что несильно — с его-то кулаком и при его силище стол точно развалило бы напополам. Вот таким кулачищем бы да по умной головке Глобально Интеллекта, и вся проблема сразу сама собой решилась.
— Ты меня пугаешь, Степа, — деланно передернул я плечами. — Я даже боюсь представить, чем ты собрался стращать бедную машину через тысячи ее глаз. Хотя, возможно, ослепнет от неожиданности и возмущения или волокно за волокно зайдет.
— Все шутки шутишь?
— Да какие уж шутки, Степа. Я на полном серьезе. Ты, кстати, возьми эту идею на вооружение.
— Ну, хватит вам лаяться, — приблизившаяся к столу баб Валя со сковородой в руке, спихнула наши локти со стола и водрузила на его середину обед. — Вот, откушайте. С пылу с жару.
— Благодарю, я пойду, — Степан порывисто поднялся с табурета.
— Сядь, — немного резко бросил я ему. — Тоже мне, цаца сахарная! Разобиделся, растаял, потек. Садись, говорю!
Степан некоторое время мялся, затем тяжело опустился обратно на табурет. Баб Валя тут же всучила ему в руку ложку.
— Ешь! — командным тоном отдала она приказ, и мы не стали с ней спорить.
Я с большой охотой налег на картошку с мясом, с хрустом закусывая свежей зеленью с огорода. Степан ел словно нехотя, то подолгу ковыряя ложкой в сковороде, то нарочито медленно отламывая от рассыпчатой картошки, переложенной в тарелку, небольшие куски. И помалкивал, при этом не забывая надувать щеки.
Баба Валя тем временем сняла с огня большой металлический чайник и залила крутой кипяток в другой — стеклянный. Взболтнулись чайные катышки, разворачиваясь и расходясь красновато-коричневой кляксой, словно спугнутый осьминог выпустил чернильную муть. Верхняя часть чайника покрылась испариной. Чайные крупинки успокаивались, кружась и опускаясь на дно. Там тишина и покой… Все в природе стремится к покою и тишине. Кроме человека. Человек вечно создает себе трудности и ищет проблемы на мягкое место, а находя их, сильно расстраивается и клянет злую судьбу…
Степан все же первым покончил с едой, отодвинул от себя пустую тарелку и утер кухонной салфеткой рот.
— Благодарю, — сухо произнес он.
— На здоровьице. Пей-от, — баба Валя подвинула ему пустой бокал и от души плеснула в него душистого чаю. Степан тотчас уткнулся носом в бокал, держа его за тонкую ручку своими огромными пальцами, будто дитя кукольную чашечку.
— А ты не обижайся, — нарушил я затянувшееся гнетущее молчание.
— Я и не обижаюсь, — прогудел Степан в чашку. Из чашки пыхнуло паром. Будто и не из кипятка крутого, а из самого Степана пар прет.
— Обижаешься. Только это ты меня сюда вытащил, а не я к тебе навязался. И я имею, в конце концов, право высказать свое мнение.
— Имеешь, — подтвердил Степан, отхлебывая кипяток, потом взял со стола чайную ложечку и принялся размешивать ей чай, неистово гремя. Зачем он это делал, было совершенно неясно — сахар в чай он не клал.
— А если ты хотел заполучить локомотив, который безмолвно возьмется тащить твои вагоны, то — извини, ошибочка вышла, — продолжал я, внимательно наблюдая за Степаном.
— Вагоны и без тебя есть кому тащить, — Степан перестал греметь ложечкой вынул ее из бокала и уставился на ее никелированную поверхность, будто искал в ней ответы на мучившие его вопросы. — Ты все правильно, конечно, говоришь. Да только разница между нами в том, что я не хочу с этим мириться, а тебе наплевать.
— Нет, почему! — возмутился я.
— Да знаю, знаю. Ты с трудом переносишь мир, в котором живешь, но только для себя. И тебе все равно, что будет завтра, послезавтра, через сто лет.
— Ничего не будет, — от сытного обеда меня порядком разморило и тянуло в сон.
Ложечка, тихонько стукнув, легла на стол.
— Ты так считаешь?
— Уверен. Человечество пережило себя. Предельный возраст. Оно уже давно разделилась на две половины: те, кто любыми способами обдирает ближнего, и те, кого обдирают. Первых становится все меньше — их вытесняет всемогущий АЙ, — а вторых — облапошенных и податливых, словно пластилин, все больше.