— И в чем же, по-твоему, проблема? — заинтересовался Степан.
— Проблема, как мне кажется, в ущербности образования.
— Зришь со своей колокольни? — хмыкнул Степан.
— С общей, Степа, с общей, — поправил я его. — Ведь что есть современное образование? Набор сведений, которые должен знать каждый человек, закрепленный примитивными тестами. Никакого мышления, никакой образности — все на уровне долбежки. Это правильно, а это неправильно. Это необходимо, без этого можно обойтись, а вот это категорически запрещено. Делай так и не делай этак. Плюс пропаганда, реклама. И все это, Степа, придумали задолго до Глобального Интеллекта и отточили на многих поколениях. А Глобальный Интеллект не более, чем порождение замыслов своих создателей: он лишь воплощает в жизнь их видение мира и устремления. А они, по сути своей, просты: обдери ближнего своего; кто успел, тот и съел. И пока существует стимул наживы, будут существовать и те, кто всегда готов продвинуться ввысь за счет другого.
— Ты о чем? — повел носом Степан.
— О главной причине всех бед человечества — о деньгах. Покуда существуют деньги, будут существовать и способы оболванивания и надувательства народа с целью вложить меньше, а получить больше. Или получить, вообще ничего не вкладывая. Главное — дать корректную установку. А кому проще втолковать, будто он без чего-либо жить не может? Человеку без развитого мышления.
— Возможно и так, но вот насчет денег… Это пока единственный стимул заставить человека шевелиться. В противном случае, если он все будет получать за просто так, то окончательно разленится и деградирует.
— А сейчас человек, по-твоему, движется семимильными шагами к светлому будущему. Пойми, Степа: человека необходимо программировать на исполнение им определенных обязанностей перед обществом, на истинные светлые ценности. Я говорю про семью, работу, дом, взаимопомощь, любовь — это должны быть сами собой разумеющиеся приоритеты. А не создавать с самого рождения из него потребителя, а после стимулировать подачками в виде копеечной зарплаты в угоду коммерсантам и банкам, продвигающим свои интересы.
— Значит, коммунизм? — усмехнулся Степа покивав.
— Называй как хочешь, — отмахнулся я. — А только деньги и счастье человеческое — понятия несовместимые. Я имею в виду большую часть облапошенного человечества. И если человек не научится размышлять и сомневаться, то никогда и ничего не изменится, а это-то как раз и выгодно системе.
— Кстати о размышлениях и сомнениях, — Степа поднялся с табурета и выпрямился. — Пошли.
— Куда это? — попытался я было воспротивиться. Мне сейчас, скорее, хотелось поваляться на кроватке, нежели тащиться неизвестно куда и зачем.
— Пошли, пошли, — настойчиво потянул меня за рукав Степа, обойдя стол.
— А может, потом? — сделал я слабую попытку отвертеться, но не удалось. Степа продолжал тянуть меня за рукав, и делал он это все настойчивее. Еще немного, и поднимет меня вместе с табуретом, в который я судорожно вцепился. Или рукав оторвет — силищи у него достанет. Волей-неволей пришлось сдаться на милость победителю.
Глава 4
— Куда мы все-таки идем? — спросил я, когда мы вышли за калитку дома и свернули направо, к центру деревни.
— Увидишь, — лаконично отозвался мой проводник.
Господи, ну на что здесь смотреть? За три дня я обошел всю деревню вдоль и поперек, включая и прилегающие к ней поля и лес. Даже в речке искупался, подальше от моста, где вечно плещется шумная ребятня и, того и гляди, кто-нибудь из них сверзится с перил тебе прямо на голову. Нет, я не против, конечно, — в смысле, что шумная и плещется, — но все же предпочитаю более или менее спокойный и безопасный отдых.
— И все-таки? — на меня навалилась послеобеденная лень со слабостью в ногах и свинцом в веках. Даже от приставучей жирной мухи и то лень было отмахиваться.
— Хрю.
— Чего? — переспросил я, уставившись в лицо Степану, с трудом подавив зевок.
— Хрю!
Нет, это не Степан. Точно. Степан — мужик серьезный, деловой, и так глупо шутить не будет. А вот забор несколько позади нас опять затрещал, застонали штакетины, заныли гвозди. Я непроизвольно втянул голову в плечи и медленно обернулся. Глаза хряка, укрывшегося за кустарником смородины, только пятачок торчит, цепко держали меня на мушке. Хряк волновался; забор раскачивался.
— И чего эта скотина ко мне привязалась? — захныкал я.
— Боров-то? — хмыкнул Степан, останавливаясь и засовывая руки в карманы. Так ты ему с перепугу в пятачок плюнул и ногой его прищемил. Самсон — он злопамятный, хотя и добродушный. Вот помню…
— Чего-то не припоминаю, когда это я его так? — наморщил я лоб, честно силясь возродить в себе память о неприятном конфузе. Слушать о навевающих страх и нечто недоброе воспоминаниях Степана мне совершенно не хотелось.
— А как ночью объявился у нас и привалился к забору дух перевести, так Самсон поздоровкаться с тобой решил. Ну и…
— Не помню, — честно признался я, разведя руками.
— Зато он помнит. Ладно, пошли, — Степан махнул рукой и заторопился дальше.
— Ты извини, если что, — я выдавил кислую улыбку и дружески помахал хряку.
— Хрю!
— Во-во, — сказал я, и заторопился за Степаном, постоянно оглядываясь.
Треск позади усилился. Похоже, хряку мои извинения были совершенно до лампочки. Его широкая душа требовала непременно серьезной сатисфакции.
— Степ, может, побыстрее пойдем, а? — пролепетал я.
— Не бойсь. Забор крепкий, — успокоил меня Степа, меся тяжелыми сапогами грязь. Но в его заверения мне верилось с большим трудом. В этой туше было не меньше ста пятидесяти килограмм, и навряд ли его удержат какие-то палки.
— Да чего ты, в самом деле? — удивился Степа. — Это же всего лишь свинья! Городские, — с некоторым презрением сплюнул он в сторонку.
Но прав оказался все-таки я.
В какой-то момент забор медленно начал выгибаться в нашу сторону пузырем, затем треснули две штакетины. Хряк довольно хрюкнул и подналег на забор своим тучным телом, удвоив усилия. Забор медленно, словно в замедленной съемке, начал заваливаться. Хрюканье перешло в счастливо-победное скрипучее уханье.
— Знаешь, Степа, ты как хочешь, а я делаю ноги, — честно предупредил я Степана.
— Э-э, — только и выдавил Степан, озадаченно почесав вихрастый затылок. Ему-то точно бояться было нечего.
Я припустил вдоль по улице, увязая сапогами в едва подсохшей грязи и оскальзываясь на свежем навозе. Забор за моей спиной наконец рухнул, и хряк, перевалившись через него, припустил за мной. И откуда только в этом жирном борове, скажите на милость, взялась подобная прыть?! Хряк без особых усилий, визжа от радости, настигал меня.
— А-а-а, помогите! — заголосил я, надеясь, что вот-вот у меня на фоне стресса откроется хваленое второе дыхание, но оно все никак не желало проявлять себя. Тогда я начал путать следы, надеясь, что хряка с его-то весом снесет на каком-нибудь повороте, и он поотстанет, дав мне желанные мгновения передышки. Но хитрая скотина, будто предугадывая направление моих рысканий, шла за мной след в след, хрюкая, поводя пятачком и довольно размахивая ушами. Я уже не оглядывался, боясь оступиться, и только неистово работал руками и ногами. И вдруг…
— Хрю!
Меня подбросило высоко вверх. Растопырив конечности, я сделал кувырок в воздухе и опустился на щетинистую спину хряка, инстинктивно вцепившись в огромные, чуть прозрачные уши. Возможно, останься у меня хоть капля разума на тот момент, я бы поступил по-другому. К примеру, скатился с этой туши и скрылся во дворе какого-нибудь дома. Но липкий страх пожрал остатки сообразительности, которой я всегда так кичился. Вертя хряку уши и молотя по его жирным бокам сапогами, я продолжал вопить благим матом. Вероятно, со стороны это и выглядело довольно забавно, но мне в тот момент таковым вовсе не казалось. Хряку — тем более. Ну, кому, согласитесь, понравится, если ему будут откручивать ухи.
Огромный свин взбесился окончательно.
Вы видели когда-нибудь родео? Быки, всадники в кожаных штанах, шикарные сапоги, широкополые ковбойские шляпы. Детский лепет! Бык — он тяжеловесен и несколько неповоротлив, а вот рассвирепевший, дважды оскорбленный до глубины души хряк… Меня мотало и бросало из стороны в сторону, било об землю, таскало по грязи, но я упорно стискивал свиные уши. Нет, я вовсе не пытался усмирить и, тем более, укротить непокорное животное. Обычный ступор, и не более того. Мелькание копыт, душераздирающие визги и шлепки о землю окончательно притупили мое восприятие действительности. И неизвестно, чем бы все это закончилось, не появись невесть откуда шестилетнее чудо с прутиком в кулачке по имени Маринка: две косички, вздернутый нос, большущие небесно-голубые глаза, худенькая, в ярко-красном сарафане, из-под которого торчали ободранные коленки тощих ног, обутых в стоптанные сандалии.
— Самсон, фу! — Прутик взлетел и со свистом опустился на филейную часть хряка. — Фу, кому сказала!
И — удивительное дело! — боров ростом с Маринку (об остальных, совершенно несравнимых в данном случае габаритах я и вовсе молчу) замер, будто вкопанный, и уставился на девочку влюбленными глазами, дружелюбно поводя пятачком.
Я наконец разжал пальцы рук и сполз по спине хряка, блаженно растянувшись в грязи.
— Хрю!
— Я те дам «хрю»! — пригрозила ему Маринка кулачком. — Вот ты у меня получишь.
— Хрю? — обиженно спросил хряк. Ему было совершенно неясно, за что его бранят.
— Не подлизывайся! — насупила брови пигалица, упирая руки в бока. — Ты зачем забор сломал, а? Зачем, я спрашиваю?
— Хрю! — топнул копытом хряк и скосил на меня правый глаз.
— А ну, пошел домой!
— Хрю, — замотал головой хряк и отступил на шаг.
— Домой! Кому сказала? — грозно взмахнула прутиком Маринка. Хряк совершенно по-человечески вздохнул, развернулся и, принципиально игнорируя меня, поплелся к пролому в заборе. Девочка последовала за ним, оглядываясь на меня и продолжая выговаривать своему подопечному: — Ишь, моду взял к людям цепляться. Я тебе покажу! Цепляется он ко всем, как репей. У-у!