Строгая конспирация, систематическая смена мест встреч позволили нам с Эльзой работать без срывов и перебоев. Сейчас мне кажется невероятным то, что мы делали. Когда приходилось слушать Эльзу 15–20 минут, запомнить информацию, а на следующий день прибыть в наше посольство, опять же нелегально, встретиться с военным атташе, изложить все на бумаге для шифровки в Москву. Так продолжалось до марта 1941 года. Одно из последних сообщений от Эльзы было о том, что на 22–24 июня 1941 года намечено нападение Германии на Советский Союз.
В марте я получил указание о передаче этой группы другому разведчику. Мне предстояла работа по восстановлению связи с немецкими разведчиками, которая была прервана в 1933–1935 годах, потому что среди них оказались предатели.
Будучи уже в Москве и работая начальником школы разведки, я не мог забыть Эльзу, изредка справлялся о ее деятельности. И только много позже узнал, что в сентябре 1942 года гестаповские ищейки напали на ее след и арестовали по подозрению. Путем вычислений записанных из эфира закодированных наших радиошифровок гестаповцам удалось определить фамилию разведчика, похожую на Штебе. Через адресный стол они собрали до 50 похожих на Штебе фамилий и начали изучать их владельцев. Подобрелись к Эльзе. За ней началась слежка, которую она сразу заметила, но предпринять ничего не могла, лишь прекратила встречи с разведчиками своей группы.
После ареста Эльзы для доказательств ее виновности к ней на квартиру была посажена женщина – агент гестапо, которая два месяца ждала, что кто-нибудь придет на связь. За это время на квартире часто звонил телефон, но на вопросы никто не отвечал и вешал трубку. Ведь никому, кроме меня и Эльзы, не было известно, что телефонный звонок без разговора означает вызов ее на срочную встречу в условном месте. На встречу никто не приходил, звонок повторялся. Тогда звонивший Эльзе разведчик принял решение идти к ней на квартиру и совершил роковую ошибку. Вместо того чтобы спросить Эльзу Штебе, он сказал, что хотел бы видеть Альту. Гестаповцам стало ясно, что Эльза Штебе и есть разыскиваемая ими разведчица по кличке Альта.
На первом же допросе Эльзы гестаповец сказал ей, что она Альта. Пытками и истязаниями им удалось вырвать у нее несколько фамилий разведчиков, которые также были схвачены. Арестован был и Ариец. Ему документально показали, что он работал на советскую разведку. Гестаповцами было арестовано более 400 человек. Столько разведчиков у нас, конечно, не было. Значит, гестаповцы хватали любого просто по подозрению. Эту группу разведчиков гестаповцы назвали «Красной капеллой». Все арестованные и обвинявшиеся в государственной измене были расстреляны, а у Эльзы Штебе специальным указом Гитлера была отрублена голова. Из сохранившихся архивов гестапо известно последнее письмо Эльзы матери. В нем говорилось: «…мама, я знала, на что шла. Я боролась за счастье немецкого народа, а поэтому виновной себя не считаю. Мама, прошу выполнить мою последнюю просьбу – после моей смерти считай меня живой, а поэтому не надевай черного платья». Мать Эльзы умерла вскоре после смерти дочери. В живых остался только брат Эльзы, которому за героический подвиг сестры был вручен орден Отечественной войны I степени.
С тех пор прошло много времени, но Эльза навсегда осталась в моей памяти. Это был человек огромной воли, обаяния. Она была журналисткой, а как разведчик отдавала работе себя всю без остатка. В то время ей было около 30 лет. Она посвятила себя борьбе с фашизмом, отдала жизнь за счастье своего народа.
Но вернусь к марту 1941 года. Работа разведчиков в это время значительно усложнилась. В торговых отношениях наступил холод, посредники фирм и их владельцы все реже и реже появлялись в торгпредстве. А для разведчиков наступила горячая пора. Немцы открыто перешли к переброске войск на восток, к нашим границам с севера на юг. Нами было установлено, что по всем железнодорожным магистралям перебрасывались составы с войсками и в большом количестве – по автостраде.
Активизировало свою работу и гестапо. Все настойчивее и более открыто они сопровождали нас по городу. Все чаще и чаще в ночные часы завывали сирены воздушной тревоги. Иногда по нескольку ночей кряду нужно было отсиживаться в убежище.
Однако нам такая обстановка была на пользу. К тому же я пользовался автомашиной. На ней выезжал в один конец города, оставлял ее на тихой улице, незаметно проходил через двор и в последний момент садился в электричку или автобус, чтобы доехать по нужному адресу. По материалам, имевшимся у военного атташе, я предварительно изучал этих разведчиков, и первым, с кем решил восстановить связь, был человек, сын которого после испанских событий посетил Советский Союз. У меня не было пароля для встречи с ним, а был лишь его адрес и старые пароли.
Первая же встреча оказалась удачной во всех отношениях. При встрече назвал пароль. Сообщил ему, что его сын жив и здоров, спросил о его готовности продолжать работу. Он согласился без колебаний. Условившись о следующей встрече, мы расстались.
Для работы с нашей помощью он приобрел мотоцикл, а в качестве постоянной базы для рации была использована его дача в местности, где не было электричества. Доставка ему передатчика, аккумуляторов была делом не из легких. Нужно было незаметно взять все это у военного атташе, привезти в торгпредство, а оттуда – разведчику. Очень помогло то, что за мной была закреплена автомашина. Ее передали нам после того, как было закрыто торгпредство в Австрии. Машина имела серо-зеленый цвет, как и все немецкие военные машины. Днем, когда я ехал по городу, полицейские перекрывали движение и предоставляли мне право проезда.
Вспоминается такой случай. В апреле, в день рождения Гитлера, утром я ехал в посольство и должен был проезжать Бранденбургские ворота. Впереди – пробка, полицейский, увидя мою автомашину, дал мне знак рукой, чтобы я проезжал вперед. И дальше полицейские поступали так же. Только у самых ворот мне показали на объезд. Следуя указаниям полицейских регулировщиков, я оказался у здания имперской канцелярии – резиденции Гитлера, когда он бывал в Берлине. На площади перед канцелярией полно народу. В тот момент Гитлер как раз вышел на балкон. Народ кинулся к зданию, и я застрял в толпе, оказавшись невольным свидетелем «торжества». Гитлер вышел на балкон в коричневой ферме, с прилизанными волосами на голове, с благодарной улыбкой. Эта комедия длилась примерно 10 минут. Я подумал о том, что если бы мне была дана команда, то уничтожил бы его мгновенно, как снайпер. Но и разъяренная толпа могла растерзать меня за то, что я не приветствовал их фюрера. В посольстве от атташе получил выговор, так как забыл о предупреждении, чтобы мы в этот день на улице не показывались.
Итак, работа с разведчиком была налажена. Мне предстояло восстановить связь с квартирой. После соответствующих паролей хозяйка меня признала и выразила сожаление, что квартирой давно никто не пользовался. Это вызвало у нее материальные затруднения. Заплакав, она сообщила, что недавно похоронила мужа и осталась одна. На первое время я вручил ей некоторую сумму денег, предупредил об экономном их расходовании, чтобы соседям не бросилось в глаза появление у нее большой суммы денег. Затем тщательно осмотрел квартиру. Здесь почти все предметы имели секретные места, куда можно было положить донесение. Например, паркетный пол, в котором несколько дощечек открывались при нажатии в определенном месте. За висевшей картиной находился вмонтированный в стену сейф, совершенно незаметный на обоях, его нельзя было определить даже простукиванием. Одежная щетка и та имела тайник,
Таким образом, к середине июня 1941 года я выполнил все свои задачи. 18 июня меня освободили от работы в торгпредстве и дали две недели для сборов на выезд в Москву. Помню свою последнюю официальную встречу с военным атташе, который заявил, что я с честью выполнил все задания и по указанию из Москвы он сделал представление о награждении меня орденом Красного Знамени. Мы с ним простились. 5 июля был намечен мой выезд на Родину. Но увы…
22 июня к вечеру вместе с работниками торгпредства я оказался в концлагере. Опасаясь опознания меня как разведчика, я сбрил с головы волосы, а лицо оставил небритым. Через 3–4 дня даже работники торгпредства перестали меня узнавать. Немецкие разведчики, с которыми я встречался, знали меня только как Вине. Интуиция подсказывала, что Бине они могут искать и здесь. И я не ошибся.
Гестаповское руководство лагеря ежедневно по нескольку раз выстраивало нас в два ряда и устраивало смотр. Потом приезжали какие-то лица, каждому из нас они смотрели в глаза. Создавалось впечатление, что кого-то ищут. И вдруг однажды прозвучала команда на построение. Вместе с другими выхожу и я. На восьмой день пребывания в лагере трудно было ходить, так как я обессилел, ибо не мог есть их баланду. После каждой выдачи похлебки помойные бочки оказывались полными. Немецкая охрана посмеивалась, заявляя, что свиньи будут благодарить русских.
В строй я всегда становился ближе к концу, рассчитывая, что к середине внимательность гестаповцев притупится, а в самом конце вновь может усилиться. Когда мы уже стояли в строю, из комендатуры вышли несколько офицеров, а с ними двое гражданских. И – о ужас! Один из них был тот, с кем я встречался. Не могу сказать, что испугался. Нет. Я понял, что должен взять себя в руки и не выдать своего волнения.
Смотр начался. Они искали своих врагов, и в частности меня. Чтобы не взглянуть случайно в глаза подлецу гражданскому, внимательно смотрел в лицо одному из офицеров. Он не выдержал моего взгляда, отвернулся, а потом оглянулся и еще раз на меня посмотрел.
Немцы ушли в комендатуру. Раздалась команда разойтись. От сердца отлегло. Я понял, что дуэль с предателем выиграл. Мы разошлись по своим блокам. И вдруг команда: «Зайцева в комендатуру!» Товарищи помогли мне встать. Проводили пугливыми и удивленными взглядами. Стараясь идти твердой походкой, пошел в комендатуру. Открыл дверь. Увидел коменданта и переводчика, который спросил, куда я дел ключи от автомашины, которая им теперь нужна. Ответил, что ключи нужно искать в торгпредстве. Меня отпустили. Этот вызов остался для меня загадкой.