ом делать. Наверное, если бы ее отпуск продолжался, она бы сошла с ума, но, призванная райкомом комсомола на трудовой фронт, занятая каждую минуту и секунду, приходящая домой поздно вечером и исчезающая из дому на рассвете, девушка как могла, загоняла чувство страха и тревоги вглубь себя, а оно все лезло и лезло наружу.
Двадцать восьмого июня город бомбили уже по серьезному. Была суббота, Ребекку отправили в город за питанием — была ее очередь быть ответственной за хлеб насущный. Пищу готовили в комендатуре, где совершенно недавно установили полевые кухни. Они работали около Бронницы, превращая берег реки в полосу укреплений, довольно импровизированную, но все-таки. Комендант города проявил вообще-то инициативу. Вал заявлений с требованием отправить на фронт сразу же захлестнул райвоенкомат, а надо было успевать все согласно планам мобилизации. Получив соответствующий приказ стали, в первую очередь, пополнять маршевые роты и формировать гарнизон укрепрайона. Проблема была в том, что часть оборудования ДОТов начали демонтировать для того, чтобы перевести на новые укрепрайоны близи новой границы. А тут началась война.
Излишек энтузиазма решили направить на укрепление берега реки, создавая хоть какие-то линии обороны между замаскированными огневыми точками.
Девушка подъехала к комендатуре ровно к обеду. Пожилой возчик на старенькой кляче никуда не спешил, термоса для еды военного образца были аккуратно расположены вдоль бортов подводы и укрыты сеном. Ребекка понимала, что немного опоздала, но очереди у полевой кухни не было, тут же появилось несколько молодых призывников, которые захотели помочь молодой девушке. Она узнала среди них Мишу Райского, одного из своих выпускников, тот поздоровался с ней, вскоре подвода готова была тронуться на позиции под Бронницей. И тут все и началось. Сначала услышала, какие-то разрывы, глухие и далекие — это заговорили зенитки, прикрывающие железнодорожный узел. Затем ощутимо раздался рев самолетов, пикирующих на станцию. «Штуки» заходили на бомбометание, устроив «карусель», но не все из них увлеклись атакой железки, несколько пар самолетов обрушились на цели в самом городе. Одной из целей оказалась комендатура. Пара «лаптежников», завывая сиренами, свалились на город, кто-то успел нервно крикнуть «Воздух!». По этой команде все бросились искать укрытие, Рива бросилась от телеги к большому дереву, старой раскидистой липе, которая почти примыкала к ограде военкомата. Захар Степанович, тот самый «водитель кобылы», который должен был доставить пищу комсомольцам-добровольцам, стеганул кобылку и постарался отъехать от военкомата подальше, вот только заслышав вой пикирующего самолета, щуплый старичок как-то молодо сиганул под телегу. Самолеты сбросили бомбы, но только одна из них разорвалась во дворе комендатуры, а остальные упали пусть и близко, но вреда сильного не принесли.
Но потом началось что-то очень и очень плохое. Бешено воющие самолеты внезапно вернулись и стали поливать пулеметным огнем и комендатуру, и все окрест нее. Ривка забилась в щель между деревом и стеной, вжалась, сгорбилась, закрыла голову руками, вся просто стала комком нервов от страха. Щепки от дерева, сбитые пулями ветки, осыпались на голову, она замерла, готовая к худшему, но ничего не происходило. Когда стало тихо, видимо, отбомбив и расстреляв пулеметные ленты, фашистские летчики ушли на возвратный курс, девушка с трудом разжала руки и распрямилась. Как-то автоматически сбросила с себя щепки, провела рукой по голове, вроде бы все было в порядке, внешне вроде цела… перевела взгляд на телегу, возчика было не видать, только из-под колес торчали грубые сапоги, с которыми дед Захар не расставался даже в самую жаркую погоду. Чтобы дойти до телеги, надо было пройти мимо ворот комендатуры, машинально Ребекка заглянула внутрь и ей стало плохо, комок тошноты сразу же подкатил к небу, но девушка как-то смогла удержать невольные позывы. Посреди двора красовалась воронка, в которой были видны остатки человеческого тела, еще один призывник лежал недалеко, вот только у него половины туловища не было вообще, вот глаз выловил красноармейца, она узнала его, он стоял на посту у ворот комендатуры, а теперь лежал недалеко от ворот, пытался сесть, а из обрубка руки хлестала алая кровь. Теперь девушка не думала, она увидела цель, она знала, что нужно делать и бросилась на помощь истекающему кровью бойцу. Его же ремнем Рива стянула руку, сделав импровизированный жгут, только чтобы остановить кровотечение. «Потерпи, потерпи, родимый», — шептала она солдатику, а сама выискивала перевязочный пакет, который должен был быть при бойце. Ей повезло. Теперь Рива вспомнила все, чему ее учили на курсах оказания первой медицинской помощи, она спокойно старалась перевязать руку бойца, чтобы повязкой закрыть страшную рану.
Потом девушка помогла бойцу присесть, оперев спину на ворота, а сама подбежала к еще одному раненному. Тут было проще, осколок только чиркнул по лбу, но кровило из рваной раны знатно, она старалась потуже затянуть повязку, помня, что раны на лице дают длительные обильные кровотечения, чем и опасны. А тут появился и военфельдшер, и двое бойцов с носилками. Военфельдшер, немолодой мужчина годков под сорок с густыми усами, в которых начала появляться седина, скупо поблагодарил девушку, заметил, что она сделала все правильно, молодец, а Рива отправилась к телеге.
Как ни странно, но сапоги все так же торчали из-под колеса. Зайдя с другой стороны, Рива обнаружила картуз деда Захара, судя по всему, возчик дышал, но как-то очень тихо.
— Дед Захар! — никакого ответа…
— Захар Степанович! Отзовитесь! — никакого шевеления.
— Дедушка Захар! Вы живы? — Рива решилась прикоснуться к плечу старичка рукой и потормошить его легонько.
— Ні, доцю, я вже помер…[97] — раздался ответ старичка, тихий-тихий, как будто и не он это отвечает, а ветер в верхушках деревьев шумит.
— Деда, очнитесь, вы целы? Все с вами в порядке? — Рива и не собиралась отстать от возчика, который вроде бы стал приходить в себя…
— А шо таке? Я не вбитий? Я поранений! Дивись, наскрозь мене в бік проштрикніло, вся спина вогнем горить! Ой горе мені, доцю! До лікаря мене треба, негайно![98] — с помощью девушки старичок-возчик стал выбираться из-под телеги. Старенькая лошадка, еще более дряхлая, чем ее возчик, смирно стояла посреди узкой улочки, не обращая внимания на то, что происходит вокруг нее. Казалось, ей уже все совершенно все равно, старая кобылка уже чувствовала, что срок ее жизни подходит к концу и от чего и когда наступит конец, ее совершенно не интересовало.
Когда Степаныч вылез из-под телеги, Ривке все стало ясно. Взгляд на телегу подтвердил ее подозрения. Пинжак с карманами, ровесник века, был облит горячим варевом. Оба термоса с супом были простреляны пулями насквозь. Из всех термосов остался только один — с перловой кашей. Девушка вздохнула, чем же ей кормить ребят? Но тут же обратилась к возчику, тревожно моргающему и ждущему приговора:
— Снимайте пиджак, Захар Степанович, а то обваритесь — это вас супом облило. Пули сегодня были не для вас, — и девушка стала помогать возчику снимать и отряхивать одежду. Ее тревожило, как она накормит ребят, которые весь день рыли окопы, но придумать что-то никак не удавалось. И тут к телеге подбежал Миша Райский, тот самый призывник, которого она встретила у комендатуры. В его руках было два вещмешка защитного цвета.
— Рива Абрамовна! Вот! Товарищ комендант приказал выдать вашим на сегодня обед сухпайком. И это… — парень немного стушевался, а потом выпалил разом, — спасибо вам за помощь от товарища коменданта и от бойцов тоже…
Глава двадцать третья. Вечерний чай
28 июня 1941 года.
В этот день тревога в их семье ощущалась как никогда. Ребекка шла домой после тяжелого трудового дня. Почти десять часов вечера, а было еще светло — короткая летняя ночь еще не вступила в свои права, ночные птицы еще не вылетели за законной добычей, но дневные птицы и звери прятались в свои гнезда и норы, наступал короткий миг затишья перед ночной жизнью. Рива любила такие минуты, когда чувствуется дыхание жизни, когда властвует матушка-природла, но чувство тревоги, не покидающее ее, не давало насладиться этим моментом по-настоящему.
Она шла мимо комендатуры, к которой их подвезли, мимо своей школы, потом повернула к базару, а уже от базара начиналась и их улица, шла, автоматически здоровалась с прохожими: ее тут знали многие, знали как хорошую учительницу и активную комсомолку. Но с кем она здоровалась, что говорила — все это проходило мимо ее сознания, Рива задумалась, и мысли ее были тяжелыми, как грозовые тучи в майский полдень. Вообще-то все было просто главный вопрос был «Почему»? И это самое почему рвало ее душу. Почему враг наступает? Почему наша доблестная Красная армия не погнала врага к чертовой матери? Как обещали — а тут и не погнали… Что это происходит? Почему??? Но девушка к метаниям этих почему уже начала привыкать, она научилась эти страшные почему откладывать, потому что был в ее голове главный вопрос, на который она никак не могла найти ответа: «что делать»?
Говорят, что есть ситуации, в которых у человека нет выбора. Да, возможно так и бывает, особенно, когда идет война. Но сейчас у Ребекки выбор был. Она хотела пойти добровольцем на фронт: у нее и со спортом все в порядке, да и правду ведь говорят, что учителя и врачи — родственные профессии, а девушка ходила на курсы санинструкторов, умела делать перевязки, знала, как оказывать первую помощь, и не только при ранениях. Так что пойти оказывать помощь раненым, хоть в госпитале, хоть на передовой — она была к этому готова, но… но было то чувство, которое ей мешало так поступить. И это было обыкновенная любовь — к родным, к родителям, почему-то с каждым днем Рива убеждалась, что без нее они пропадут. Моня, да еще с малышкой Марочкой, разве это опора семьи? Эва слишком молода, ветер в голове, она начинает взрослеть, ей только мальчики в голове… А отец? У него же здоровье… Он может не выдержать, девушка точно знала — ее место рядом с ними. Без нее — пропадут. Да, отец, это мудрость и сила, но она знала, сколько сил съела болезнь, сколько времени, сил, самой себя пришлось отдать, чтобы чахотка отступила, а ведь отец угасал, таял, как свеча, а врачи разводили руки, только она не сдавалась… Вот он и жив…