Мать не увольнялась, но снова начала пить. Лена не копалась в причинах, у нее наконец-то появилась собственная увлекательная жизнь, даже наметились подруги – Кристина из ее класса и Ульяна из параллельного. Поначалу они присматривались друг к другу, осторожно заговаривали, гуляли вместе после уроков, потом образовали дружеский девичий кружок. Лена берегла эту связь, хоть и понимала, что с окончанием школы дружба, скорее всего, прервется. Она общалась с подругами осторожно, боялась задеть их случайным движением или словом. Лена каждый раз останавливала и обрывала себя, когда начинала говорить и жестикулировать как мать, внутренне вздрагивала – одно неосторожное слово, и от нее отвернутся, забудут, ей придется собрать вещи и уехать. «Никогда, никогда не буду похожей на нее», – повторяла она себе. Каждый день Лена слышала у себя предательские интонации, замечала материны взгляды и гримаски, их хотелось вытравить, вырвать с мясом и костями. Не быть похожей на мать значило, что никто Лену не прогонит из своего круга, что она навсегда здесь, своя.
Мать поначалу пила только в их комнате, потихоньку выносила пустые бутылки сама. Новый год стал границей. Лена ушла отмечать его с одноклассниками. Мать поджала губы, когда узнала об этом, она планировала встретить Новый год с дочерью. Лена возразила: обычно мать уходила к друзьям, а Лена оставалась дома. На этот раз вышло наоборот. Завести друзей в театре у матери не получилось. Спустя месяцы выяснилось, что на ее место вторая кассирша намеревалась пристроить свою сестру, и появление матери нарушило ее планы. Поэтому на новой работе мать пришлась не ко двору. В Ленинграде, о котором она мечтала всю жизнь, оказалось сложнее, люди здесь отличались от тех, что жили в провинции. Не высказывая ничего прямо, они выстроили вокруг матери ледяную стену – ленинградская вежливость повернулась к ней обратной стороной.
К тому Новому году мать стала стремительно стареть. Переезд в Петербург не был причиной, просто пришло время. Она не показывала, как ее расстраивает этот факт, но иногда, когда думала, что ее никто не видит, замирала у трюмо в их комнате или у зеркала в прихожей и приподнимала обвисшие веки, потом обхватывала ладонями лицо и утягивала кожу назад. Но до сих пор мать была очень красива, и незнакомые люди, видя ее, либо с восхищением рассматривали, либо, преимущественно женщины, раздраженно отводили глаза.
Петербург стал для матери точкой угасания, для Лены – началом изумительной, иной, прекрасной жизни. Двадцать девятого декабря у матери был день рождения. Лена, чувствуя себя виноватой за то, что бросает маму в Новый год одну, предложила отметить ее день рождения дома, приготовить что-нибудь или сходить в кафе на Невском и съесть по куску торта. Мать сначала согласилась, а потом отвергла ее предложение, сказала, что праздновать нет настроения.
Вернувшись утром первого января домой, Лена не застала маму в комнате. Та явилась позже – растрепанная, в халате, с запахом перегара. Оказалось, что ее пригласила к себе семья алкоголиков из угловой комнаты, и она не рассчитала с выпивкой. Мать была расстроена происшествием, она никогда себе такого не позволяла – напиваться и ночевать не дома, ходить в гости в халате. Недели на две она притихла, пила понемногу и только дома, но процесс уже было не остановить. Поначалу она стеснялась Лены, уходила к новым друзьям, пока ее не было дома. Но те захаживали к ним, приносили с собой запах спирта, спрашивали, где мать и когда она вернется с работы. Они тянули ее в свою комнату, засасывавшую, как воронка. Лена ненавидела их всей душой – думала, что это из-за них мать стала больше пить. Это была семейная пара, но Лена поначалу не запомнила ни имен, ни лиц – для нее они сливались в единую ненавистную массу.
Путешествие на дно было не мгновенным, а катилось по нарастающей. Сначала походы в соседнюю комнату. Потом пьяные посиделки выплеснулись в кухню – обитатели угловой приводили друзей. Соседи скандалили и требовали у пьяной компании убраться, но просьбы вызывали только смех. Жильцы имели право приводить к себе гостей и бухать сколько влезет, часть кухни принадлежала и им тоже. На это соседи ничего не могли возразить, разве что злобно зыркать на компанию.
Лена видела, что это еще почти приличные люди, как мама, где-то еще еще работающие, возможно, даже уважаемые. Пьянки были шумными, но с псевдоинтеллектуальными разговорами, с галантным отношением к дамам и тостами за них. На столе были приборы, посуда, салфетки. Иногда приносили гитару. Лена приходила послушать, как пели нестройными голосами, посмотреть, как мать прикрывала глаза в особенно романтические моменты. Приходила непонятно зачем – компанию она ненавидела и про себя каждый раз желала им провалиться сквозь землю, попасть под трамвай, захлебнуться в Фонтанке и так далее, и так далее – перечислять она могла долго.
Но Лена с удивлением поняла, как мало ее трогает пьянство матери, хоть и доставляет неудобства. Она смотрела на нее как бы со стороны: вот мать, шатаясь, входит в комнату, вот ложится в постель тихо, чтобы не разбудить Лену. Ложится прямо в одежде, не умывшись и не почистив зубы, еще полгода назад это было бы немыслимо. В комнате стало пахнуть так же, как в комнате алкоголиков, в которой мать проводила все больше времени. Лена в школе украдкой принюхивалась к своей одежде – не тащился ли за ней запах алкоголя? Она умерла бы, если бы кто-то узнал, как они с матерью живут. К счастью, тайна оставалась тайной, кроме одного раза, когда из театра позвонила мамина сменщица и попросила забрать мать домой. Лена положила трубку и сразу же побежала в кассу. Была весна. Мать едва стояла на ногах, и Лена чертыхалась и проклинала, что вообще вышла – надо было оставить мать ночевать на работе, ничего страшного, кроме увольнения, не произошло бы.
Когда впереди уже маячил их подъезд, мать поскользнулась и упала прямо в отливавшую бензином черную жижу под фонарем. Лена тянула маму, чтобы та поднялась, но она снова поскользнулась и упала. С противоположного тротуара к ним двинулась тень.
– Давайте я вам помогу, – сказала тень.
Ею оказался «старенький» новенький Миша. Он ловко подхватил маму за обе руки и поставил на ноги.
– Ой, спаси-и-ибо, молодой человек! – трескучим старческим голосом поблагодарила мама.
– Спасибо, – сказала Лена, опуская глаза.
Вдвоем они довели мать до квартиры. Мать пошатывалась, хватаясь за плечо Миши, пока Лена открывала дверь. Миша завел мать за порог квартиры, дальше Лена не позволила. Замирая от ужаса и стараясь не выглядеть напуганной и растерянной, она поблагодарила одноклассника и распрощалась с ним в дверях, пока мать сидела на стуле и, дрыгая ногой, скидывала сапог. Лена молча запихнула мать в комнату, ушла на кухню и просидела там до ночи. Она словно застыла изнутри и чувствовала, что пришел конец ее счастливой жизни. Завтра же утром Миша расскажет кому-нибудь о ее пьяной матери, дальше слухи расползутся по цепочке, и к концу уроков не будет у нее ни подруг, ни школьной любви, ни посиделок с одноклассниками. Потому что валяющаяся в луже мать сильнее ее самой.
Мать рухнула спать в мокрой грязной куртке прямо на постельное белье. Стирали они в машинке-малютке, вещи полоскали вручную в ведре, поэтому вид матери, лежащей в неестественной позе и пачкающей белье, вызвал у Лены острое желание окатить ее водой из того самого ведра. Лена разделась, легла, но не смогла уснуть, ждала звонка будильника и думала, что, оставь она мать в сугробе в деревне под Омском, сейчас ей не пришлось бы переживать эти ужасные часы. Даже не нарочно. Допустим, она побежала бы за помощью, а вернувшись, не смогла бы найти нужный сугроб, потому что спящую мать припорошило снегом.
За ночь она накрутила себя до тошноты и гула в голове. Но в школе ничего не произошло. Ни насмешек, ни вопросов, ни косых взглядов. Миша издалека подмигнул ей на перемене, но не подошел. К концу уроков Лена чуть успокоилась, но не расслабилась и каждую секунду ждала шелестящего шепота одноклассников, осуждающего, ползучего, удушающего. Ничего не произошло и назавтра, и днями после. Лена не понимала, выходило, что Миша никому ничего не рассказал, иначе слухи дошли бы до класса. Но и на них не было ни единого намека. Лена хотела подойти и поблагодарить Мишу, но поначалу не находила смелости, а потом – слов. Да и что тут скажешь? Спасибо за то, что не рассказал одноклассникам, что моя мать напилась как свинья и лежала в луже?
Шли дни, и ужас грядущего разоблачения поутих. Да теперь Лена и не была уверена, что ее исключили бы из общего круга от новости о пьяной матери. Она поспрашивала украдкой об одноклассниках, и оказалось, что среди родителей есть и наркоманы, и алкоголики (слабое утешение, потому что у них этим увлекались отцы, а не матери), половина класса живет в коммуналках, есть несколько малообеспеченных, получающих питание бесплатно. Эти факты подвинули ее внутреннюю шкалу нормальности в сторону плюса. Но все же она опасалась, что подобный инцидент повторится или что мать пьяная заявится в школу.
Иногда у матери бывали просветления, она прибиралась и проветривала их жилище, перебирала и приводила в порядок свою одежду и одежду Лены, закрашивала седину, сама себе делала маникюр. В такие дни Лена с тяжелым сердцем ждала, когда в их дверь постучит кто-то из угловой комнаты.
Мать открывала, тихо разговаривала, отказывалась и закрывала дверь. И после этого начинались сложные полчаса-час, в которые она брала и возвращала на место книгу, включала и выключала телевизор, ходила по комнате, перекладывая вещи с места на место. Глаза у нее стекленели, мысли витали далеко. Можно было заговорить с ней, но она не слышала, потому что была уже в другой комнате, с рюмкой или бокалом, подносила к губам и глотала забытье, которое скрашивало ее жизнь, коммуналку и серый неприветливый город. Алкоголь побеждал. Мать бормотала, что скоро вернется, причесывалась, переодевалась и уходила, прихватив с собой закуску из того, что висело в сетке с противоположной стороны окна – капусту, колбасу, остатки хлеба. Мать никогда не уносила все, и Лена была ей благодарна за это. Лене казалось, что она своим существованием тоже помогает матери не скатиться, но понимала, что та видит в ней скорее препятствие, чем исцеление.