– Сейчас найду и порву эти согласия, документы на комнату, паспорт, все, – сказал алкоголик.
Миша подскочил с кровати.
– Стойте, Иван Вадимович!
Но тот уже сбросил звонок.
– Что там? – зашевелилась Лена.
– Иван Вадимович грозится документы порвать, – ответил Миша.
– Не сделает он ничего, – сказала Лена.
«Иван Вадимович собрался рвать документы. Закрылся в своей комнате», – прислал Паша.
– Пойду, заберу у него паспорт и доки на собственность. А то будем потом восстанавливать.
– Давай, – ответила жена.
С приближением к коммуналке раздражение нарастало. По лестнице в парадной ему навстречу бежала Варя, раздраженно повторявшая:
– Блин, это невозможно, просто невозможно…
Мишу она не заметила. В квартире было шумно. Иван Вадимович переругивался с Валентиной Афанасьевной.
– Это все вы, точно знаю! – рычал он. Он шатался и размахивал руками, пытаясь то ли сохранить равновесие, то ли драться. Выглядело это ужасно.
Помимо них в прихожей были вездесущая Нателла и Паша, прикрывавший собой дверь в комнату Ивана. «Чтобы тот не вошел и не сделал то, чем пригрозил», – догадался Миша. На приход агента не отреагировали. Миша частенько появлялся в подобные моменты еще до трупа в перекрытиях. Миша аккуратно взял под локоть Валентину Афанасьевну и увел ее в комнату.
– Валентина Афанасьевна, не спорьте с ним.
– Да как не спорить, он моего Федюшу убийцей обзывает! – запричитала та. – Сколько можно от него терпеть.
– А ваш муж не замешан? – спросил Михаил.
– Да врет он, не видите, что ли? – отчаянно сказала старушка. – Поймали его, он крутится как уж на сковородке! Напился, всех на уши поднял!
Михаил вернулся в прихожую. Иван Вадимович заговорил с ним, но был настолько пьян, что Миша не мог разобрать, что тот мямлил, и даже заподозрил, что алкоголика хватил инсульт, и попросил назвать имя и улыбнуться. Иван Вадимович исполнил то и другое, поэтому Михаил, дав знак Паше подвинуться, увел его в комнату и там, переступая через мусор, подталкивал старика к дивану. К этому моменту Иван Вадимыч уже выдохся и мычал, повалился на диван и размахивал руками, насколько мог. Таким Михаил его еще не видел. Он открыл выдвижной ящик и выгреб от греха подальше все документы, которые старательно собирал предыдущие полтора года. Он знал, что совершает преступление, но от усталости ему было все равно. К тому же завтра рано утром Михаил намеревался прийти в коммуналку, вернуть документы и заодно проверить состояние Ивана Вадимовича, которому, возможно, понадобится помощь врача.
Агент посмотрел на алкоголика, тот не спал – беззвучно говорил и размахивал руками. У дивана лежала пустая бутылка и куски хлеба.
Михаил вышел в прихожую, намереваясь попросить соседей присмотреть за Иваном Вадимычем, но все уже разошлись. Он посмотрел на часы – час ночи. Немудрено, устали. Из своей комнаты выглянула Валентина Афанасьевна.
– Спит? – спросила она. Михаил кивнул. – Спасибо, что выручили.
– Подержите у себя документы, чтобы не испортил? – Миша протянул ей документы.
Валентина Афанасьевна отступила.
– Нет-нет, не хочу с ним связываться.
Михаил бегом добежал до дома.
– Разобрался? – спросила жена, когда он ложился в кровать.
– Надоели они мне, – ответил Миша.
Глава четырнадцатая,
в которой Любовь Андреевна уходит из дома и не возвращается, а Лене приходится начать самостоятельную жизнь.
Без компании мать пила тихо, сама с собой, читала книгу, пока не напивалась, потом включала телевизор. Не лезла к Лене с пьяными разговорами, не поучала. Телевизор работал без звука, чтобы не мешал делать уроки. Лене в те дни казалось, что мать устала от своей жизни, от нелюбимой работы, от неустроенности, от алкоголя, от бесконечного «вояжа», который никак не заканчивался и не приводил ее в те места на планете, о которых пела певица со щеточкой на голове. Наверное, мать устала и от дочери тоже, – в этом Лена была уверена, хоть мать никогда такого не говорила. Редкие задушевные разговоры совсем исчезли из их жизни.
Жалость испарялась, когда мать уходила на кухню или в комнату соседей и оттуда доносился ее пьяный вульгарный голос, как будто присутствие других людей вытаскивало из нее всю мерзость. Однажды мать ушла отдать деньги за комнату владельцам, и оттуда Лене позвонили и попросили забрать ее – она напилась и не могла идти домой самостоятельно. Лена не пошла, нужно было готовиться к пробному экзамену. К полуночи мать добралась сама, материлась в темной прихожей, пытаясь нащупать выключатель. Лена не спала и прислушивалась к словам, которыми мать обзывала лампочку, выключатель, углы мебели, а когда загорелся свет, досталось сапогам – они не хотели сниматься, и соседской одежде, которую она в темноте скинула на пол. На шум вышли соседи, обзывали мать алкоголичкой и дрянью. Лена не встала бы, если бы не постучали в комнату и не попросили угомонить мать. Лена вышла в трусах и футболке, за руку втянула мать в комнату, извинилась перед соседями и прибрала разбросанные в прихожей вещи.
На предварительном экзамене Лена не дотянула до пятерки по обществознанию. Текст она вызубрила, но многие темы оказались далеки от ее понимания. После очередного пьяного выверта мать притихла, это происходило каждый раз: творила что-то совсем из ряда вон и сбавляла обороты. Лена думала, что она таким образом копит силы на следующий виток ада.
Мать узнала про четверку, грозившую оставить Лену за бортом бюджетных мест, и взялась подтянуть дочь по непонятным темам, оказалось, что она проучилась два курса на философском факультете, пока ее не отчислили за неуспеваемость. Вечерами они садились и проговаривали каждый билет, а потом мать рассказывала, что та или иная тема значит в реальной жизни. Поначалу шли бодро, отработали половину билетов, но позже, в мае, мать взяла больше смен, потому что вторая кассирша попала в больницу. Пила меньше, но стала нервной, постоянно повышала голос. Лена понимала, что ей хочется напиться, но мать держалась, чтобы не вылететь из театра. Это было удивительно и непонятно – с чего вдруг мать терпит нелюбимую работу. Соседи-алкоголики стучали в дверь по несколько раз в день, тянули мать в свою черную дыру, она отказывалась, хотя ее стойкость таяла с каждым днем.
Вскоре мать попросила узнать, положена ли Лене общага. Выяснилось, что положена. Они съездили и посмотрели общажный корпус на Ваське возле самого института. Лена спросила, зачем матери понадобилась общага, ведь есть где жить, но та ответила, что это на всякий случай. Может быть, захочет переехать в другой район, в квартиру поспокойнее, а Лене будет ближе из общаги, а к ней сможет приходить в любой момент и ночевать. Голова Лены была занята школьной любовью номер два, не поддающимися пониманию билетами по обществу, будущими экзаменами в школе, последним звонком, выпускным, поэтому она толком не посмотрела комнаты, заглянула только в общие туалет и душ – страшные и обшарпанные.
Мать так и не закончила начатое, не подготовила дочь ко второму предварительному экзамену. Но Лене попался билет с вопросами из первой половины списка, который ей успела объяснить мать, и она получила пятерку. У девочки были хорошие баллы по всем предметам, чтобы претендовать на бюджетное место. Теперь оставалось ждать результатов общих экзаменов, новые поступающие могли перешибить старичков, и тогда Лене не светил бы вуз. Она волновалась, что не поступит, и делала совершенно несвойственные ей вещи: дергала подруг, любовь номер два и мать вопросами и жалобами – а что, если не поступит? Друзья успокаивали ее, а мать меланхолично ответила:
– Устрою пол мыть в театр. Год помоешь, на следующий поступишь.
Лену успокаивала эта определенность, но особенно – неизвестно откуда взявшаяся у матери практичность. Отношения у них стали ровными, как у взрослого со взрослым. Лене казалось, что она живет в общежитии с вежливой прибухивающей соседкой. Мать была и рядом, и не здесь. Даже будучи трезвой, погружалась в себя, уезжала в свой внутренний «вояж». Там ей было спокойно, никто не напоминал о возрасте, неустроенности, постоянном желании недостижимого.
Лена понимала, что ничего особенного на выпускной она позволить себе не может – недавно потратились на новые босоножки и туфли, – но мать оживилась и потребовала от дочери пожеланий. Придумала Лена быстро – на блестящих бретельках, простое, облегающее, чуть ниже колен. На это дело мать пожертвовала свое бархатное платье.
– Все равно уже немодно, – сказала она, прикидывая платье на Лену. Платье было жалко, она сожалела об ушедшем времени, когда блистала в нем, но было заметно и другое – мать искренне хотела, чтобы дочь надела на выпускной лучшее из того, что она может себе позволить.
Изумрудное платье было длинным, с широкой юбкой и огромными плечами – для Лены вышло бы два в облипку. Возник вопрос: кто его сошьет? К неудовольствию Лены оказалось, что швеей будет пьющая соседка из угловой комнаты. Когда Лена пришла к ней с платьем, чтобы снять мерки, та встретила ее приветливо. Женщина была трезвой, окно открыто, и свежий воздух разбавлял тяжелую атмосферу. Здесь пахло запустением, утекшими надеждами, грустью. В своей комнате соседка была улыбчивой и говорливой, но без назойливости.
– Наталья Петровна, – представилась она Лене, – можешь звать просто Наташа.
У Лены не поворачивался язык называть ее Наташей. Наталье Петровне было шестьдесят. С мужем, Василием Игнатьичем, детей и квартиры они не нажили. Вместе работали на Кировском заводе. Они были тихими алкоголиками, в семье – мир и согласие. Лене стало непонятно, зачем им в собутыльники понадобилась мать. От скуки, наверное. Наталья Петровна приглашала Лену на примерку, когда мужа не было дома, всегда была трезвой, открывала окошко. Лена была ей за это вяло признательна. Руки у Натальи Петровны тряслись, и Лена боялась, как бы та не ткнула ее иголкой, но обошлось. Швейная машинка – динозавр с ножным приводом – Наталье Петровне досталась от матери. Когда начали кроить, выяснилось, что шить она не то чтобы умеет, а так, прострачивала знакомым кое-что. Лена испугалась, что выпускное платье будет испорчено, она уже видела себя в нем – темноволосая принцесса в изумрудном бархате. Но мать заверила ее, что беспокоиться не о чем, крой у платья несложный, по сути, сшить два куска ткани. Для бретелек она купила цепочки серебряного цвета с фальшивыми бриллиантами.