Как выбирали Мухабат
Однажды Иосифу Виссарионовичу близкий ему по партийной работе человек сказал:
— Товарищ Сталин, есть предложение, чтобы вам и другим членам правительства на первомайском параде дети выносили цветы.
Сталин подумал: "С одной стороны, хорошо, красиво, а с другой стороны, в цветы можно спрятать взрывное устройство". Потом пыхнул трубкой и сказал:
— Думаю, что политически незрелое решение.
Он даже не стал объяснять, в чем это решение незрелое и почему именно политически. Сказал и сказал.
А через год, когда "близкий" уже сидел в лагерях, Сталин вдруг на заседании Политбюро заявил:
— Есть предложение, не знаю, как вы отнесетесь к нему… А что, если на первомайском параде нам на трибуну Мавзолея дети вынесут цветы и конфеты?
Одним членам Политбюро это предложение понравилось, другим не очень, а Ворошилов спросил:
— А чье это предложение?
— Мое, — скромно сказал Сталин.
И все сразу согласились, что предложение замечательное, все стали говорить, какой И.В. гениальный и почему они все вместе до этого не додумались.
— Я полагаю, — сказал Сталин, — что это будет политически верное решение.
— Да-да, — заговорили все, — именно политическое и именно решение.
Но Сталин на этом не успокоился. На одном из заседаний Политбюро был поставлен вопрос о том, что за дети и каким именно образом они будут выносить цветы.
В основном Сталина волновало, кто ему будет эти цветы выносить. Он сказал:
— Это должна быть девочка, иначе кое-кто из врагов может этот факт истолковать неправильно.
Теперь надо было подумать, какой национальности будет девочка.
— Она, — сказал Сталин, — не должна быть грузинкой, потому что те же враги могут истолковать это как национализм.
С другой стороны, Сталин несколько недолюбливал грузин, остальных он просто не любил, а грузин лишь недолюбливал.
Отказавшись от грузин, Сталин отказался от остальных кавказцев, чтобы грузинам не было обидно.
Сибирь тоже отпадала, чтобы враги не обвинили Сталина в великодержавном шовинизме.
После этого невозможно было заикаться о белорусах и украинцах, чтобы не оскорблять русских.
Оставалась Средняя Азия. Казахи отпали сразу, поскольку Сталин вообще подумывал, а не стереть ли этих казахов с лица земли. Странные они какие-то. Из остальных среднеазиатских республик Сталин запомнил только Узбекистан; Таджикистан, Киргизия и Туркмения как-то выпали из сталинской памяти в тот момент. Сталин предъявлял к этой девочке вполне определенные требования.
Значит, девочка должна быть узбечкой. Она, естественно, должна быть из простой крестьянской семьи декханина. Должна быть отличницей, симпатичной на вид и рекордсменкой.
В лагерь под Ташкентом стали свозить со всего Узбекистана девочек двенадцати лет. Нужную долго найти не удавалось. Либо не отличница, либо в роду были баи, либо некрасивая, либо не узбечка.
Наконец нашли одну умницу, красавицу, отличницу, но не рекордистку.
Ее научили собирать хлопок. И через месяц она, по сводкам, собирала столько хлопка, сколько не могли бы собрать два передовых колхоза.
Ее звали Мухабат.
В НКВД стали поступать письма, в которых указывалось, что в роду Мухабат были и баи, и басмачи. Когда басмачей стало больше, чем населения Узбекистана, доброжелателей нашли и расстреляли.
Заодно посадили и родителей Мухабат на всякий случай, чтобы они в будущем что-либо не выкинули. Но кто-то сообразил, что теперь Мухабат — дочь репрессированных, и родителей тут же выпустили и наградили.
Наконец девочку представили Сталину… Он долго смотрел на нее, потом взял за ухо. Подержал ухо в руке и спросил:
— А ты по-русски понимаешь?
— Да, — сказала Мухабат.
— Молодец, — сказал Сталин.
Он мучительно думал, о чем еще спросить девочку, но придумать никак не мог.
"И зачем это все нужно, — подумал Сталин, — девочка, цветы? И так ведь все боготворят".
Но Сталин был "железный" человек, и все свои действия подчинял служению революции, а именно укреплению своей личной власти. Сталин отлично понимал, что, потерпев в течение нескольких минут девочку возле себя, он тем самым вызовет новый прилив всенародной любви, и поэтому шел на жертвы. Сделав нечеловеческое усилие воли, он спросил:
— Скажи, как тебя зовут, Мухабат?
— Мухабат, — ответила Мухабат.
— Правильно, — сказал Сталин и задумался.
Он вдруг вспомнил, что у него есть дочка такого же примерно возраста, и есть смысл, чтобы она вынесла ему цветы. И надежнее, и приятнее. Но враги могли обвинить его в семейственности, и Сталин отогнал от себя эту политически невыдержанную мысль.
Он еще немного подумал и спросил:
— Хочешь посидеть на коленях у товарища Сталина?
Девочка была непосредственной настолько, что даже не робела в присутствии вождя мирового пролетариата. Она уселась на колени к "отцу народов" и так как привыкла крутить нос своему отцу, одной рукой обняла дедушку Сталина за шею, а другой стала накручивать довольно большой, рябой и маслянистый нос Иосифа Виссарионовича.
Сталину такая фамильярность юной хлопкоробки не очень понравилась, но неудобно было перед подчиненными сбрасывать девочку с колен.
"Экая гадина", — подумал Сталин и улыбнулся девочке, обнажив желтые зубы.
Сталин глянул своим желтым в крапинку глазом в сторону секретаря, и тот, моментально учуяв смертельную опасность, сказал:
— Пойдем, девочка, Иосиф Виссарионович должен еще работать.
— Да, девочка, иди, — попрощался Сталин и, когда она ушла, отряхнул после нее свой мундир так, будто он запылился, и пошел мыть руки.
Теперь Сталин был занят еще одной проблемой. Суть ее была вот в чем. Девочка поднесет цветы, Сталин возьмет ее на руки. Иначе ее никто не увидит на трибуне. И что же, он так и будет стоять и держать ее на руках?
И сколько держать? Сразу не сбросишь, надо чтобы как можно больше народу увидели ребенка в объятиях вождя.
Дано было задание, и целый научно-исследовательский институт, отложив разработку нового отечественного линкора, стал создавать специальное устройство — мухабатодержатель. Получилась жесткая конструкция, позволяющая девочке вроде бы сидеть на руках у Сталина, и в то же время вождь не прилагал к этому ни малейших усилий. При этом конструкция с Красной площади была практически не видна.
Устройство сделали досрочно, и всю бригаду разработчиков наградили Сталинской премией и сослали в лагеря, чтобы не было утечки информации.
Два заседания Политбюро были посвящены вопросу, какие цветы выносить на трибуну Мавзолея. Сначала решили, что Сталину Мухабат вынесет розы, а остальным членам другие дети преподнесут тюльпаны.
Но к следующему заседанию Сталину стало известно, что у роз бывают шипы. И все второе заседание Сталин выяснял, кто же это додумался сделать такое предложение.
Оказалось, розы предложил Буденный, он вовремя сориентировался и сказал, что имел в виду шипы на розах сбрить.
Встал было вопрос вырастить к празднику розы без шипов, но потом Сталин решил: "Пусть будут мне тюльпаны, а вам розы". Он где-то слышал, что есть голландские тюльпаны, но случайно оговорился и сказал:
— Пусть мне дарят монгольские тюльпаны.
И пришлось еще долгие годы возить тюльпаны из Голландии в Монголию, а уж потом из Монголии в Москву. Зато на этом деле два монгола получили по ордену Трудового Красного Знамени, а тридцать расстреляли.
Но вот пришел наконец праздник, и все правительство выстроилось на трибуне, а дети понесли цветы вождям.
Мухабат, которая перед этим всю ночь репетировала, ловко взобралась на сиденье, обняла левой рукой вождя за шею и только хотела по привычке ухватиться правой за рябой нос, как большой друг детворы, улыбаясь, сказал сквозь зубы:
— Если схватишь за нос — расстреляю, а всех узбеков запишу евреями и сошлю в Биробиджан.
Девочка, хоть и была маленькой, но сообразила, чем дело пахнет, отдернула руку и сидела молча.
Сталин улыбался, махал рукой народу, а другой обнимал хрупкое тельце Мухабат. Это продолжалось минут сорок, и где-то на тридцатой минуте Сталин вдруг ощутил, что обнимать девочку приятно. Под рукой было теплое, пусть детское, но тело.
Какие-то воспоминания закружились в голове у продолжателя дела Ленина, и он спросил Мухабат:
— Любишь дедушку Сталина?
— Очень, — сказала Мухабат.
— То-то же, — сказал Сталин.
После парада Сталин разрешил Мухабат посидеть у себя на коленях и угощал ее конфетами, специально для этого случая сделанными на фабрике "Рот-Фронт".
Девочка была даже приятна Сталину. От нее пахло каким-то незнакомым Сталину запахом, скорее всего, хлопком.
— Как тебя зовут, Мухабат? — пошутил Сталин.
— Мухабат, — сказала Мухабат.
Затем Сталин повел девочку за руку и показал ей Ленина.
Они постояли возле мумии. И Сталин вдруг спросил Мухабат:
— А ты знаешь, от чего умер дедушка Ленин?
— От болезни, — сказала Мухабат.
— Нет, — сказал Сталин, — он умер оттого, что недостаточно хорошо понимал марксизм-ленинизм. — Подумал и добавил: — Он умер оттого, что не мог жить.
Расставаясь, Сталин подарил Мухабат целую коробку шоколадных конфет.
— Бери, — сказал Сталин, — у меня еще две коробки остались. Одну сам съем, другую подарю Максиму Горькому, чтобы ему слаще жилось.
Вот так Мухабат стала ежегодно выносить Сталину цветы. И чем становилась старше, тем приятнее и приятнее было Сталину держать ее у себя на руках.
А через несколько лет, когда девочка стала уже девушкой, один из помощников Сталина сказал:
— Иосиф Виссарионович, вам не тяжело ее на руках держать, ведь она уже скоро в институт будет поступать?
Сталин расстрелял помощника, однако приказал, чтобы Мухабат ему больше цветы не выносила.
И это было политически правильное решение.
Как проводили коллективизацию
Однажды грузин Сталин поручил еврею Кагановичу провести коллективизацию в русском селе.
Каганович пригорюнился и пошел советоваться с братом.
Брат Кагановича сказал:
— Лазарь, зачем тебе это нужно? Ты в сельском хозяйстве ничего не понимаешь, тем более ты еврей, а должен заниматься этим в русском селе. Лучше займись метро, это под землей, и никто не увидит, что ты там делаешь.
Тут Лазарь вспылил и начал кричать на брата:
— Я не еврей, это вы все евреи, а меня куда партия послала, там я и буду. Пошлет в Киргизию — буду киргизом. А если пошлет в Палестину, тогда буду евреем. Учти, — сказал он брату, — я от тебя откажусь.
— Лазарь, — сказал брат, — ты же был хорошим сапожником, а должен теперь заниматься не своим делом. Представь себе, Лазарь, если бы Ленин шил сапоги, ну разве он смог бы сшить такие сапоги? — И брат показал Лазарю свою ногу, обутую в изящный сапог.
Лазарь собственноручно снял с ноги брата сапог, долго его щупал, нюхал и даже пробовал на зуб.
— Хороший сапог, — сказал он наконец, — кто его сделал?
— Ты, — закричал брат, — ты его создал еще до революции, и я эти сапоги с гордостью ношу до сих пор.
Лазарь Моисеевич действительно был приличным сапожником. И любил это дело настолько, что, даже будучи наркомом, всегда сам себе чинил обувь и любого, с кем встречался впервые, начинал рассматривать с обуви. Он не собирался никогда становиться революционером. Но вот революция позвала его в строй, и он бросил все: семью, местечко и даже блестящую карьеру сапожника. А ведь со временем он мог заиметь свою сапожную мастерскую. А его в наркомы потянуло.
Грянула революция, и что-то проснулось в душе у Лазаря такое, что он, бросив все, пошел вперед к победе коммунизма.
Занимался первые годы после революции обычной большевистской работой: интриговал, сплачивал, вел за собой, расстреливал. И справлялся с этим довольно неплохо, у него даже какой-то талант появился организационный. Мало кто мог так умело дать отпор или, допустим, организовать аресты и расстрелы. Ну, может быть, Дзержинский и еще пара-тройка большевиков. Но они были плохими революционерами, не поняли вовремя, за кем надо идти, а Лазарь понял, он шел за всеми сразу, пока наконец не выбрал настоящий революционный путь, проложенный верным ленинцем.
И вот теперь Сталин вызвал его к себе и сказал:
— Лазарь, ты знаешь, я не антисемит, у меня даже есть один друг еврей.
— Ну, конечно, Иосиф Виссарионович.
— Но, — продолжал Сталин, — ты, конечно, не можешь знать, что при этом евреев я не люблю.
— А за что их любить, товарищ Сталин? — закричал Каганович. — Я сам их терпеть не могу.
— Постой, — сказал Сталин, — да ты ведь, кажется, и сам еврей?
— Нет, товарищ Сталин, это не так.
— Постой, — говорит Сталин, — отец у тебя кто?
— Еврей.
— Мать кто?
— Еврейка.
— А ты кто?
— А я коммунист! — гордо сказал Каганович.
— Ай молодец, — сказал Сталин, — настоящий интернационалист. Но ты, — продолжал Сталин, — можно сказать, безродный космополит.
Каганович университетов не кончал и не знал, что это такое — безродный космополит, поэтому ответил:
— Я, товарищ Сталин, коммунист, преданный делу Сталина.
— А как ты думаешь, — сказал Сталин, — Ленин был еврей?
— Нет, товарищ Сталин, не мог основоположник нашего пролетарского государства оказаться евреем.
— То-то же, смотри у меня, — сказал Сталин.
— Он же вождь наш и отец, — неосторожно добавил Каганович.
— Отец народов? — насторожился Сталин.
— Нет, товарищ Сталин, отец народов у нас один — это вы, а Ленин, он хоть и отец, но только одного, а не всех народов.
— Ох, хитрец, — сказал Сталин, улыбаясь, — и вот потому, что ты такой ушлый, я тебя, Лазарь, пожалуй, пошлю проводить на селе коллективизацию.
— Товарищ Сталин, — испугался Каганович, — за что такая великая честь? Есть ведь более достойные люди: Калинин — он из народа, в конце концов, Буденный — он и с лошадьми хорошо знаком.
— Нет, Лазарь, ты пойдешь проводить коллективизацию, и я тебе объясню почему. А потому, Лазарь, что ты хоть и коммунист, а все же еврей. Если коллективизация не удастся, то мы так прямо и скажем народу, что проводил ее еврей Каганович, который не любит русский народ за то, что он русский. И тогда народ сам решит, что с тобой делать. А если коллективизация все-таки получится, тогда все будут благодарить нас за то, что я дал крестьянам настоящее коллективное счастье, и я тебя тогда не забуду.
— Гениально, товарищ Сталин.
— А вообще-то, скажу тебе честно, я крестьян не люблю, поэтому и хочу сделать их колхозниками. Не люблю я их. Помню, когда-то в Туруханском крае, когда бежал я из ссылки, одна крестьянка…
Сталин закурил трубку, и глаза его сверкнули желтыми огоньками.
— А впрочем, это не твоего еврейского ума дело. Не люблю я крестьян, поэтому и посылаю именно тебя, дорогой, на это нужное и ответственное дело. Думаю, ты не подведешь. А потом, надо смотреть далеко вперед. Через много-много лет, когда нас с тобой не будет… — Сталин сделал паузу, в которой Каганович подумал: "Тебя не будет, а я-то собираюсь жить долго", — но тут же запретил себе эти мысли, поскольку предполагал, что этот усатый дьявол мог и мысли читать. — Так вот, — продолжал Сталин, — через много-много лет, когда нас с тобой не будет, — он внимательно посмотрел на Кагановича, и у того душа ушла в подметки самодельных сапог, — и тебя не будет, — уточнил Сталин, — и когда в нашей стране начнется черте что, вспомнят, что коллективизацию проводил еврей, и она вам, жидам, откликнется. — Сталин ухмыльнулся, что у него означало высшую степень самодовольства. — Потому что я, ты, Лазарь, знаешь, евреев не люблю, хотя, и это ты тоже знаешь, я антисемитом никогда не был.
— Конечно, товарищ Сталин, вы — известный интернационалист и всех любите одинаково.
— Ты прав, Лазарь, я всех одинаково не люблю, — сказал Сталин, — но особенно не люблю евреев, русских, армян, азербайджанцев, татар не люблю. Ты знаешь, Лазарь, ты будешь смеяться, но я и грузин не люблю. Но евреев не люблю больше. Ты знаешь, как ни странно, Лазарь, чуть-чуть меньше не люблю адыгейцев, может, потому, что никогда в жизни их не видел, калмыков этих, мордву не видел — спокойно к ним отношусь, но вот когда я вижу тебя…
— Я же не еврей, товарищ Сталин, — взмолился Каганович.
— Ну ладно, иди, — сказал Сталин, — дьявол с тобой, иди и делай что хочешь, но чтоб коллективизация была. Иначе ты у меня снова евреем станешь и будешь им до конца жизни, который я тебе гарантирую в ближайшем будущем.
Ну а дальше все известно. Каганович пошел и стал проводить коллективизацию. Он, конечно, в этом сельском хозяйстве понимал меньше, чем баран в рыбной ловле на блесну, но зато хорошо разбирался в страхе, ужасе, жадности — в общем, в человеческой психологии. Потому он вызвал секретарей обкомов и райкомов и сказал:
— Сталин поручил мне провести коллективизацию, и я ее проведу, а кто в колхоз не пойдет, того будем рассматривать как личного врага товарища Сталина.
И пошло, и поехало. Никто не хотел быть личным врагом вождя мирового пролетариата.
И вот сегодня, когда уже нет в живых Сталина, а совсем недавно и Каганович отправился к своему усатому дьяволу, никто не говорит, что Сталин проводил коллективизацию или что партия объединила всех в колхозы. Нет, находятся люди, и их немало, которые говорят:
— Во всем виноват Каганович. Он боролся один на один с русским народом.
И я думаю: какой же все-таки поистине дьявольской изобретательностью обладал Сталин. Ведь колхозы есть и по сей день. И на сколько лет вперед отравил он сознание миллионов людей. И в этом его главная заслуга перед дьяволом.
За это ему гореть в адском пламени теперь уже вместе с Лазарем Моисеевичем, который, по его убеждениям, никогда не был евреем, а всегда честным и бескомпромиссным коммунистом-интернационалистом.
Спаси нас, Господи, от них! И помилуй. И во веки веков. Аминь!
Л. И. Брежнев
Однажды Леонид Ильич решил стать лауреатом конкурса мастеров художественного слова. Это было еще тогда, когда он не был ни маршалом, ни лауреатом Ленинской премии, а был он тогда простым и скромным генсеком. Человек он, как утверждают очевидцы, был добрый и по-своему честный, а потому решил стать лауреатом по-честному. Он с детства любил стихи, и даже сам иногда их пописывал. У него даже была одно время мысль стать поэтом и получить Ленинскую премию по поэзии.
Но куда-то запропастились его детские стихи. А читать те, которые он написал бы заново, у него не было ни малейшего желания.
— Стихи, — говорил Леонид Ильич, — и не только стихи, а вообще поэзия более присущи юному возрасту, а я из него, как мне кажется, не так давно вышел.
Здесь все окружающие начинали смеяться, потому что Леонид Ильич шутил. Он вообще человек был с юмором и неплохо шутил.
Так, однажды, когда уже перешли в мир иной Суслов, Косыгин и Подгорный, Леонид Ильич на заседании Политбюро сказал:
— Что-то дисциплина у нас в Политбюро стала хромать. Вот и сегодня, как всегда, опаздывают Суслов, Косыгин, Подгорный.
Референт тихо шепнул ему:
— Они умерли.
И тут Леонид Ильич пошутил:
— А-а-а, то-то я смотрю, они перестали ходить на заседания.
Вот такая шутка получилась. Но вернемся к поэзии.
Леонид Ильич поискал свои детские стихи и, не найдя их, раздумал становиться поэтом. Но окружающие об этом не знали. И один из ближайших сподвижников продолжал раскопки. И нашел где-то на Днепропетровщине детские стихи Лени Брежнева и даже ухитрился прочесть их с трибуны очередного основополагающего съезда, однако к тому времени Леонид Ильич уже прочно решил стать прозаиком. Но это было значительно позже, а я пишу о том времени, когда Леонид Ильич всерьез задумался стать лауреатом конкурса мастеров художественного слова.
Надо, кстати, заметить, что в то золотое брежневское время он еще довольно прилично выговаривал многие слова. Конечно, он уже не мог произнести четко слово "Египет" и произносил его как "Египа". "Социалистические страны" тоже звучали как "плохие сосиски", а с Азербайджаном была просто беда. Но это слово — "Азербайджан" — не удавалось за всю историю КПСС ни одному из генсеков — от первого и до последнего.
Но в основном то, что говорил Леонид Ильич, понять было можно. А так как он с детства любил поэзию и при этом выступал с многочасовыми докладами на всю страну, то можно понять и его стремление к лауреатству. Кроме того, Леонид Ильич вообще любил в узком кругу почитать вслух стихи Есенина. Он знал довольно много, шесть, есенинских стихов и читал их все шесть долгими зимними вечерами.
Бывало, соберутся члены Политбюро после какого-нибудь пленума, выпьют немного, граммов по восемьсот, а затем Леонид Ильич, если у него хорошее настроение, откроет свой личный сейф и даст подержать ближайшим сподвижникам свои любимые игрушки: звезды Героя, ордена зарубежных государств, модели машинок, милицейский свисток, который ему подарил Щелоков, и шахтерскую каску, оставшуюся от Хрущева.
Ну а уж потом, когда все наиграются и нахвалят игрушки Леонида Ильича, он их отбирал назад. Бывало даже, что игрушек оставалось меньше, и в последнее время Леонид Ильич завел амбарную книгу и игрушки выдавал только под расписку.
Ну а уж потом все садились поудобнее и Леонид Ильич начинал читать стихи:
— "Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет".
Причем Леонид Ильич сам себе был и режиссером и при словах "привет тебе, привет" махал рукой так, будто он сходит с самолета и приветствует встречающих.
Или он читал стихотворение:
"Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного некрасив? Не смотря в лицо, от страсти млеешь, мне на плечи руки опустив". — При этом он слегка расставлял руки и подергивал плечами, будто собирался танцевать цыганочку, а ордена и медали начинали позвякивать, как цыганские мониста.
Иногда Леонид Ильич забывал слова, и тогда посылали референта в Ленинскую библиотеку, и тот привозил прижизненное издание Есенина, находил нужную страницу, а Леонид Ильич напяливал на нос очки, и, посмотрев в книгу, будил соратников и продолжал читать стихотворение наизусть.
И так он читал первое, второе, третье, а на четвертом, дойдя до слов "Пей со мной, паршивая сука, пей со мной!", всегда плакал. Он вообще любил собак, и что-то его в этих словах трогало до глубины его генсековской души. Он плакал, прерывал чтение, наливал бокал "Столичной" и произносил тост:
— Дорогие друзья, сегодня в обстановке мира и созидания социализма в одной отдельно взятой нами стране я с особым чувством невозвратимой потери пью за нашу интеллигенцию, ярким представителем которой был поэт Сергей Есенин. Жаль, что его нет с нами. Если бы он был жив, мы бы его наградили званием Героя соцтруда и он бы сегодня на памятнике стоял с золотой звездой Героя. Лыхаем, — и выпивал.
Потом он дочитывал пятое и шестое стихотворения, и так как больше наизусть ничего не помнил, то брал в руки книгу и дальше читал по напечатанному до тех пор, пока не засыпал, а слушатели его спали уже давно.
И вот когда Леонид Ильич решил стать лауреатом конкурса чтецов-декламаторов, особо остро встал вопрос, какие стихи он будет читать на этом конкурсе. Собрали поэтов самых лучших, самых маститых лауреатов, авторов многотомных собраний сочинений.
Они читали свои стихи, Леонид Ильич плакал, слушая их. Потом думали, что это их стихи так растрогали вождя. Но он потом сказал жене:
— Страну жалко, народ. Сколько денег уходит на этих дармоедов.
И еще плакал он оттого, что видел, как далеки эти поэты от него, а значит, и от народа, потому что никогда в жизни Леонид Ильич не смог бы выучить эти стихи, а если и выучит, то произнести не сможет. Поэтому всех поэтов накормили, напоили, развезли по домам, а на следующий день в газетах напечатали отчет о встрече Леонида Ильича с творческой интеллигенцией, а тех, чьи стихи Леонид Ильич понял и чьи фамилии он запомнил, — а некоторых Леонид Ильич запомнил чисто визуально: "вон тот длинный с носом или тот короткий с усами", — через неделю наградили орденами "Знак почета" и "За дружбу между народами".
А одному, который, напившись, ухитрился поцеловать руку Леониду Ильичу, даже дали звание Героя соцтруда, но он оказался не поэтом, а работником охраны, поэтому ему пришлось потом учиться заочно в Литинституте, а затем идти на афганскую войну, чтобы звание отработать.
В общем, не подошли Леониду Ильичу современные стихи, и решено было провести конкурс на лучшее прочтение стихов Есенина, а для того, чтобы у всех были равные условия, постановили читать именно те шесть стихотворений, которые знал наизусть Леонид Ильич. И Леонид Ильич начал усиленно готовиться к конкурсу. К нему пришел педагог-репетитор, и Леонид Ильич стал разучивать скороговорки. Леонид Ильич с удовольствием медленно произносил: "Шла Маша по шоссе и сосала сушку", потом "От топота копыт пыль по полю летит". Но на фразе: "Сшит колпак не по-колпаковски, надо его переколпаковать" — что-то у Леонида Ильича в челюстях заклинило. И они с преподавателем сели выпивать.
После двухсот и хорошей закуски Леонид Ильич стал произносить скороговорки значительно лучше, а у преподавателя язык стал заплетаться. После семисот Леонид Ильич и репетитор абсолютно сравнялись в произношении, и Леонид Ильич сказал:
— Вот в таком состоянии и надо проводить конкурс.
А тут как раз должно было состояться совещание "в верхах". И надо же было, чтобы без ведома Леонида Ильича это совещание назначили именно на тот день, когда должен был состояться конкурс! Так все Министерство иностранных дел "стояло на ушах", десять иностранных дипломатов получили звание Героев соцтруда. Одной женщине-дипломату дали медаль "Мать-героиня". Отменили революцию в одной африканской стране, две страны "третьего мира" под давлением отказались от социалистического выбора и вернулись в капитализм, была понижена цена на советскую нефть, но перенесли совещание "в верхах" на более поздний срок.
И вот, допустим, завтра должен был состояться конкурс, а сегодня на Политбюро Леонид Ильич решил устроить генеральную репетицию.
Он прямо на заседании Политбюро в разделе "разное" стал читать стихи.
Декламация Леонида Ильича членам очень понравилась. Представитель Азербайджана сказал, что он такое наслаждение испытывал только в молодости, да и то от женщины.
Представитель Узбекистана сказал, что чтение так прекрасно, что надо поставить на эти стихи балет: Леонид Ильич на сцене Большого театра с трибуны читает стихи, а балет танцует и собаку, и Качалова, и "Ты жива еще, моя старушка".
Всем остальным чтение тоже очень понравилось, а представитель Казахстана даже предложил, чтобы Леонид Ильич на каждом заседании ничего больше не говорил, а только читал стихи Есенина.
И только жена Леонида Ильича сказала ему вечером:
— Ты что, старый дурень, удумал? Ты представь себе совещание "в верхах". Объявляют: Рейган — президент США, Маргарет Тэтчер — премьер-министр Англии и Леонид Брежнев — лауреат конкурса чтецов-декламаторов.
Леонид Ильич страшно обиделся и сказал:
— Если бы ты только слышала, как я сегодня великолепно читал и как меня принимала публика, ты бы так не говорила.
Но, с другой стороны, обидевшись на жену, он не спал всю ночь, ворочался с боку на бок, а под утро, нацепив на грудь все ордена и медали, в одних кальсонах и кителе читал в ванной "Собаке Качалова", при этом клал своей овчарке руку на морду, а собака скулила и пыталась лизнуть Леонида Ильича в лицо.
— Ты меня понимаешь, — сказал Леонид Ильич собаке и нацепил ей на ошейник медаль "За взятие Будапешта".
Днем в Большом театре состоялось торжественное открытие конкурса чтецов.
В зале сидели лучшие чтецы страны и гости из-за рубежа. На сцене, в президиуме, сидело Политбюро в полном составе, на заднике висели портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Ленина и Есенина.
Леонид Ильич прочел трехчасовой доклад "О перспективах развития речевого жанра в условиях построения развитого соцреализма". Потом всех участников конкурса пригласили на банкет. Поели, попили. И начался концерт. В начале концерта выходили чтецы и хвалили доклад Леонида Ильича, поражались его дикции, умению построить фразу, его литературному таланту, его способностям оратора. Некоторые плакали и благодарили партию, правительство и лично Леонида Ильича за то, что он живет на этом свете, а не на том.
А затем вышел сам Леонид Ильич и стал читать стихи Есенина. После каждого стихотворения зал вставал и устраивал овацию. Кричали "бис" и "браво", слышны были здравицы и крики "ура".
На четвертом стихотворении, дойдя до слов "Пей со мной, паршивая сука", Леонид Ильич не выдержал и заплакал и под бурные, долго не смолкающие аплодисменты уехал домой.
Медаль лауреата и грамоту ему привезли на квартиру и торжественно надели на него ленту, где золотом было вышито: "Лауреат первой премии конкурса чтецов Леонид Ильич Брежнев".
Официально это звание не было обнародовано, и в печати об этом конкурсе не было ни слова. Написали опять, что была встреча с очередной интеллигенцией. Но через некоторое время кому из чтецов квартиру дали, кому звание, а кого в Израиль отпустили. А на собрании в филармонии, где обсуждалось это событие, один известный чтец спросил:
— Скажите, а тех, кто останется, как-нибудь отметят?
Но это к слову. Шло время. Леонид Ильич быстро отошел от конкурса и успокоился, решив стать членом Союза писателей; вступил он в этот союз по рекомендации министра Госбезопасности и сделал блестящую писательскую карьеру. За один присест написал три эпохальные вещи и получил Ленинскую премию.
В этом смысле он обогнал всех генеральных секретарей, кроме К.У.Черненко, который тоже получил Ленинскую премию, но в области ракетостроения. Он был, видно, большим специалистом в этой области, как, впрочем, и в других областях страны. Правда, в отличие от Черненко, Леонид Ильич был еще и маршалом. Но думается, поживи Черненко подольше, он бы догнал Леонида Ильича и в военном деле.
Один день Лаврентия Павловича
А под утро Лаврентий Павлович познал свою жену. Он, правда, и раньше ее знал и не был до нее большой охотник, но так уж получилось. Проснулся Лаврентий Павлович рано, лежал, вспоминал юность и вдруг подумал о своей жене. Вот тут и возникла эта бредовая мысль — познать ее вновь, как когда-то в молодые годы. Но познавать ее просто так не хотелось. Поэтому он представил девушку из своей юности. Девушку ту звали Тамарой, и она не обращала на Лаврентия никакого внимания, поскольку встречалась с высоким и красивым парнем. Потом они вместе с этим парнем убежали за границу. А то бы он ей показал. Нет, он сначала бы ему показал. Ох, он бы ему устроил. Вот когда он вспомнил лицо этого до сих пор ненавистного ему красивого парня, только тогда его возбуждение приобрело конкретное сексуальное направление. И, представив себе Тамару в лежащей рядом жене, он познал ее как свою жену. Вернее, он свою жену познал как Тамару. В общем, он их обеих познал.
Потом, не теряя драгоценного времени наркома даром, он встал, умылся, оделся и пошел завтракать на кухню. Кухня была внизу, на первом этаже. Лаврентий Павлович ел яичницу с ветчиной и сулугуни и рассеянно смотрел на Глашу, хлопотавшую возле плиты. Жена у Лаврентия Павловича была брюнеткой, а Глафира Юрьевна — светлая, белокурая. Он и держал ее не только потому, что она хорошо готовила, но и потому, что Глафира была блондинкой. Впервые он увидел эту блондинку два года назад на кухне ресторана "Москва". Он влетел в эту кухню разъяренный: на пять минут задержали горячее блюдо для дорогого гостя. Увидев на кухне Глашу, яркую, полную блондинку, стал орать, выгнал всех к чертовой матери, а Глашу прижал к кафельной стене, стал вдруг гладить ее груди, приговаривая: "Ты мне еще попоешь". Затем сунул руку куда-то вниз, во что-то теплое, мягкое и, не почувствовав ни малейшего сопротивления, познал ее, насмерть напуганную, стоя.
Затем похвалил ее за хорошую работу. Глаша долго потом думала, какую именно работу имел в виду Лаврентий Павлович. На другой день Глаша была переведена в его особняк на Садовом кольце, и время от времени Лаврентий Павлович познавал Глафиру Юрьевну стоя. И почти всегда хвалил ее за работу. И опять она думала и гадала, какую именно из работ он хвалит.
Вот и сегодня Лаврентию Павловичу после знойной жены просто необходимо было переключиться на что-нибудь светлое. Это было как контрастный душ: горячая вода — холодная. Глаша стояла у плиты спиной к нему. Дожевывая яичницу, Лаврентий Павлович подошел к ней неслышными шагами и тихо сказал:
— Не оборачивайся.
А Глаша и не думала оборачиваться. Она солила харчо. Лаврентий Павлович приподнял ее сарафан, открылись розовые москвошвеевские трико. Лаврентий Павлович любил, чтобы крепкая Глаша ходила именно в таких вот простонародных трико и чтобы резинки впивались в толстые ляжки чуть повыше колен. Лаврентий Павлович приспустил трико и стал гладить массивный Глашин зад. Глаша замерла и перестала солить харчо, поскольку боялась нарушить планы наркома. Она замерла, но стоять так, с солонкой в руках, было неловко, поэтому она спросила:
— Товарищ Лаврентий, мне продолжать готовить?
— Продолжай, — разрешил Лаврентий Павлович и стал познавать Глашу медленно, но верно. Глаша продолжала солить харчо, потом шинковала овощи, потом перчила, пробовала харчо на вкус, а Лаврентий Павлович все познавал и познавал ее. Время от времени Глаша, натура чувствительная, останавливалась, отвлекалась от работы и постанывала, а затем снова продолжала готовить харчо.
В самый разгар познавания в кухню вошел адъютант, испугался, выронил документы и убежал. Лаврентий Павлович, не прерывая дела познания Глаши, попытался достать одной рукой документы. При этом Глаша невольно тоже стала совершать колебательные движения нижней своей половиной, что помогло Лаврентию Павловичу закончить второй акт его любимой пьесы.
— Умница, — сказал Лаврентий Павлович, — хорошо знаешь свое дело, — и тут же углубился в чтение бумаг. Он выпил кофе. И со словами: "А, это ты", потрепал Глашу по щеке. Надев шинель поверх штатского костюма, Лаврентий Павлович отправился на Лубянку.
Проводя совещание, Лаврентий Павлович обратил внимание на новую стенографистку, которая старательно фиксировала каждое его слово, а когда он делал паузу, смотрела на него круглыми синими глазами, как школьница на учителя.
"Кто же мне ее подкинул?" — думал Лаврентий Павлович, разглядывая стенографистку. Совещание шло долго, вопросов было много, и он время от времени мысленно раздевал стенографисточку, пока очередной генерал рассказывал об очередном путче в очередной африканской стране.
Лаврентий Павлович совсем уже было раздел девушку до трусов, как вдруг увидел, что она негритянка.
"Странно, — подумал министр, — лицо белое, руки белые, а тело черное. Бред какой-то, надо поменьше пить на ночь".
Едва дождавшись конца совещания, он отпустил всех, кроме стенографистки. Глазами приказал адъютанту никого не пускать. Подозвал девушку, та, смущаясь, подошла.
— Ты первый день здесь? — спросил Лаврентий Павлович.
— Никак нет, товарищ министр, я уже полгода в отделе.
— После школы? — спросил почему-то Лаврентий Павлович.
— Никак нет, после курсов.
— Отец военный? — во рту уже пересыхало.
— Так точно. Полковник.
Лаврентий Павлович потрепал девушку по щеке, затем поцеловал в лоб. Она смотрела ему прямо в глаза.
"Наглая", — подумал нарком и поцеловал ее в губы. Стенографисточка слегка ответила.
"Кто-то научил", — подумал Лаврентий Павлович. Он взял руку девушки и положил себе на брюки. Она не сопротивлялась. Тогда он расстегнул пуговицы на брюках и впустил руку девушки внутрь.
Девушка прошептала:
— Я же комсомолка.
— Это хорошо, — сказал "железный" нарком и стал познавать комсомолку своим любимым способом. Она делала все нежно и осторожно, а ему вдруг нестерпимо захотелось узнать, какая она там, под формой. Не прерывая познания, он расстегнул ее гимнастерку. Она, поняв его намерения, сняла с себя форменную юбку и в сапогах встала на колени. Из-под комбинации виднелась ее белая, нежная, слегка в мурашках от свежего воздуха кожа.
Лаврентий Павлович блаженствовал и думал: "Что же они ей посулили, прислав обслуживать это совещание? А может, и ничего. Девушка сама рада, что удалось приблизиться к легендарному пламенному революционеру". Тут Лаврентий Павлович вдруг вспомнил, что он лежит на полу в костюме и скоро перестанет познавать юную комсомолку. Он приказал ей глазами: "Встать!". Она повиновалась. Благополучно закончив познание и погладив девушку по головке, он спросил:
— Живешь с родителями?
— Так точно, — отрапортовала комсомолка, заправляя рубаху в юбку.
— Напиши заявление на жилплощадь. Тебе замуж пора. Куда мужа приведешь?
— Слушаюсь, — счастливо заулыбалась девушка и приложила руку к виску.
— Хорошо честь отдаешь, — сказал, ухмыляясь собственной двусмысленности, Лаврентий Павлович. Стенографистка, щелкнув каблуками, развернулась и ушла строевым шагом.
Вошел адъютант.
— Твоя работа? — подозрительно глядя в глаза, спросил Лаврентий Павлович.
— Никак нет, — сказал адъютант, но Лаврентий Павлович понял, чья именно это работа, и злорадно усмехнулся.
Поехал к Сталину на совещание. Сталин сказал:
— Лаврентий, останься потом, поговорить надо.
И все совещание Лаврентий Павлович терзался, чем не угодил "пахану". Кто сынтриговал? Были варианты, но на каждый были и свои контраргументы. Сталин, отпустив всех, поманил Лаврентия Павловича пальцем. Лаврентий подошел, стоял смиренно, ожидая удара.
Сталин долго раскуривал трубку, потом сказал:
— Садись, Лаврентий, у тебя в ногах правды нет. — Это был первый удар. Нет правды, причем в ногах. — Скажи, Лаврентий… — продолжил Сталин и сделал огромную паузу.
Лаврентий Павлович долго ждал продолжения фразы, а потом не выдержал и, как просил Сталин, сказал:
— Слушаю вас, товарищ Сталин.
— И правильно делаешь, что слушаешь, — сказал Сталин. — Скажи, Лаврентий, — снова повторил он, — что ты за человек?
— Человек, товарищ Сталин, верный ваш соратник. Под вашим руководством готов на все.
— Да, — сказал Сталин, — я вижу, что ты готов на все. Это меня и пугает.
— Товарищ Сталин, — начал оправдываться Лаврентий Павлович, но Сталин его перебил:
— Скажи, Лаврентий, ты женщин любишь?
— Люблю, — глядя в ухо Сталину, сказал Лаврентий Павлович. Он всегда старался не смотреть Сталину в глаза, поскольку хищники этого не любят. Для них это угроза. И смотреть вниз тоже нельзя: почему глаза прячешь? Поэтому Лаврентий смотрел в ухо, в лоб, на волосы, лишь бы не в глаза.
— Хорошо, что правду говоришь. Любишь.
— Люблю, товарищ Сталин.
— Это видно. А скажи, Лаврентий, что ты больше любишь — женщин или власть?
— Больше всего на свете, товарищ Сталин, — воодушевился Лаврентий Павлович, — я люблю вас. Если бы не вы, товарищ Сталин, не было бы у меня никакой власти, а значит, и женщины бы меня не любили.
— Верно говоришь, Лаврентий, а теперь иди и подумай, что же ты все-таки больше любишь — женщин или власть.
Лаврентий Павлович пошел и стал думать, но не над сталинским вопросом. Лаврентий Павлович думал: что это? Очередная профилактическая "проверка на вшивость"? Чтобы знал, что Сталин все видит. И чтобы не забывал, что на крючке, и если что не так, все похождения всплывут. Но отказаться от женщин Лаврентий Павлович не мог. Тем более, что должна быть и у него слабинка. Женщины — это как раз то, что нужно. Хуже было бы, если бы он не пил и женщинами не интересовался. Это все — хана! А так можно еще жить.
Поехал на работу, встречался с людьми, давал нахлобучки, но все чего-то не хватало. Наконец он понял чего. Вызвал помощника и спросил:
— У нас много в Москве негритянок — советских подданных?
Помощник через десять минут сообщил:
— Девятьсот девяносто три негритянки.
— Найди какую-нибудь посимпатичнее!
Потом пошел, послушал, как допрашивают очередного "врага народа". Интересно было смотреть на министра, с которым еще недавно сидели за одним столом, выпивали, разговаривали почти на равных. "Почти", потому что министр думал, что на равных, а Лаврентий Павлович так не думал. Хотя министра этого побаивался. На какое-то время он вошел в доверие к "пахану". И вот теперь глаз безумный, синяки и кричит:
— Лаврентий, ты же меня знаешь, скажи им!
Что-то шевельнулось в Лаврентии Павловиче, что-то возбуждающе-сексуальное, он промолчал, посидел немного и, сказав: "Продолжайте допрос", вышел.
Поехали в маленький мозаичный особняк неподалеку от Красных ворот. Снаружи, на кольце, — железные ворота. У входа в дом два амбала.
Адъютант сказал:
— Она там.
Лаврентий Павлович вошел в комнату. Она сидела, забившись в угол дивана, — смуглая до невероятности. Лаврентий Павлович сел неподалеку и стал разглядывать ее. Если бы не темная кожа, вывернутые губы и курчавые волосы, так простая русская девица. Худенькая. "Худоба — мать сладострастия, — вспомнил он какого-то классика, но от себя добавил: — Мать ее так-то".
Негритянка испуганно смотрела на него.
— Как тебя зовут?
— Анастасия.
— Кто твои родители?
— Отец коммунист из Африки, мать русская.
— Ты меня не бойся.
— Зачем меня сюда привезли?
— Ничего плохого я тебе не сделаю, выпей. — Он налил себе коньяка, девушке вина. — Ты знаешь, кто я?
— Нет.
— Я — Берия Лаврентий Павлович.
— Почему меня привезли сюда? — еще больше испугалась девушка.
— Выпей, в этом вине нет ни яда, ни снотворного. Хочешь, я тоже выпью.
Она выпила немного вина. Он стал рассказывать, как тяжело живет страна, как много вокруг врагов. Попытался взять ее за руку. Она отдернула руку.
"Ну ее к черту", — подумал он. Но по инерции продолжал добиваться своего. В конце концов, нет времени и надо идти напролом.
— Я тебя видел раньше, — сказал он тихим ласковым голосом, — ты хорошая девочка и должна слушаться меня. Твой отец коммунист, и ты должна быть верной его делу. Поняла?
Девушка опустила голову. Тогда он схватил ее в объятия. Она закричала.
— Заткнись, — сказал Лаврентий Павлович и уложил ее силой на диван. Прижал к дивану и сказал: — Будешь сопротивляться, позову тех двоих и разрешу делать с тобой что захотят.
Она оцепенела и перестала сопротивляться.
— Вот так правильно, — сказал Лаврентий Павлович и стал расстегивать ее кофту. Она зажмурила глаза. Руки инстинктивно закрывали грудь. Лаврентий Павлович не стал снимать кофту, он только расстегнул ее и разорвал бюстгальтер. Обнажилась темная кожа. Лаврентий Павлович неуверенно потрогал эту картофельного цвета кожу. Оказалось, теплая. Потрогал грудь — большая, смуглая, необычной формы. Две темные торчащие вверх груши. Поцеловал одну, потом другую. Девица завизжала. И он шлепнул ее ладонью по лицу. Она замолчала. Хотел снять юбку, потом решил не возиться и, подняв, накинул на лицо. Пусть она там скроется. Хорошо смотрелись белые сатиновые трусики на темной коже. Хотел уже начать акт, однако она не давалась, пришлось раздвигать ее ноги коленкой. Негритянка вся напряглась, напружинилась, и это не было приятно.
— Расслабься, — скомандовал нарком. Она всхлипнула, но расслабилась.
"Если тебя насилуют и ты ничего не можешь поделать, расслабься и попытайся получить максимум наслаждения", — вспомнил почему-то Лаврентий Павлович. Запах от девицы шел необычный. "Наверное, так пахнет мускус", — подумал Лаврентий Павлович. Что такое мускус, он не знал, но чувствовал, что пахнуть он должен именно так. Она лежала совершенно неподвижно, это стало ему надоедать.
"Бревно", — подумал Лаврентий Павлович и стал раскачивать это бревнышко. Большого удовлетворения он от процесса не испытывал. Шлепнул ее по попе и, сказав: "Вы свободны", — оделся и уехал.
Приехав на Лубянку, устроил несколько разносов и поехал к Гале на улицу Горького. К Гале, скорее к Гале. Не дождавшись лифта, взбежал на четвертый этаж, как молодой. Вошел, поцеловал в щеку. Галя, высокая, стройная, восемнадцатилетняя, слегка полная, но в меру, в махровом халате, всегда в ожидании, всегда наготове, всегда свежа и хороша. Пошел в ванную, с удовольствием постоял под горячим душем. В голубом халате присел на кухне, влил рюмку армянского коньяка, закусил семгой с лимончиком — и в постель. Галя раздевалась перед ним, а он, не выдержав, выскочил из постели, встал перед ней на колени, целовал ее живот, ноги. Лег в постель, а Галя все понимает.
Медленно вошел в распахнутое тело и тихо стал наслаждаться, то сосредоточиваясь, то думая о другом. "А что, — думал он, — если бросить все, купить на припрятанные за рубежом деньги остров, небольшой такой островок где-нибудь неподалеку от Сингапура, и уехать туда с Галей. И там вдали попробовать построить свой собственный социализм на одном отдельно взятом острове.
Не дадут, вышлют пару эскадрилий и разбомбят. Нет, подошлют тройку-пятерку ребят — отравят, убьют, а потом разбомбят.
Не дадут, а, если бы даже и дали, как бросить дело, власть? Если ты игрок, как бросить игру? Этот подонок не зря спросил: что тебе важнее — женщины или власть? Власть. Но и без женщины власть не власть. Ничего, скоро этот усатый дьявол околеет, и соперников практически не останется.
Галя! Опять она. Удивительная женщина. Кто бы ни был, она все равно лучше всех. Всегда желанная. Знает, конечно, что не одна, но виду никогда не подает. Опять отключается. Радость моя. Сейчас ей восемнадцать. Сколько же ей будет в восьмидесятом году? Вполне молодая еще женщина". Он вдруг ясно увидел ее с каким-то врачом, но его самого почему-то уже не было. Иногда с Лаврентием Павловичем случалось такое — вдруг он ясно видел будущее. А иногда он слышал мысли "пахана". Он столько лет разгадывал шарады "пахана", что, настроившись на его волну, просто мог считывать его мысли. Галя, Галя, Галя, вот оно подкатывает. Впился в Галины губы. Все, теперь можно немного полежать и откинуться. Отдохнуть. Выпил коньяку, бокал стоял на полу возле кровати. Даже это предусмотрела.
Лег рядом с Галей и наконец вымолвил:
— Галя, я так одинок.
Галя навалилась на него, посмотрела хорошо, ласково. Сказала:
— Это удел всех великих людей.
Всегда найдет правильные слова.
"Великий ли я? — думал Лаврентий Павлович. — С одной стороны, какой я великий, а с другой — второй человек великой державы…"
Встал, пошел на кухню, поел впервые с утра. Поел как следует. Харчо из "Арагви", шашлык, чебуреки, зелень-щмелень. Выпил, закусил хурмой, еще выпил, еще закусил.
Было уже девять вечера. Приехал на Лубянку, выслушал сводки, отдал распоряжения, наметил дела на завтра, двоих похвалил, одного уволил с конфискацией. Все-таки хорошая женщина и еда помогают настроению.
Съездил к "пахану". Час просидел в приемной. "Пахан" не принял. Ну и черт с ним?! Поехал домой по улице Горького. В окне у Гали горел свет. Не стал заходить. Пусть делает, что хочет. Наблюдения не снимал. Охрана работает. Пусть стережет дом ее и семью, и пусть она живет долго-долго. Пусть даже с доктором. Но потом, потом… Неужели он не доживет до восьмидесятого года? Медленно ехал по улице, отмечая про себя красивых женщин. Приехал домой в двенадцать, поработал с бумагами. Звонка от "пахана" не было. Лег спать в кабинете. Адъютант принес на подносе апельсиновый сок. Лаврентий Павлович оглядел стройную крепкую фигуру адъютанта и, подумав: "Как хорошо, что я не голубой", — выключил свет и стал засыпать.