Если вы прихвастнете и уменьшите облыжным образом цену вдвое, втрое, вчетверо специально для того, чтобы возбудить в ближних своих чувство приятной вам зависти, то окажется, что "один знакомый" живет в квартире в сто раз лучше вашей и получает за это еще и дрова и ничего не платит. Почему? А просто потому, что уж очень он хороший жилец.
Что, взяли?
Алые знаки — квартирные билетики — по большей части сухи и официальны.
Зеленые, объявляющие о сдаче комнаты, заключают в себе иногда целую поэму.
"В тихой, скромной и интеллигентной семье желают отдать комнату одинокому".
Словно Эолова арфа зазвучала в вашей душе. Не правда ли?
Вы одиноки, они — тихи, интеллигентны, скромны. Хотя как-то неловко, что сие последнее качество ими же и выставляется на вывеску и этим как бы само себя уничтожает. Но до психологии ли тут, когда нужна квартира?
Вы поднимаетесь, звоните, входите.
Первую минуту вам кажется, что вы не туда попали. За правой дверью чьи-то руки, которые, по-видимому, ничем не брезгуют, давят, рвут и колотят Шопена. За левой дверью более благозвучно, но не менее громко стучит швейная машинка. А прямо, за стеной, неистовый детский рев. И все эти звуки веселья, труда и страдания, сливаясь вместе, кружатся, кидаются, отражаются от потолка, от стен, с грохотом падают вам на голову и снова отскакивают.
Горничная, отворившая двери, таращит глаза на вашу гудящую голову и молчит. Она, по-видимому, уже давно одурела.
— Комнату... Комнату... — лепечете вы.
Но она ничего не может расслышать, и вы, за-стенчиво улыбаясь, уходите.
"Роскошная комната, без стола и с".
Какое смелое сокращение!
— У вас сдается роскошная комната?
— У нас. Вам без стола или с?
— С.
— Пожалуйте. Ход через ванну, но это вас стеснить не может, — я очень редко моюсь (здесь голос хозяйки звучит гордо). А в случае чего, можете отвернуться либо завесить чем.
"Комната с роскошным комфортом".
— Позвольте, да ведь она совсем пустая, эта клетушка!
— Как пустая? — негодует хозяйка. — А комод? Комод у вас ни во что?
— Да, разумеется, комод... это — великолепная вещь, комод, — лепечете вы. — Но, ведь, вы о комфорте...
— Не понимаю, чего вам еще нужно! Конечно, здесь еще не все в порядке. На комод постелется вязаная салфетка, и комната совершенно изменит вид.
— Да, но комфорт...
— А комод?
— Так ведь комфорт...
— Так ведь комод!
"Комната с садом".
— Вот так чудеса! В Петербурге — и вдруг собственный сад! Покажите, где же у вас этот сад?
Хозяйка молча указывает в окно.
— Да ведь это же Таврический сад!
— А почему бы ему и не быть Таврическим?
— Да ведь Таврический сад не вам же принадлежит!
— Разумеется, не мне. Какие от нонешних жильцов странные претензии пошли!
"Уютная комната у одинокой".
— У вас, стало быть, других жильцов нет?
— Боже упаси! — восклицает одинокая почти в ужасе. — Никого! Одна, как перст.
Вы смотрите на ее корявый указательный палец, поднятый как олицетворение одиночества, и решаете снять комнату.
На другой же день, с трех часов дня, за стеной начинают раздаваться тихие вздохи, которые вскоре переходят в храп, продолжающийся часов до десяти вечера. Сначала вы стараетесь не обращать на него внимания и заниматься своим делом, но, за что бы вы ни принялись, этот мерный аккомпанемент налагает на все свой отпечаток. Книга не захватывает, перо не слушается, и, как бы вы ни напрягали свое воображение, оно нет-нет да и представит вам уютную, мягкую подушку и теплое одеяло, в которое если завернуться как следует, так все на свете покажется пустяками.
Затем, привыкнув немножко, а может быть, и попросту выспавшись, вы начинаете прислушиваться к храпу и изучать его.
И вы открываете, что он бывает разнообразен до бесконечности. Главные же формы его следующие: густой, грозный, так называемый генеральский. Затем храп игривый, с присвистом. Затем с отдуванием, как будто спящий сдувает муху, севшую ему на верхнюю губу. Затем храп с переливами, напоминающий полоскание горла, храп меланхолический, тягучий, бархатный, зловещий.
— Кто же это у вас храпит, голубушка? — спрашиваете вы, наконец, у хозяйки. — Ведь вы уверяли, что у вас других жильцов нет.
— Ах, не обращайте внимания! Это так, старичок блаженный. Откушает в два часа, а потом до вечера спит.
Вы смиряетесь. Вечером, когда к вам приходят гости и вы начинаете им декламировать душистые стихи Бальмонта, блаженного старичка начинают мучить кошмары, и он раздирает вам душу и пугает друзей ваших неистовыми воплями:
— Ой! Ай, Господи! Душу на покаяние! У-у-у!
— Чего вы пустяков пугаетесь? — удивляется одинокая хозяйка. — Это он всегда так, когда за обедом тяжелого покушает.
В коридоре вы вечно наталкиваетесь на какую-то темную личность, которая прячется от вас за шкап или быстро шмыгает в соседнюю комнату, где запирается. Очевидно, он там и ютится.
— Это кто же такой? — недоумеваете вы.
— Ах, пустяки! Это так себе, блаженный...
— Ах, тоже блаженный?
— Да уж такие все подобрались.
В следующую вашу встречу вы всматриваетесь в темную личность и узнаете, что это просто рыжий детина без малейших следов блаженства.
— Это, верно, ваш жилец, зачем вы скрывали? — упрекаете вы.
— Что за вздор, — какой там жилец. Разве можно его жильцом назвать, когда он никогда вовремя денег не платит? Как срок приходит, так мне от него огорчение и позор. Ни разу без мирового не обошлась. Разве это жилец?!
Лекарство и сустав
У одного из петербургских мировых судей разбиралось дело: какой-то мещанин обвинял степенного бородача-кучера, что тот его неправильно лечил.
Выяснилось дело так:
Кучер пользовался славой прекрасного, знающего и добросовестного доктора. Лечил он от всех болезней составом (как называли свидетели, "суставом") собственного изобретения. Состоял "сустав" из ртути и какой-нибудь кислоты — карболовой, серной, азотной, — какой Бог пошлет.
— Кто ее знает, какая она. К ней тоже в нутро не влезешь, да и нутра у ей нету. Известно, кислота, и ладно.
Пациентов своих кучер принимал обыкновенно сидя на козлах и долго не задерживал.
Оскультацией, диагнозами и прогнозами заниматься ему было недосуг.
— Ты чаво? Хвораешь, что ли?
— Хвораю, батюшка! Не оставь, отец!
— Стало быть, хворый? — устанавливает кучер.
— Да уж так. Выходит, что хворый! — вздыхает пациент.
— У меня, знаешь, денежки-то вперед. Пять рублев.
— Знаю. Говорили. Делать нечего — бери.
Степенный кучер брал деньги и вечерком на досуге у себя в кучерской готовил ртуть на кислоте, подбавляя либо водки, либо водицы из-под крана, по усмотрению.
От ревматизма лучше, кажется, действовала вода, а для борьбы с туберкулезом требовалась водка.
Кучер тонко знал свое дело, и слава его росла.
Но вот один мещанин остался неудовлетворенным. Испробовав кучеровой бурды, нашел, что она слабовата. Попросил у кучера того же снадобья, да покрепче.
— Ладно, — отвечал кучер. — Волоки пять рублев, будет тебе покрепче.
На этот раз лекарство, действительно, оказалось крепким. После второго приема у мещанина вывались все зубы и вылезли волосы. И он же еще остался недоволен.
И в результате степенному кучеру запрещена практика.
Воображаю, как негодуют остальные его пациенты. Ведь им, чего доброго, придется, в конце концов, обратиться к доктору и вместо таинственного "сустава с кислотой покрепче" принимать оскверненные наукой йод, хинин да салициловый натр.
Русский человек этого не любит. К науке он относится очень подозрительно.
— Учится! — говорит он. — Учится, учится да и заучится. Дело известное.
А уж раз человек заучился, — хорошего от него ждать нечего.
Позовете доктора, а как разобрать сразу: учился он как следует, понемножку, или заучился.
Дело серьезное, спустя рукава к нему относиться нельзя.
Позовите любую старуху — няньку, кухарку, ключницу, коровницу, — каждая сумеет вам порассказать такие ужасы про докторов и такие чудеса из собственной практики, что вы только руками разведете.
Способы лечить у них самые различные, но каждая старуха лечит непременно по-своему, а мет?оду соседней бабы строго осуждает и осмеивает.
Я знавала одну старуху-белошвейку. Та ото всех болезней с большим успехом пользовала свежим творогом и капустным листом. Творогом потерет, листом обвернет — как рукой снимет.
Кухарка издевалась над этой системой со всей едкостью холодного ума и все — даже рак желудка и вывихнутый палец — лечила хреном снаружи и редькой "в нутро".
Знакомая мне старая нянька прибегала к более утонченному и сложному приему: от каждой болезни ей нужно было что-нибудь пожевать и приложить.
От всякой опухоли нянька жевала мак с медом и прикладывала. От зубной боли жевала хлеб с керосином. От ревматизма — укроп с льняным семенем. От золотухи — морковную траву с ячменным тестом. Всего не перечтешь.
Очень хорошо помогало. А если не помогало — значит, сглазили. Тогда уже совсем простое дело — нужно только спрыснуть с уголька.
Для этого берут три уголька и загадывают на серый глаз, на черный глаз и на голубой. Потом брызнут на угольки водой и смотрят: какой уголек зашипит — такой глаз, значит, и сглазил. Уголек этот поливают водой, а потом этой самой воды наберут в рот и прыснут прямо в лицо болящему. Сделать это нужно неожиданно, чтобы болящий перепугался и если он малолетний, то разревелся бы благим матом, а если взрослый — выругался бы и послал бы вас ко всем чертям.
Об этой няньке я вспомнила недавно, и вот при каких обстоятельствах.
Я простудилась, слегла и на другой день позвала доктора.
Пришел худой меланхолический человек, с распухшей щекой, и упрекнул меня, зачем я не пригласила его тотчас же, как почувствовала себя больной.
— Может быть, вы уже приняли какое-нибудь лекарство?