— Па-па! — Тим опустил Чипа на пол и нетерпеливо дергал меня за рукав. — Я сам хочу по-смо-треть!
Менеджер перегнулся через стойку и посмотрел на Тима. Затем вернулся к своей бумажке.
— Новую модель доставят вам сегодня к вечеру. Утилизация старой модели за наш счет. Только лучшие биороботы от компании…
— Пап!!!
Тим подпрыгнул, вырывая у меня из рук каталог. Брошюра упала на пол, раскрывшись на разделе новинок. Чип обнюхал брошюру и коротко тявкнул.
— Пап…
На правом развороте были мальчики. На левом — девочки. Версии пяти, десяти и пятнадцати лет. Имелись варианты со смуглой кожей. За дополнительную плату — придание сходства с покупателем.
— С этим модельным рядом у вас не будет никаких хлопот, — продолжал бубнить менеджер. — Вы сможете ходить с ним в поход, кататься на лыжах и даже плавать в бассейне.
Тим побледнел. Словно желая защититься от меня, он нагнулся и взял в руки Чипа. Тот радостно взвизгнул и лизнул его в щеку.
Глаза Тима заблестели и налились слезами.
— Делали апгрейд? — сухо поинтересовался менеджер. — Такую эмоциональную реакцию стали использовать недавно. Сколько у вас этот… экземпляр?
— Десять лет, — сказал я.
Тим начал пятиться и уткнулся спиной в раздвижные двери. Они не раскрылись.
— Постойте, не может быть! — менеджер достал из нагрудного кармана очки, нацепил их на нос и впервые посмотрел на Тима с подобием интереса. — Десять лет назад кожу еще не делали такой реалистичной. И глаза у него такие… живые.
— Ему десять лет, — сказал я снова. — Он человек.
Менеджер снял очки и посмотрел на меня:
— Простите?
— Я сказал… — медленно проговорил я, делая ударение на каждом слове, — …что моему сыну Тиму десять лет.
Я шагнул к двери, наступив ногой на каталог детей-биороботов. Створки двери плавно разъехались в стороны. Тим бросился наружу, не выпуская из рук собаку.
Выходя из Центра, я слышал, как менеджер что-то кричит мне вдогонку. Я не обернулся. Надо скорее найти сына.
Я нашел Тима в отделе бытовой техники. Он забился между стиральными машинами, которые продавались со скидкой.
— Хочу к маме… — прошептал сын, не глядя мне в глаза.
— Мама скоро вернется, — сказал я. — Поехали домой.
В пути он не произнес ни слова. Сидел в детском кресле, прижимая Чипа к себе так сильно, что тот иногда поскуливал, но вырваться не пытался. Хорошая собака.
— Вымой руки, — напомнил я ему, когда мы вошли в дом. — Будем обедать. Как насчет макарон с сыром?
Он кивнул.
Я глядел, как Тим наматывает на вилку макароны, проворачивая их уже, наверное, сотый раз. Он не съел ни крошки.
— Когда мне было чуть меньше, чем тебе, — сказал я, — твой дед — мой отец — застукал меня на заднем дворе с увеличительным стеклом в руках. Я наблюдал за муравьями.
Никакой реакции. Тим продолжал проворачивать вилкой макароны, словно подпитывал этим движением невидимый механизм, управляющий мирозданием.
— Я не просто наблюдал за ними. Я их поджигал. Фокусировал на них луч света и — пых! — готово! Мне казалось это забавным. Знаешь, что сделал мой отец, Тим?
Тишина. Только вилка, проворачиваясь, стучит о край тарелки.
— Он взял у меня увеличительное стекло, схватил за руку и прижег мне запястье. Он был сильным, твой дед. Я пытался вырваться, но не мог. До сих пор помню этот запах. А след остался навсегда.
Я протянул Тиму свою правую руку, и он впервые посмотрел — сначала на меня, потом на мою кисть: на затянувшийся шрам на правом запястье.
— С тех пор я не поджигал муравьев, — закончил я.
Тим отложил вилку. Посмотрел на меня. Я не торопил его. Пусть сам скажет.
— Я не буду сдавать Чипа, — сказал он. — Никогда.
— Вот и молодец.
Он доел макароны.
Перед сном Тим попросил меня посидеть рядом с его кроватью.
Чип свернулся калачиком у него под боком, периодически высовывая из-под одеяла свой автоматически увлажняемый нос.
— Пап… — сонным голосом пробормотал Тим. — А я точно настоящий?
Я рассмеялся и поцеловал его в щеку.
— Настоящее некуда.
Он облегченно вздохнул.
— А когда мама приедет?
— Скоро, сынок. Скоро, — я подоткнул ему одеяло.
Я подождал, пока он заснет. Потом пошел в свою спальню, ощупывая шрам на руке. Оставил ли я сегодня у Тима невидимый шрам? Хотелось бы верить, что так.
Я открыл гардероб и погладил маленькую темно-зеленую куртку с капюшоном.
Тома я пожалел. Он попросил обменять ему кошку на новую модель, и я позволил. Через год выпустили более продвинутую версию, и он снова уговорил меня ее поменять. Я разрешил. А потом я нашел его на заднем дворе с ножом в руках. Он распорол Кисиняре живот и смотрел, как в траву стекают ее внутренности — мешанина проводов и жил. Живая ткань и пластмасса. Том повернулся ко мне и улыбнулся.
— Она все равно не настоящая, папа! — сказал он. — Купи мне другую.
Стоило бы поступить как мой отец. Вырезать у него на руке ее имя. Хоть букву ее имени. Сделать что-то. Но я ничего не сделал.
Через неделю он пырнул ножом Эдди — мальчика из дома напротив. Его родители хотели подать в суд, но я все уладил. Оплатил ремонт. Очень скоро их биоробот Эдди бегал по лужайке, как новенький.
А Тома я отвез в Центр Обмена.
Что мне кричал тот менеджер сегодня? «Я сам вам продавал этого биоробота по обмену год назад!»
Год назад Тим считался новинкой.
Я включил телевизор, чтобы отогнать от себя навязчивые мысли.
— У вас неполная семья? — распинался на экране телепродавец. — За небольшую дополнительную плату мы установим вашему биоребенку ситуационный модуль «Мама скоро приедет». А если вы готовы к большему? Мы предлагаем поставить вам второго биоребенка всего за полцены!
Я выключил телевизор. Мысленно вспомнил сегодняшний каталог новинок. Тим хотел брата…
Консьерж пятиэтажки
Мне бы хотелось, чтобы этот рассказ превратился в кино и чтобы главную роль сыграл Евгений Коряковский. Замечательный актер. А пока — наблюдаем за реновацией.
— Ну че вылупился? Бабло принес?
Хозяин точки явно не собирается со мной любезничать. Я шмыгаю носом и стараюсь заглянуть Хозяину через плечо — туда, куда стремлюсь всей душой. Оно зеленого цвета. Почти кубической формы. На боку нацарапаны символы — я пытался разгадать их много раз, пока Никита из 26-й квартиры не объяснил мне, что это название управляющей компании — бессмысленный набор букв и цифр. Меня всегда пугало это. Бессмысленность информации.
— Значит, денег нет? — уже утвердительно говорит Хозяин.
— Нет, — соглашаюсь я. Нет ничего лучше правды.
— А кушать все равно хочется? — лениво замечает он, тыкая большим пальцем с грязным ногтем в сторону зеленого куба за своей спиной.
— Да, — соглашаюсь я. Не буду же объяснять, что мне нужна не только еда.
— А как платить будешь? — спрашивает Хозяин, и я вдруг нутром чую: ему скучно. Он уже все решил. Уже закончил со мной. Уже планирует что-то после меня, что-то более важное и прибыльное.
Я пожимаю плечами. Если он все решил, пусть будет так.
— Не будь ты вонючим бомжом, я бы расстегнул штаны и заставил тебя потешить меня прямо тут, — говорит Хозяин, и глаза его покрываются сальной поволокой, которая тут же пропадает, уступая место стальной оболочке — словно он надел пуленепробиваемые линзы. — Но раз ты грязный бомж, я просто буду тебя бить. Ты понял?
— Да, — соглашаюсь я.
Избиение с трудом может считаться формой передачи информации. Иногда я смотрю на синяки на своем теле, и они напоминают мне картинки из теста, которые мне показывал кто-то в белом халате. Я не помню, где и когда. Эти картинки что-то значили для него. Но не для меня.
Я предпочитаю текстовые воспоминания. Они самые надежные.
Хозяин нехотя, с ленцой, подходит ко мне, неторопливо размахивается и ударяет меня по зубам. Даже не успеваю увидеть его движение. Из носа по верхней губе течет кровь, и теперь я точно выгляжу как грязный бомж.
Он бьет меня недолго — может быть, потому что спешит, но скорее всего, ему просто лень. Когда он заканчивает, я лежу на грязном асфальте в полуметре от зеленого куба. Он так близко. Возможно, у меня сломано ребро. И даже не одно. Удары смягчает бумага. Вся моя одежда изнутри набита бумагой, но если другие бездомные делают так для тепла, то я — совсем с другой целью.
— В следующий раз гони бабки, козел! — цедит Хозяин сквозь зубы, выуживает из спортивных штанов пачку сигарет и идет к нелепой потрепанной иномарке. Он уезжает, и я привычно складываю цифры на номере его машины. Получается тринадцать. Всегда получается тринадцать.
Медленно встаю, достаю из кармана грязный носовой платок, сплевываю туда красное.
А теперь я могу забраться обеими руками в зеленый куб. В мусорный бак у ветхой пятиэтажки на самой окраине.
Я не люблю, когда меня называют бомжом, хотя это формально правда. Я живу во втором подъезде под лестницей и предпочитаю именоваться Консьержем. Но кроме подростка Пети из 23-й, так меня никто не называет. Люди предпочитают не замечать тех, кто не дает им деньги. Иногда это даже удобно.
Я зарываюсь в мусор и ищу еду — это правда — но и старательно просеиваю его в поисках воспоминаний жителей моего подъезда. Квартиры с 21-й по 40-ю. Двадцать семей. Пятьдесят один человек. И каждый может поделиться со мной чем-нибудь ценным.
Алексей из 21-й на первом этаже выбрасывает списки продуктов, которые ему дает его жена Анна. Благодаря им, я знаю, что у кого-то из них аллергия на бобовые (наверное, у нее), что они пьют много кофе и разогревают еду в микроволновке. На праздники покупают коробку конфет. Говорят, ни один отдел маркетинга не перешибет мужчину со списком покупок в руках, но это не про Алексея. Иногда он покупает то, чего нет в списке — это легко определить, сверив смятую бумажку с чеком, который он оставляет на дне полиэтиленового пакета. Иногда это сигареты. Иногда пиво. Иногда презервативы. Я знаю, что он изменяет жене, потому что в их мусоре есть упаковки ее противозачаточных таблеток. Я смотрю на эти смятые бумажки и вижу Алексея насквозь — он никогда не перечит жене. Она не умеет готовить, и ему все равно. Его маленьких тайн хватает ему, чтобы оставаться живым. Рассовываю по карманам его бумажки — списки покупок и чеки — и немного становлюсь Алексеем.