— Потом я оказался в больнице, — отвечаю я…
Я лежу на спине. Никогда не думал, что можно так долго лежать на спине. Когда грудина ломается, грудная клетка становится похожей на покосившуюся птичью клетку из ребер — лучше не задевать, а то птица-сердце внутри не выдержит.
— Давай, покажу, как вставать самому, — басит молодой парень в белом халате с бицепсами вдвое больше моих. Говорит, что служил в ВДВ. Мой физиотерапевт.
— Смотри, — учит ВДВшник, — к изножью кровати я привязываю ремень. Ты берешь обеими руками за другой конец ремня и осторожно тащишь, как будто канат перетягиваешь. Садишься, и дальше сам встаешь на ноги. Давай, пробуй.
Я пробую. Птица в покосившейся клетке внутри меня начинает биться о ребра и кричать.
— Давай, давай, — приободряет ВДВшник. — Сейчас уже можно.
Я снова подтягиваюсь и думаю о Бомбиле. О человеке, который повернул налево, и отправил меня и еще четверых человек в больницу, а сам остался невредим. О том, благодаря которому я сжимаю ремень…
— Так кто виноват в аварии? — голос психолога возвращает меня в кабинет.
Пока я лежал в больнице, мне тоже хотелось это узнать. Услышать вслух. Мне хочется снова посмотреть на Бомбилу — на этот раз не мельком, как тогда, когда я садился в его машину, а глаза в глаза. Но Бомбила не смотрит на меня. Он стоит спиной…
…он стоит спиной ко мне и к Девушке-На-Каталке. Только теперь она уже не на каталке, а с костылем.
Я впервые в суде. Даже интересно.
Правосудие сегодня представляет женщина лет сорока с резким голосом классной руководительницы, и она только что сказала Бомбиле, что ему крупно повезло — все пострадавшие остались живы, получив травмы средней тяжести. Так эксперты называют разбитые головы, сломанные ребра и способность передвигаться на костылях. Тюрьма Бомбиле не грозит.
— Что бы вы хотели сказать суду? — спрашивает девушку Правосудие.
— Я бы отобрала у него права, — тихо говорит Девушка-На-Каталке, вставая и опираясь на костыль.
Правосудие кивает ей головой, и девушка садится.
— Что бы вы хотели сказать суду? — теперь вопрос обращен ко мне.
Я встаю и несколько секунд не знаю, что сказать. Мне все еще мерещится галочка в «Приложении к Справке о ДТП» напротив моего имени.
Потом я вспоминаю про ремень, привязанный к изножью кровати, и спрашиваю:
— Почему вы не пришли навестить пострадавших?
— А я не знал, что кто-то попал в больницу, — говорит Бомбила, не поворачивая головы, как нашкодивший школьник. Я знаю, что это ложь. Лейтенант показывал мне протокол со списком больниц, куда направили потерпевших. Внизу страницы стояла подпись Бомбилы.
— А почему вы спросили об этом? — интересуется психолог. — Вы бы хотели видеть его в больнице?
За окном по металлическому подоконнику уныло барабанит апрельская капель, а солнечные лучи окрашивают стены кабинета в цвет рыжей миллиметровой бумаги.
Может быть, я не хотел бы снова видеть Бомбилу, но я бы хотел, чтобы он увидел ремень, привязанный к изножью кровати. И чтобы он увидел, как в палату к девушке приносят костыли. Но он не может этого увидеть, потому что…
…потому что Бомбила стоит к нам спиной, сверкая лысеющим затылком. Я сажусь, и Правосудие говорит о смягчающих обстоятельствах — вину признал, в содеянном раскаялся, имеет несовершеннолетнего ребенка семнадцати лет.
— … назначить административное наказание в виде штрафа в доход государства, — объявляет Правосудие и закрывает папку перед собой.
Через минуту я стою с девушкой из джипа в коридоре суда. Она говорит, что помнит меня. Для нее уже я — Мужчина-На-Каталке.
Бомбила идет мимо нас, торопится, словно не замечая посторонних. Я снова вижу его в профиль. Он проходит, не поворачивая головы в нашу сторону.
Птица-сердце где-то внутри клетки ударяется о прутья, и я снова оказываюсь в кабинете у психолога.
Он что-то записывает. О чем я ему только что рассказывал? Ах да…
Утро. Я сижу на пассажирском сиденье, пристегнут. Жена за рулем — она везет меня в поликлинику на амбулаторный осмотр к хирургу.
Мы выезжаем на первый перекресток, и я знаю, что сейчас в нас врежется машина. Джип, например. Прямо в переднюю правую дверцу.
Я задерживаю дыхание и сжимаю ремень безопасности так же, как сжимал ремень в больнице.
Мы проезжаем второй перекресток — горит зеленый свет. Я жду удара. Если это произошло однажды, это может случиться еще раз. Например, прямо сейчас, прямо здесь.
Мы выезжаем на следующий перекресток, и жена осторожно поворачивает машину влево. Я начинаю кричать.
— Я снова приехал к вам на метро, — говорю я. Психолог записывает. Со лба у него стекают капли пота — кондиционер в кабинете не работает, и летняя жара донимает нас обоих.
— Опять? — спрашивает он. — Мы с вами столько раз это обсуждали — вам нужно взглянуть в лицо своему страху. Вы не сможете сделать этого в метро.
Я молчу и думаю о тех, кто боится ездить на метро. У всех свои недостатки. Я вот боюсь садиться в машины к незнакомцам и поворачивать налево.
— Вы говорите, в годовщину аварии планируете сидеть дома? — спрашивает психолог. Я киваю.
— Ну так вот, — продолжает он. — Вы должны будете в тот день не прятаться, а выйти в тот самый час на то самое место, и сесть в первую же остановившуюся машину.
Я говорю, что не могу этого сделать. Я объясняю это спокойно и уверенно, как ВДВшник объяснял мне, как встать с кровати с помощью ремня. Говорю, что у меня прогресс. Я уже могу ездить на машине на небольшие расстояния вместе с женой. Что даже пробовал сесть в такси, но потом выходил через несколько кварталов. Опасность слишком очевидна, чтобы ею пренебрегать.
Психолог непреклонен:
— Считайте это экзаменом. В тот же день календаря. В то же время. На том же перекрестке. Останавливайте первую машину, садитесь на пассажирское сиденье, и вперед! Сами увидите — вам сразу станет легче! Нужно закрыть эту страницу своей жизни и двигаться дальше.
Когда он говорит о страницах, я думаю о толстой папке с заголовком «Административный материал» с торчащим из нее краем миллиметровой бумаги. Вспоминаю, какой ровной и безопасной кажется на бумаге Первомайская улица. Думаю о летнем вечере, когда солнце едва село, и начинает стремительно темнеть.
Я думаю об этом, и понимаю, что уже стою на перекрестке Первомайской и 5-й Парковой. 22 часа. 23 июля. Я медленно поднимаю руку.
Пару минут никто не останавливается, рука начинает уставать, но потом возле меня резко тормозит черная запыленная машина — в сумерках я даже не успеваю рассмотреть модель.
Стремительно, чтобы не успеть передумать, я сажусь на пассажирское кресло, бормочу адрес, захлопываю дверцу и судорожно начинаю дергать ремень безопасности. Водитель не ждет, пока я пристегнусь, и стартует. Все бомбилы так поступают. Все до единого.
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох, плавно вытягиваю ремень и защелкиваю его.
— Зачем пристегиваешься? — спрашивает водитель.
Я поворачиваю голову и вижу Бомбилу в профиль. Человека, который год назад повернул налево.
Этого не может быть. И, конечно, это возможно. Я видел в протоколе его адрес — он живет в этом районе и, значит, так же «бомбит», только уже на другой машине. Тот вишневый «Хендай» не подлежал восстановлению.
— Остановите… — говорю я. Думаю, что говорю, потому что на самом деле не издаю ни звука. Надо будет рассказать об этом психологу.
Бомбила ничем не выказывает, узнал ли он меня или нет, и проезжает перекресток с 7-й Парковой на мигающий желтый. Доезжает до 9-й Парковой, и притормаживает, пропуская пешеходов. По лобовому стеклу начинает барабанить дождь.
Я сбрасываю с себя оцепенение, и на этот раз действительно говорю вслух.
— Я выйду тут.
Пытаюсь отцепить ремень безопасности, но пряжку ремня заклинило. Пока я тщетно стараюсь освободиться, загорается зеленый, и Бомбила трогает с места по трамвайным путям:
— Зачем выходить? Недалеко же.
Он поворачивает ко мне голову, и я впервые смотрю ему прямо в глаза. Бомбила узнаёт меня и улыбается. Он смеется надо мной. Потому что машина, в которой я еду, больше не черная — потоки дождя превращают ее поверхность в темно-вишневую. Потому что я не помню имен Психолога, Девушки-на-Каталке, ВДВшника и Правосудия — я еще не встретил их. Потому что это не годовщина аварии. Это сама авария.
Бомбила успевает прилично разогнаться и на 11-й Парковой, не притормаживая на стоп-линии, начинает резкий поворот налево.
Он не должен повернуть. Куда угодно, только не туда.
Непослушный замок ремня безопасности раскрывается, я бросаю тело влево, хватаю обеими руками руль и выворачиваю его вправо.
Бомбила кричит, и я понимаю, что это не он. Даже отдаленно не похож — пожилой мужчина с бородкой. Его черная «Хонда» делает неуклюжий рывок вправо, и я понимаю, что нас несет прямо на переполненную людьми автобусную остановку за перекрестком.
Я хочу, чтобы время остановилось здесь и сейчас, и оно останавливается.
Было 22:10, 23 июля.
Сиделка Теодора Бакли
Не всем эта история придется по вкусу, но иногда хорошие чувства могут обуревать и плохими людьми. Ведь «любят не за что, а вопреки».
Старику оставалось жить меньше минуты. Марта определила это по усиливающемуся голубоватому свечению, исходящему из вялого полуоткрытого рта. Она твердо накрыла его ладонь своей и наклонилась ближе: каждый умирает в одиночку, но практически никто не против, если кто-то просто побудет рядом, верно?
Старик закашлялся — капелька слюны упала Марте на воротник белого халата; еще одна — на щеку: сиделка не отшатнулась и не вытерла лицо, постеп