Марк Рунич был тапером от Бога. Он выходил из-за кулисы, сдержанно кланялся публике, садился за пианино, расправлял длинные узловатые пальцы и ударял по клавишам в тот самый момент, когда на экране появлялись белые буквы на черном фоне: «Фильмастудия Жоржа Мабузе представляет», а дальше мастерски отыгрывал вступление, незаметно менял темп, перестраиваясь на новую сцену, словно это фильму снимали по его музыке, а не наоборот. Я наслаждался игрой и аплодировал в конце не актерам, а только ему.
В день нашего свидания в фильматографе давали «Истерзанные сердца» с Витольдом Чардыниным в главной роли. Все девушки сходили по нему с ума — все, кроме Любы, которая пришла в зрительную залу впервые. Она неловко крутила в руках очки с посеребренными стеклами — я показал ей, как правильно надеть и застегнуть их, так, чтобы стал виден триразмерный эффект.
— Ах, Павел, я так волнуюсь! — сказала мне Люба и закашлялась от волнения. — А в очках не больно?
— Нет-нет, глупенькая! Конечно не больно! — успокоил я ее. — Даже у тапера такие есть, он ведь тоже должен хорошо видеть фильму.
Старый Рунич вышел перед публикой, и я зааплодировал. Люба подхватила аплодисменты и улыбнулась мне чуть смущенно. Кажется, в этот момент я в нее и влюбился.
Рунич сел за пианино, надел очки, размял пальцы, приготовился — и вот он, сладостный миг начала. Свет в зале погас. Едва зазвучало вступление, Люба дернула меня за рукав и шепнула:
— Павел, а кто такой этот Жорж Мабузе?
— Владелец фильмастудии, крайне таинственная личность… — шепнул я ей с наигранной серьезностью. — Его никто не видел, но поговаривают, что он самый богатый человек в Новограде!
Но Люба уже не слушала меня, потому что началась фильма. Я не смог отказать себе в удовольствии, подглядывая за моей очаровательной спутницей. Она захохотала, протянула руку вперед, словно пыталась потрогать актера за плечо, потом испуганно вжалась в кресло, когда прямо на нее двинулся безлошадный экипаж. А через минуту, попривыкнув к триразмерному эффекту, схватила меня за локоть и жарко зашептала:
— Это чудесно, Паша, чудесно!
Заглядевшись на Любу, я упустил нить сюжета. На экране любимец публики Витольд Чардынин отвергал любовь знойной красавицы.
«Прошу вас уйти. Мое сердце обещано другой!» — появился белый титр на черном фоне.
Чардынин, и правда, привлекал внимание — как всегда, одетый в строгий черный сюртук, подчеркивающий бледность его благородного лица. По зале пронесся томительный вздох — словно он разбивал не только сердце героини, но и задевал душу своих поклонниц. Любочка вздыхала вместе с остальными.
На экране отвергнутая красавица готовилась покончить жизнь самоубийством, когда с музыкой Марка Рунича что-то случилось. Старый тапер перестал попадать в ритм смены кадров, в его мелодии появились паузы и длинноты. Внезапно он схватился за сердце и рухнул прямо на клавиши — раздался неблагозвучный грохот. В зале повисла тишина — только бестелесные актеры в триразмерном пространстве продолжали обсуждать свои горести, беззвучно разевая рты, как рыбы.
К Руничу из-за кулисы бросился распорядитель.
— Остановите показ! — крикнул он.
Картинка дернулась и исчезла. Зажегся свет. Зрители начали снимать свои очки, подслеповато моргая, раздался ропот.
— В зале есть врач? — закричал распорядитель.
Седовласый господин, сидящий слева от меня, встал и поднялся на сцену по боковой лесенке. Любочка, не отпускавшая мою руку с того самого момента, как смолкла музыка, побледнела еще сильнее и испуганно зашептала:
— Что теперь будет, Пашенька?
Я волновался не меньше ее. К счастью, старый Рунич начал приходить в себя. Он сорвал с головы очки и застонал. Распорядитель и седовласый господин подхватили его под руки и потащили за кулису.
Раздались жидкие аплодисменты, ропот усилился. Кто-то с задних рядов оглушительно свистнул.
— Врача нашли, а, может, тапер в зале есть? — басовито спросили в толпе, и публика облегченно засмеялась. Зрители, сидящие с краю, уже потянулись к выходу.
— Пашенька! — Люба снова горячо зашептала мне в ухо. — Вы же можете, Пашенька! Давайте, что вам стоит?
Я растерялся. Такого оборота от посещения фильмы я не ожидал.
— Молодой человек, а вы, правда, умеете играть? — раздался скрипучий голос старушки, сидевшей позади. — Так идите и играйте!
Сидящие рядом начали ободряюще подначивать меня, буквально сталкивая со стула.
Решающее слово сказала Любочка:
— Пашенька, ради меня! Я так хочу узнать, чем там все кончилось!
Я встал и, чувствуя на себя сотни глаз, поднялся по лесенке на сцену, подошел к инструменту, надел очки. Ноты отсутствовали — профессиональному таперу они ни к чему.
Свет в зале погас. Мне ничего не осталось делать, как сесть за пианино и сыграть первое, что пришло в голову — романс «Пой, радость, пой». Впрочем, я тут же сообразил, что попытки героини свести счеты с жизнью не вяжутся с моей мелодией. Я быстро поправился, перейдя на минорное настроение. Поглядывая на экран, я начал импровизировать, подражаю старому Руничу. К моему собственному удивлению, у меня получалось — конечно, не так, как у мастера, но довольно складно.
Любочка недолго следила за мной, но после переключилась на экран. Я не мог ее за это винить. Такова сила искусства.
Когда загорелся титр «Конец фильмы», Любочка вскочила и зааплодировала. Ее поддержали и другие зрители. Я встал, чтобы раскланяться, но тут же одернул себя — аплодировали вовсе не мне, а Витольду Чардынину.
Глядя со сцены на счастливое лицо Любочки, я вообразил себе, что она тоже в меня влюбилась. Я вновь ошибся. Она влюбилась — но не в меня. Люба Холодная отдала свое сердце фильматографу.
В тот день моя жизнь круто изменилась — после фильмы ко мне подошел растроганный распорядитель и горячо поблагодарил за то, что я спас сеанс. Он попросил меня заменить старого Рунича, пока тот хворал. Я начал отказываться, сославшись на работу в ресторане, но мне предложили такие условия, что скромное жалованье «Красы Новограда» даже с чаевыми не могло соперничать на равных.
Так с начала мая я стал тапером в фильматографе Новограда. С прискорбием вынужден доложить вам, что старый Рунич так и не оправился от болезни и скончался в последний день весны. Я пропустил его похороны — в фильматографе давали новую премьеру с Чардыниным «Соединенные узы».
Несмотря на мой уход из ресторана, я продолжал регулярно видеться с Любой — она по нескольку раз ходила на все фильмы подряд, а по окончании последнего сеанса я провожал ее домой на трамвае — в скромную съемную комнатушку на окраине. Говорили мы сплошь о фильмах.
— Нет, Пашенька, что бы вы ни сказали, а Витольд Чардынин — лучший из актеров. Хотела бы я услышать, как звучит его голос!
— Поговорить вы всегда можете со мной, Любочка! — парировал я, и она очаровательно хохотала.
А потом я махал ей рукой, стоя внизу, а она отвечала мне из окна — я едва видел ее сквозь зеленые ветви.
Наверное, то были самые счастливые дни моей жизни.
В середине лета я пришел в «Красу Новограда», чтобы сделать Любе сюрприз, пригласив ее на закрытый показ новой фильмы для особо важных господ — статус тапера давал определенные преимущества — но хозяин сказал, что Люба уволилась. От ее подруги Маши я услышал невероятное:
— А Любочка-то наша в актриски решила податься! Поехала в сам Фильмаград! Да кому она нужна там с такой-то фамилией? «В главной роли Любовь Холодная!» Смех, да и только!
Как показало время, смеялась Маша напрасно.
Сам не свой, я поехал к дому, где жила Любочка, и ждал ее до поздней ночи. Ее привез последний трамвай. Несмотря на духоту и жару, не рассеявшуюся и после наступления темноты, она куталась в шаль.
— Паша, это вы? Вам разве не холодно? Пойдемте скорее ко мне наверх, я напою вас чаем!
Дома Любочка рассказала о своем решении:
— Решила уйти я из официанток. Как увидела объявление на рекламном столбе, что в Фильмаграде набирают актрис для новой фильмы, так сразу все бросила и поехала!
— Любочка!.. — я пытался подобрать слова как можно осторожнее, чтобы не обидеть эту наивную девочку. — Это же не в актрисы набирают, а в массовку. В актрисы, поди, учиться нужно!
— А вот Витольд Чардынин не учился на актера! — возразила моя дебютантка. — Простой служащий, а теперь-то на весь свет его слава гремит!
Я мысленно прикинул, что замолвлю за нее словечко хозяину ресторана, чтобы взял упрямицу обратно, когда обожжется да одумается. Вслух же я попросил Любу поведать, как проходили пробы.
— Чудно проходили, — рассказала она. — На поезде ехать пришлось — далеко Фильмаград от города! Только внутрь меня не пустили — вместе с другими провели в большую залу, велели ждать. Мы ждали час почти, я так переволновалась! А потом пришел распорядитель, отобрал девушек двадцать — и меня в том числе!
— Подожди, так актрис помощник выбирал? — удивился я.
— Нет, он сказал, что господин Мабузе лично выбирает. Только как он в большой зале мог издалека всех разглядеть? Непонятно. Словом, завели нас по одной в комнату, а там никого нет. Лишь голос из-за ширмы раздается, властный такой, мол, встаньте ровно, улыбнитесь, походите по комнате…
— А стихи читать не пришлось? — поинтересовался я лукаво.
Любочка рассмеялась и снова закашлялась.
— Вот глупый, зачем же голос в фильме? Я все делала, как он просил.
— А что он просил? — я насторожился.
— Да, собственно, ничего особенного. Сказал, что на экране мало играть, мало казаться — для него нужно быть.
Что это значит, я тогда не понял.
— И чем же закончились твои пробы? — я сам не заметил, как от волнения мы перешли на «ты».
Тут Люба горделиво вздернула нос и выпалила:
— Меня взяли! И я уже снялась в своей первой сцене!
На мгновение я потерял дар речи — точь-в-точь как персонаж фильмы. Только титра не хватало белым по черному: «Не может быть!»