— Так расскажи мне все! — воскликнул я.
Тут Любочка замялась. Наконец, она тихо сказала:
— Пашенька… Я не помню.
Признаться, я решил тогда, что Любочка бредит — переволновалась, расстроилась, что в фильматограф ее не взяли, вот и придумала невесть что, мол, снималась вместе с самим Витольдом Чардыниным, а сама никаких подробностей вспомнить не может. Бедная девочка — посмотрела все его фильмы и теперь закована в мир своих фантазий.
В ресторан ее обратно не взяли — слишком бойкое место. Мои уговоры ни к чему не привели.
От меня не укрылось, как смеялись над Любочкой ее бывшие подружки, глядя, как я вывожу ее, побледневшую, словно экран, из ресторана на улицу.
— Иди, иди в свою фильму! — кричала нам вслед Машка. — Велика цаца!
Любочка рыдала и была сама не своя. Она не понимала, где правда, где вымысел. Денег от меня она не принимала, ела мало и стала таять на глазах. Мне удалось лишь тайком договориться об оплате с мерзким хозяином квартирки, что она снимала. Плюгавый старикашка смотрел на меня сальными глазками и одобряюще кивал, мол, девушка в самом соку, как не понять. Я страдал, что Любочку принимали за содержанку, а меня — за развратника, но поделать ничего не мог.
И хотя фильматограф нанес ей такой удар, Любочка не перестала его любить. Напротив, она стала наведываться туда вдвое чаще, пересматривая каждую фильму по нескольку раз. Я договорился с механиком, чтобы он пускал девушку в комнатенку наверху, откуда с двух фильмаппаратов передавали изображение на экран — они оглушительно стрекотали, там стояла жара и — что особенно ранило мою гордость — совсем не слышалась игры тапера, но Любочку это не останавливало. Она говорила, что погружение в фильму радовало ее и успокаивало, но я-то знал, что, на самом деле, она ищет себя в массовке — в каждой сцене народного собрания, или крестин, или похорон, она надеялась отыскать на экране свое лицо.
В первый день осени показывали новую фильму с ее любимцем Чардыниным — «Солнечная красавица». В сцене роскошного бала я решил сыграть мелодию, которая давно крутилась у меня в голове. Как и мой предшественник Рунич, я любил импровизировать и никогда не играл дважды одну и ту же музыку. Я коснулся клавиш и тут же понял, что мелодия подходила идеально. Танцующие пары на экране словно двигались под мою мелодию, каждый поклон и реверанс точно попадал в такт. Мои пальцы летали над клавишами, как переполошенные птицы, и вот, когда я вновь посмотрел на экран, я увидел ее.
Любочка была одета в длинное белое платье, перетянутое черным шнуром. Она танцевала в толпе вместе с остальными, но заметно выделялась среди других. Может быть, потому, что остальные танцоры на экране лишь имитировали танец — кто-то украдкой посматривал прямо на зрителя, кто-то сосредоточенно хмурился, будто размышлял — а как я выгляжу, а заметят ли меня. Любочка же не играла, она действительно жила в этой сцене, на этом балу.
В центр танцующего круга вошел Витольд Чардынин, изображающий досужего богатея. Он искал кого-то. Все девушки вмиг забыли о своих кавалерах, загляделись на него, заулыбались, словно приглашали: «Выбери меня, меня», — и только Любочка продолжала танцевать с худым, как жердь, господином, не глядя ни на кого, самозабвенно двигаясь, — кажется, именно под мою музыку.
«Кто эта незнакомка?» — высветился на экране белый титр.
Крупным планом показали лицо Чардынина. На мгновенье он замешкался, а потом шагнул вперед, разрывая цепь танцующих.
«Позвольте украсть вашу даму».
Худой господин с поклоном отпустил Любочкину руку и растворился в толпе. Любочка посмотрела на Чардынина, будто бы впервые его увидела. На экране показали ее крупный план.
По залу пронесся вздох восхищения. Признаюсь, в нем имелась и моя толика. Это, несомненно, была Любочка Холодная. В жизни она выглядела симпатичной, милой девушкой, но не более того. Экран преобразил ее. Подчеркнул мягкие, кроткие черты. Подведенные тушью глаза стали ярче, взгляд словно прожигал насквозь белое полотно. Черные волосы, не сдерживаемые скромной шляпкой, развевались при каждом движении, обрамляя идеальный овал лица. Она мелькнула всего на миг, но каждый зритель в зале в этот момент влюбился в нее. Только что я один во всем мире любил ее, и вот теперь эту любовь украли, размножили, утопили в обожании толпы. Тогда я этого еще не понял, а лишь безумно радовался за нее, надеясь, что она сейчас там, наверху, в тесной каморке механика, смотрит на свой краткий триумф.
Любочка и Витольд на экране начали танцевать. Чардынин танцевал мастерски, со знанием дела, но я ни на секунду не забывал, что это всего лишь актер. Любочка же наслаждалась танцем, каждым его мгновением. Она двигалась не как актриса и не как танцовщица — как богиня.
«Как можно забыть такое?» — подумал я, а потом посмотрел на собственные пальцы. Я играл музыку, которую сам слышал впервые. Она идеально подходила для танца Любочки, лилась плавно и грациозно. Незримо я стал третьим участником в этой паре, вплетаясь между ними в потоке нот.
Это длилось целую вечность, но, как и все в фильматографе, то была лишь иллюзия. Они танцевали не более минуты, затем кадр сменился, и зрители увидели, как богатей в исполнении Витольда проигрался в карты, разорился и выбросился из окна. Публике такое нравилось.
Я едва дождался титра «Конец». Бросившись через залу к лесенке в будку механика, я услышал сквозь грохот отодвигаемых стульев: «Кто та красавица на балу?» «Никогда ее не видел!» «Исключительная внешность!» Я догадывался без подсказки, о ком они говорили.
Я вихрем влетел в каморку и остолбенел — Любочка сидела на стуле с закатившимися глазами — ее голова свесилась на бок. Перепуганный механик обмахивал ее круглой крышкой от коробки для пленки.
— Плохо барышне стало! Жара тут такая. Надо бы ее на воздух, Павел Емельяныч!
Он не узнал ее. Сейчас на всем белом свете только я один знал, что незнакомка на балу и лежащая в обмороке девушка в тесной каморке механика — это и есть Любовь Холодная.
Любочка застонала и открыла глаза.
— Пашенька! — проговорила она. — То был не сон!
Лучше бы это был сон.
Через неделю Любочке на адрес съемной квартиры пришло письмо — она показала мне его с нескрываемой гордостью:
— Веришь ли, Пашенька! — радостно воскликнула Любочка. — От самого Жоржа Мабузе!
Я с недоверием взял в руки письмо, напечатанное на пишущей машинке. Что-то неестественное виделось мне в этом послании — слишком ровные строки, ни одна буква не перекошена.
«Госпожа Холодная, мы рады пригласить вас… пройти новые фильмапробы… надеемся на успешное сотрудничество…» — выхватывал я из письма отдельные фразы.
В конце стояла напечатанная подпись: «Г-н Ж. Мабузе».
— Тут нет подписи! — сказал я.
— Посмотри на штемпель! Отправлено из Фильмаграда!
Она спешно начала собираться и заметалась по комнате, складывая одежду в потрепанный чемодан.
— Зачем столько вещей? — удивился я. — Всего-то на фильмапробу.
— Ах, Пашенька, вы слишком мало знаете о фильматографе! — рассмеялась Любочка, чем, признаться, немного задела меня. — Фильмы делаются быстро, чтобы успеть за чаяниями публики. Если меня возьмут в новую фильму, мне придется провести в Фильмаграде неделю или более.
— Неделю? — я опешил.
— А если дадут главную роль, и подольше! — Любочка вихрем кружилась по тесной квартирке, собирая одежду, склянки с косметикой и книги. — Только представь — мое имя на афише!
Я не знал, что и думать. Все происходило слишком быстро.
Любочка наотрез отказалась, чтобы я ехал с нею.
— У тебя работа, — с жаром говорила она. — Со мною ничего не случится. Фильмаград — это же самое чудесное место в мире! Я тебе потом все расскажу!
Любочка села в вагон, я подал ей чемодан и долго махал рукой, пока поезд не скрылся из вида.
Мне казалось, что я теряю ее. Так оно и было.
Любочка не вернулась к себе в этот день и на следующий — тоже. Старикашка-хозяин ехидно отвечал мне, что «птичка еще не прилетела», и лишь смеялся надо мной, глядя, как я стою под ее окнами.
Стояли хмурые осенние дни. Дул промозглый ветер, и весь Новоград казался серым, словно мы все очутились внутри черно-белой фильмы с триразмерным эффектом. Люди становились неприветливее, то и дело в трамвае или на улице завязывались потасовки голодных чернорабочих, не поделивших кусок хлеба.
Отыграв последний сеанс в фильматографе, я возвращался в ресторан «Краса Новограда» — уже в качестве посетителя. Прыщавый парнишка за роялем безжалостно фальшивил, а мне кусок не лез в горло. Каждый раз, когда официантка подходила ко мне, я воображал, что это Любочка…
— Павел Емельянович! — шепнула мне на ухо проходящая мимо с подносом Маша. — А это правда, что Люба-то в Фильмаграде сейчас?
Я рассеянно кивнул — поднос в ее руках жалобно звякнул.
— Ох, не к добру это… — пробормотала Маша и убежала на кухню.
И хотя ее устами сейчас говорила зависть, я чувствовал то же самое.
Люба вернулась домой через месяц. Когда она открыла мне дверь, я сперва даже не узнал ее — она похудела; на ней красовалось новое темное платье, на гвозде висела роскошная шляпка-капор. Люба выглядела уставшей и как будто даже не радовалась моему приходу.
— Паша, мне сегодня нездоровится. Я так устала. Съемки каждый день, суета, хлопоты…
Я не смог добиться от нее никаких подробностей. Она лишь отмахивалась, ссылаясь на контракт с фильмастудией.
— Ты подписала контракт? Какой?
Но Любочка уже спала, упав на кровать, даже не раздевшись.
Возвращаясь домой, я увидел из трамвайного окна в потоках дождя новые афиши на рекламных тумбах. «Роковая страсть. В главных ролях — Витольд Чардынин и Любовь Холодная. Спешите видеть».
На премьеру «Роковой страсти» Любочка не пришла — в каморке механика она больше не появлялась, и в зале ее не об