наружилось. На ее привычном месте в первом ряду сидела Маша из ресторана.
Я сел за инструмент и сыграл вступление. Имя Любочки выплыло в триразмерном пространстве огромными белыми буквами, и ее фамилия больше не казалась забавной. Это имя казалось созданным для фильматографа.
Когда лицо Любы возникло на экране, зал замер. Она была так хороша, так свежа, так естественна, будто могла сойти прямо в зал и оказаться рядом со мной. Вот только это все иллюзия. Мне оставалась лишь ее экранная копия. Мне — и сотням зрителей в зале.
Она играла бедную девушку, соблазненную и брошенную коварным искусителем, которого изображал Чардынин. Доведенная до отчаяния, героиня оказывалась в сумасшедшем доме, а ловелас, запоздало влюбившись в нее, пускал себе пулю в лоб. Сюжет был дрянным и мелодраматичным, но Любочка искупала собой все — и шаблонность постановки, и нелепые титры-диалоги, и бросающуюся в глаза на ее фоне слишком экзальтированную манеру игры Чардынина. Рядом с ней он выглядел как статист, а некоторые сцены с ним словно взяли из предыдущих фильмов.
Я старался как мог, вложив душу своей музыки в этот бульварный сюжет. Чувство реальности ускользало — я с трудом понимал, где я нахожусь — где реальная Любочка, а где роковая красотка в ее исполнении. Герой Чардынина на экране жадно целовал ее — так, как никогда не решался я, — и я ревновал ее, но не к актеру, а к зрителям в зале, внимающим каждому ее жесту, каждому повороту головы, каждой слезинке, что проливала она по своей ненастоящей роковой любви.
Когда фильм закончился, грянули аплодисменты. Аплодировали уставшие официантки, угрюмые рабочие, голодные студенты, бдительные полицейские — все были равны перед рождением новой звезды. Помимо своей воли, аплодировал и я, не смея сопротивляться, как не мог бы я противиться сходу лавины. Мне оставалось только принять неизбежное.
Я пришел к Любе на следующее утро, зажав под мышкой свежую газету.
«Любовь Холодная согрела сердца зрителей», — вещал заголовок на первой странице.
Она равнодушно пролистала газету и положила ее на край стола.
— Я, правда, была так хороша?
— Несказанно! Если не веришь мне, почитай сама!
Люба задумчиво посмотрела на себя в зеркало.
— Жорж мне говорил, что фильмаппарат искажает черты, но я освоилась и совершенно не думала об этом.
— Ты говорила с Жоржем Мабузе?
Она удивленно посмотрела на меня.
— Да. А что тут такого? Он дал мне эту работу.
— И… как он выглядит?
Ее глаза затуманились, словно она силилась вспомнить содержание сна.
— Ах, Паша, это совершенно неважно. Я рада, что у меня, наконец, что-то получилось в жизни. Что мои тени на экране дают хоть немного радости людям. Моя жизнь до сих пор была такой… серой.
Я смолчал, не указывая ей, что в этой серой жизни мы познакомились и полюбили друг друга. Или мне только так казалось.
— Что будет дальше? — спросил я. А потом заметил, что ее собранный чемодан уже стоял у двери.
«Роковая страсть» прошла с огромным успехом, но зрители ждали новых зрелищ. Это вечно голодная толпа, которую не насытишь ни любовью, ни трагедиями.
По дороге на вокзал я обратил внимание, что люди на улице узнают Любу. Женщины толкали под локоть мужей, юноши останавливались как вкопанные, один полицейский даже отдал ей честь. В одночасье Любовь Холодная стала известна всему Новограду, и меня это больше пугало, чем радовало.
На вокзале я спросил ее, надолго ли она уезжает.
— Зависит от успеха фильмы… Жорж говорит, что актер хорош настолько, насколько хороша его последняя работа.
— Но… ты же вернешься?
— Я вернусь, и нас ничто не разлучит!
Я опешил — так неожиданно и пафосно это звучало. А потом вдруг вспомнил, что так же звучала одна из реплик героини Любочки в «Роковой страсти» — в виде белого титра на черном фоне.
— Любочка… милая… Я люблю тебя, только помни, что мне нужна ты, а не роковая красотка, — попробовал пошутить я.
Она вскинула на меня пронзительный взгляд, и мне снова показалось, что это героиня фильмы, а не моя любимая:
— Как пожелаешь, Паша!
Она села в вагон — пассажиры вокруг зашикали, кто-то показал на нее пальцем.
Люба ни на кого не смотрела. Она глядела мимо меня, вдаль, на белесое октябрьское небо, изъеденное дымом новоградских фабрик, словно в облаках, как на посеребренном экране, уже проступали титры ее новой фильмы.
Теперь я пропадал в фильматографе целыми днями — публика валила на «Роковую страсть», так что пришлось вводить дополнительные сеансы. В газетах об игре Любы писали восторженные статьи. Появились и первые спекуляции об ее личной жизни — я с удивлением читал чушь о том, что Холодная — псевдоним, что она приехала из Южной Америки и что сменила троих мужей за год. Написать о том, что еще совсем недавно она работала незаметной официанткой в «Красе Новограда», не решался никто.
Настоящее безумие началось, когда на экраны вышла «Любовь за любовь». По сюжету богач в исполнении Чардынина уводил супругу — ее играла Любочка — у мелкого служащего, который кончал жизнь самоубийством. Когда женщина наскучила богачу, он выгонял ее на улицу, и она умирала на могиле мужа.
Публика ревела от восторга и слез. Цену на билеты взвинтили вдвое, а люди продолжали идти и идти. Любочка играла божественно, наполняя достоверностью свою героиню, заставляя зрителей поверить, что все происходящее на экране — реальность. За всеобщим поклонением Любови Холодной никто будто и не обращал внимание, что Витольд Чардынин снимался в том же фраке, что и в «Роковой страсти» — «говорил» титрами похожие реплики, и многие сцены с ним выглядели так, будто их взяли из его предыдущих фильмов — уж я-то, тапер, видел их все бесчисленное количество раз.
Мне решительно не с кем было поделиться своими сомнениями, пока я, наконец, не решился поговорить с Машей — официанткой из ресторана.
Задержав ее у своего столика, я тихо спросил:
— Когда мы говорили с вами в прошлый раз, вы сказали, что Фильмаград для Любочки — не к добру. Почему?
Маша заозиралась и нервно стала протирать тряпкой мой и без того блестящий чистотой стол.
— Так ведь тех, кто звездами становится, и не видел больше никто. Я, бывало, бегала за Чардыниным, как влюбленная институтка, автографы его клянчила… А потом пропал он, как в воду канул. Уж год на людях не появляется. Газеты пишут, что живет он в Фильмаграде, мол, работает много, и поклонницы ему надоели. Только… — Маша густо покраснела, — …не надоедали ему поклонницы. Разное о нем болтали. Охоч был до девок мужик. От такого ради работы не отказываются.
Маша закончила натирать стол и поспешила прочь, заметив на себе недобрый взгляд хозяина ресторана. Я еле догнал ее у дверей кухни и уцепился за передник.
— Маша… Я же вижу, вы встречались с ним! Так расскажите мне… он изменился перед исчезновением?
Маша оторвала мою руку от передника и тихо прошептала:
— Перед тем, как исчезнуть, начал заговариваться. Думал, что он в фильмах своих. Я думала, пил он, только не пахло от него совсем. Лишь на экране и вижу его теперь.
И она убежала на кухню.
В тот же день я приехал на квартиру к Любе. Листья давно опали, и ее окно виднелось, как на ладони — там горел свет. Исполненный надежд, я взлетел по лестнице, но обнаружил в квартире других жильцов — бедную пару студентов. Про Любочку они ничего не знали, но предложили мне брошюру с заголовком «Долой салонное искусство». Я отказался.
Старик-хозяин с сальными глазками заявил, что Люба приезжала пару недель назад, забрала вещи и уехала, а куда, ясное дело, не сказала. Помявшись для виду, старикашка дал мне понять, что Любочка оставила письмо. Заплатив мздоимцу, я получил конверт, подписанный ее рукой.
«Дорогой Пашенька!
Жорж Мабузе был крайне любезен, предоставив мне жилье в Фильмаграде. Там все сделано для моего удобства. Я устала от Новограда, от его унылых улиц, от назойливости поклонников, и единственный, по кому я буду скучать, — это вы. Не сердитесь и не осуждайте меня. Я нашла свое место в жизни. Я обожаю фильматограф и люблю его как детище родное. Мы еще увидимся. Играйте для меня.
Когда я дочитал записку, мои пальцы похолодели, словно фамилия Любочки наконец-то оправдала свой смысл. Она уехала и даже не попрощалась со мной. Так могла поступить героиня ее фильмы, но не Любочка.
Я ехал домой на трамвае, уставившись в грязное окно. Стояли морозы, с неба летели густые хлопья снега — на улицах в железных бочках горели костры: нищие жгли мусор. Где-то слышался звон битого стекла.
«Долой господ!» — прочел я на одной стене, проезжая мимо рабочего квартала.
«Я люблю Любу Холодную!» — увидел я на другой.
— Я тоже… — прошептал я.
За зиму на экраны один за другим вышли новые фильмы с Любой Холодной: «Внуки столетия», «Правда дешевой ненависти», «Первый фокстрот». Все они имели бешеный успех. Витольда оттеснили на роли второго плана, и теперь в каждой фильме у нее появлялся новый партнер. Зрители шли смотреть на нее — и неважно, кто делил с ней экран. Во всех фильмах Люба играла один и тот же сюжет — коварное обольщение, разрушительное богатство, наказуемый порок. Несмотря на это, она словно оставалась незапятнанной — своих роковых красавиц она играла, будто приносила себя в жертву, и шла на гибель с высоко поднятой головой, превращая дешевую салонную мелодраму в истинную трагедию.
Я выбивался из сил, аккомпанируя ее светлому образу на экране каждый день бессчетное число раз. Я стал играть хуже, сбивался, терял чувство ритма. К моему негодованию, публика словно не замечала этого. Я мог исполнять одну и ту же дребедень, молотя по клавишам как попало, а зрители все равно продолжали бы идти, чтобы посмотреть на Любовь Холодную.