Маша подтолкнула Антона вперед, и он подошел ближе к центру числовни, попав в ярко освещенный круг. Числовник возложил руки Антону на плечи и, слегка надавив, заставил его опуститься на колени.
— Пришел ли ты сюда по собственному волеизъявлению и с чистыми намерениями? — высоким хорошо поставленным голосом спросил Числовник.
— Да…
— Готов ли ты принять натуральный ряд, основу мироздания и порядка во Вселенной?
— Готов…
— Клянешься ли ты уважать и чтить главное число свое, что будет тебе добрым знаком?
— Клянусь.
Числовник положил руки на лоб Антону и начал считать — медленно, затем все быстрее и быстрее. Позади Антона, стоя в сумраке, Числовнику тихонько вторила Маша.
Антон вслушивался в течение натурального ряда, пытаясь представить себе, как он проходит сквозь тело, очищая, наполняя живительной силой. Он столько раз слышал, как это происходит — когда-то от отца, а теперь от Маши, но все равно ничего похожего не ощущал. Стоять на коленях было неудобно и холодно. Скорей бы уж Числовник остановился, назвав его главное число. Вдруг у них с Машей числа совпадут — это будет добрый знак.
— Триста тринадцать, триста четырнадцать, триста пятнадцать…
Антону стало жарко — то ли от лампы над головой, то ли от волнения. Жара… И числа… Мужской голос, так похожий на отцовский, бубнит их себе под нос, и Антон не знает: он все еще в числовне или вернулся домой — в пространстве и во времени.
Отец считает — неистово, яростно, с надрывом. Антон только что пришел из школы и с порога слышит — что-то не так. Он бросает тяжелый ранец на пол и бежит в комнату. Его обдает волна свежего воздуха — окно распахнуто, и отец стоит на подоконнике, наклонившись вперед. Левой рукой он цепляется за оконную раму и продолжает считать — так быстро, что отдельных чисел уже не разобрать.
— Папа! — Антон кричит и тут же зажимает себе рот рукой: прерывать молитву нельзя. Отец останавливается. Смотрит на сына через плечо — и выглядит совершенно чужим человеком.
— Прости, — говорит он тихо. — Я хочу досчитать до бесконечности. Но я не могу.
Отец поворачивает голову, еще секунду смотрит вперед, в пространство, и отпускает оконную раму…
— Нет!
Числовник остановился, запнувшись на полуслове. Маша тихо охнула. Антон снова здесь спустя десять лет после того дня, когда отец в последний раз говорил с ним.
— Нет! Стойте! — повторил Антон, вставая с колен и стряхивая с себя руки Числовника. — Простите.
Он повернулся к Маше.
— Извини… я не могу. Я… просто не могу.
Он выбежал из числовни и, не дожидаясь лифта, побежал вниз по пожарной лестнице. На полпути он поймал себя на мысли, что считает ступеньки и выругался.
Будь он неладен, этот натуральный ряд. Мама так всегда и говорила.
Отец не прыгнул из окна в тот день, но и не остался с ними. В последний момент он удержал равновесие, обмяк, сполз с подоконника на пол и, привалившись к холодной батарее, продолжил считать с того самого места, на котором его прервал Антон. И больше не останавливался. С работы пришла мама, вызвала скорую. Отца увезли, и с тех пор он не возвращался домой. Когда Антон посещал его в последний раз месяц назад, поседевший отец сидел в белой комнате с мягкими стенами и продолжал неразборчиво бормотать числа, никак не реагируя на его присутствие…
Антон спешил вниз по пожарной лестнице, задыхаясь, пытаясь убежать от образа отца в белой комнате, от натурального ряда, от Маши, от себя самого…
С грохотом распахнув дверь в вестибюль первого этажа, Антон побежал к выходу. Краем глаза он увидел, как Маша выходит из лифта, а за ней спешит путающийся в белом балахоне Числовник.
— Антон, стой! Ты не можешь…
Он опрометью выскочил на улицу. Впереди маячил прохладной зеленью парк, и Антон побежал туда прямо через дорогу.
Он услышал визг тормозов и едва успел повернуть голову. На него стремительно надвигался желтый автобус. Антон почувствовал резкий толчок — и провалился в темноту, как будто нулевики взорвали сразу весь мир.
— Не бойся, натуральный ряд тебя не оставит…
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
Голова кружилась, перед глазами плясали цветные круги, словно огромные нули. Антон попробовал пошевелиться — руки-ноги, кажется, целы.
— Он всегда с тобой, веришь ты в него или нет…
— …восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать…
Антон лежал на траве — тонкие стебли щекотали запястья. Голова покоилась на чем-то мягком, как на подушке. Антон разлепил глаза.
— И он тебя никогда не покинет…
— …тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Рядом на траве сидел бородатый Числовник — голова Антона бережно покоилась у него на коленях. Числовник говорил с ним и делал движения руками в воздухе, словно двигал костяшки на невидимых счетах. Но кто считал вслух?
Антон снова закрыл глаза и прислушался.
— …шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…
Считал не Числовник. Это был стук его собственного сердца — бился в груди, колотил в висках, подрагивал в венах — этот счет существовал независимо от его сознания и означал жизнь.
— …двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три…
Антон открыл глаза и медленно сел на траве.
— …ты меня слышишь? Антон! Да скажи ты хоть что-нибудь!
Маша. Она стояла впереди собирающейся толпы у самого входа в парк — из-за ее плеча выглядывал любопытный старичок-судокуман.
— Я… я в порядке. Что случилось?
— Что случилось? Ты бежал, как сумасшедший, через дорогу, и тебя бы точно сбил автобус, если бы он… — она ткнула пальцем в Числовника… — тебя не оттолкнул. Рискуя жизнью, между прочим! А ты!.. Ты…
Антон встал, непроизвольно коснувшись затылка и поморщившись. Кажется, будет шишка. Числовник поднялся вслед за ним.
— Маша, прости… Я…
— Прости? Ты меня за дуру полную держишь, да? Я с тобой уже почти год, все ждала, когда ты, наконец, образумишься, все для тебя организовала, привела, а ты… сбежал! Сбежал с очисления, позор какой, ноль меня разбери!
Антон молчал, потупившись. Числовник, убедившись, что парень в порядке, отряхнул траву с помятого балахона и, протиснувшись сквозь толпу зевак, пошел обратно в Числовь. Маша не унималась.
— А детей своих ты тоже так будешь воспитывать? Обесчисленными? Бездуховными? Да ты просто трус! Неблагодарный! Ты хоть Числовнику спасибо сказал?
— 374.
— Что?
— Номер автобуса, который меня чуть не сбил. Он так налетел, что я увидел только номер. 374, — Антон задумался на секунду. — Ой, прости, это же твое главное число.
Маша стремительно шагнула вперед и отвесила Антону звонкую пощечину. Потом повернулась, оттолкнула старичка с судоку и пошла прочь. Антон смотрел ей вслед и считал ее шаги. Один, два, три, четыре, пять… Она шла прямо по натуральному ряду, даже не замечая этого. Высоко в небе над нею плыли пушистые облака — одно, второе, третье… Антон опустился на колено, зажал пятерней горсть травы и поднялся. В кулаке остались вырванные травинки. Антон непроизвольно сунул их в карман, пообещав себе потом обязательно сосчитать.
Прохожие, убедившись, что представление окончено, стали расходиться — их число таяло с каждой секундой, и Антон ощутил укол беспокойства, словно на его глазах числа двинулись в обратную сторону, уменьшаясь и исчезая.
«Не бойся, натуральный ряд тебя не оставит», — вспомнилось ему, и он улыбнулся.
Ему действительно этого не хватало. Того, что пребудет с ним, когда замкнется в сумасшествии отец. Когда ожесточится от горя мать. Когда девушка бросит посреди зеленого тенистого парка. Натуральный ряд струился в его жилах, бился в сердце, плыл в облаках, обнимал невидимыми руками.
Антон хотел крикнуть Маше что-то вдогонку, но лишь кивнул ей вслед. Он повернулся к выходу из парка, дождался зеленого сигнала светофора и, перейдя дорогу, вошел в Числовь.
А я люблю кабаре
Оммаж бронебойным нуарам Ли Чайлда в атмосфере «Кабаре» Боба Фосса и антураже «Тайны третьей планеты». И я люблю свистеть даже там, где нельзя.
Я увидел Свистуна на перекрестке 23-й авеню и Эппл-стрит. Хотя это не совсем верно. Сначала я его услышал. Над серой улицей, прополаскиваемой холодным бесконечным дождем, вдруг появилась мелодия — вкрадчивая, тихая, проникающая в самое сердце. Кто-то насвистывал ее так нежно, как колыбельную. Я никогда ее не слышал раньше, но почему-то сразу как будто оказался в другом месте и в другом времени — на берегу моря, в тихом курортном городке, свободный и безмятежный. Я встряхнулся и снова очутился здесь, в Робот-Сити, под струями неумолимого дождя. Я направился в сторону, откуда раздавался этот удивительный свист, и вскоре различил еще один характерный звук — позвякивание монет. Дзынь! Пауза. Дзынь!
Я подошел поближе и вот теперь уже действительно увидел его. Робот стоял на перекрестке, одетый в нелепый помятый фрак, словно приобретенный в самом дешевом городском ломбарде — при этом ржавые ноги механизма ничего не прикрывало. Обыкновенный антропоморфный робот, модель устарела много лет тому назад — неудивительно, что бедняге приходится побираться, чтобы заработать на энергию и на запчасти. Он стоял, слегка согнувшись, как все уличные попрошайки, но при этом его руки-манипуляторы были молитвенно сложены у груди, явно выдавая тот факт, что фрак был ему мал. Губы робота, сделанные из потрескавшейся резины, вытянулись трубочкой, и из них вылетал тот самый волшебный звук, который привлек мое внимание. Перед роботом на тротуаре стояла железная банка, куда немногочисленные прохожие кидали монеты.
Я никуда не спешил, поэтому мог позволить себе маленькое удовольствие постоять и послушать этого необычного исполнителя. Впрочем, даже если бы я и опаздывал, как Кролик из «Алисы», я бы и то остановился. Тем удивительнее было смотреть, сколько скромной была плата прохожих за его мастерство. И даже те, кто удосужился замедлить шаг и бросить в банку монету, шли дальше по своим делам. Помните ту историю о всемирно известном виолончелисте, который ради эксперимента играл целый час в переполненной подземке? Он заработал лишь несколько долларов. Скромно, особенно если учесть, что билеты на его концерт стоили несколько сотен. Людям плевать на искусство, если они не заплатили за него. И знаете что? Когда тот парень в подземке закончил играть, он сложил виолончель в футляр и отправился обратно в пятизвездочную гостиницу или в роскошные апартаменты с видом на океан. А свистуну с 23-й авеню не грозило провести вечер с комфортом. Судя по тому, как намок его фрак, он стоял тут уже давно, а в банке вряд ли набралась бы и десятка.