24: Остаточный риск
Пролог
Холод.
Это было первое, что он почувствовал по-настояшему. Не притуплённую боль в рёбрах, не гул в голове, а пронизывающий холод балтийского ветра. Он вгрызался в кожу через мокрую, рваную тюремную робу, проникал в самые кости.
Побег не был планом. Планов больше не было. Это был инстинкт.
Всё произошло на борту старого сухогруза, идущего вдоль побережья. Момент, когда конвоир поскользнулся на обледенелой палубе. Другой заключённый, старик с пустыми глазами, бросился на него с заточкой. Суматоха. Выстрел. Ещё один.
Джек не думал. Его тело двигалось само. Рывок в сторону второго конвоира. Резкий, выверенный поворот головы противника. Глухой, влажный щелчок, который Джек почувствовал скорее руками, чем ушами. Он не ощутил ничего, кроме веса обмякшего тела, которое отшвырнул в сторону.
А потом — прыжок.
Ледяная вода Балтики обожгла, выбивая воздух из лёгких. Шок парализовал на мгновение, но инстинкт выживания был сильнее. Он грёб к берегу, видневшемуся размытым тёмным пятном. Каждый взмах руки отдавался болью.
Теперь он лежал, забившись в узкую щель между двумя ржавыми, забытыми контейнерами на окраине какого-то литовского порта. Сколько он был без сознания? Неважно. Воздух пах соляркой, гниющими водорослями и безнадёжностью. Каждый вдох отзывался жжением в лёгких. Правое плечо, старая рана, снова горело тупым, постоянным огнём.
Он закрыл глаза. На мгновение позволил себе поддаться желанию, которое точило его изнутри. Просто перестать. Перестать дышать. Позволить холоду сделать свою работу. Забрать остатки тепла. Подарить тишину. Наконец-то.
Хватит.
Перед глазами вспыхнуло лицо. Не Одри. Не Ким. Другое. Из Африки. Глаза ребёнка, держащего автомат. И приказ, который он не выполнил. А потом — кровь. Кровь его товарища на его руках. Его слабость. Его человечность. Его проклятие.
Джек судорожно вздохнул. Хрипло, прерывисто.
Нет. Не сейчас.
Он был не просто сломлен. Он был пуст. Жертва, принесённая ради Хлои, казалась последней. Но мир выплюнул его обратно. На этот грязный, промозглый берег. Он — ошибка в системе. Остаточный риск.
Его рука, дрожащая от холода и истощения, коснулась груди. Там, под робой, ничего не было. Пустота.
Он медленно, с нечеловеческим усилием, заставил себя сесть. Боль пронзила спину. Он стиснул зубы, подавляя стон. Взгляд сфокусировался на сером, безразличном небе.
Бежать. Исчезнуть. Стать призраком. Это была не цель. Это был единственный оставшийся инстинкт. Проклятый, неумолимый инстинкт, который заставлял его дышать, когда он хотел умереть.
Качнувшись, он заставил себя подняться. Тело почти не слушалось, но устояло.
Шаг. Ещё один, вглубь города-призрака, подальше от воды.
В поисках места, где можно было бы просто упасть. И, может быть, не встать.
Глава 1
Затхлый, тяжёлый воздух давил на грудь. Первым, что напомнило о себе, стало дыхание. Хриплое, словно песок в лёгких.
Потом пришла боль. Просачивалась медленно, как вязкая, холодная смола. Заполняла суставы. Сводила мышцы. Правое плечо горело особенно едко. Старая рана. Она никогда по-настоящему не заживала, теперь лишь отдавалась тупой, постоянной пульсацией. Джек Бауэр лежал на скрипучей койке. Веки были тяжёлыми. Сознание отказывалось принимать день.
Комната пахла сыростью, старым потом и дешёвым алкоголем. Запах пропитал стены, въелся в матрас. Из-под щели в двери тянуло холодом. Где-то далеко, за тонкой стеной, кашлял сосед. Старик. Казалось, он и сам состоял из одних лишь хрипов.
Джек открыл глаза. Потолок. Серый, облупившийся. Паутина в углу. Ничего нового. Каждый день одно и то же. Однообразие. Его тюрьма. Его убежище. Оно притупляло, давало ложное чувство безопасности.
Джек медленно, с усилием, повернул голову. На прикроватной тумбочке, обшарпанной и покрытой кругами от стаканов, лежали блистеры. Дешёвые. Без рецепта. Единственное, что помогало.
Он протянул руку. Пальцы дрожали. Выдавил несколько таблеток. Четыре. Пять. Не считал. Запихнул их в рот. Запил несвежей водой из запотевшего стакана, стоявшего там с ночи. Металлический, горький привкус таблеток растворялся на языке. Оседал на нёбе.
Прошло несколько минут, и острые края боли начали медленно скругляться, растворяясь в вязкой, ватной пелене. Онемение рождалось где-то глубоко внутри, постепенно притупляя ощущения. Но никогда не убирало боль полностью. Она оставалась фоновым шумом. Неотступным. Напоминанием о каждом ранении, о каждом переломе, о каждом дне, проведённом на грани. Это был его ежедневный ритуал. Единственный.
Он тяжело поднялся. Каждый хруст в суставах отзывался эхом в голове. Тело – ржавый механизм. Требовал постоянной смазки. И запуска каждое утро. Ноги, казалось, отказывались держать вес.
Джек постоял немного. Опирался рукой о стену. Позволял таблеткам начать свою работу. Только потом сделал следующий шаг. Резкий контраст с общей грязью и запустением общежития.
Два комплекта одежды висели на крючке. Аккуратно сложенные. Его обувь – старые, но тщательно вычищенные ботинки – стояла параллельно. Носками к стене. Он взял влажную тряпку. Начал протирать единственную полку. Там стояли несколько старых, потрёпанных томиков польской поэзии. Куплены на блошином рынке за копейки. Слова, которых он не понимал до конца. Но своим звучанием они дарили ему краткое, странное утешение.
Он медленно провёл тряпкой по корешкам. Вымыл свою кружку до блеска. Поставил её сушиться вверх дном. Рядом со стаканом. Это был его способ навязать хоть какой-то порядок хаосу своей жизни. Она давно вышла из-под контроля. Микроскопический оплот стабильности.
Его взгляд задержался на хронометре. Морской. Сломанный. Он нашёл его на одном из складов, где иногда подрабатывал. Ржавый. С разбитым стеклом. Застрявшими стрелками. Несколько месяцев назад он пытался его починить. Разбирал. Изучал механизм. Пытался понять, почему он остановился. Так и не смог. Хронометр лежал на полке. Его сломанные стрелки навсегда замерли где-то около трёх часов. Джек осторожно коснулся его холодного, металлического корпуса. Отдёрнул руку.
Починить его. Это было бы всё равно, что починить себя. А себя он починить уже не мог. Он был сломан. Непоправимо.
Подойдя к окну, он упёрся ладонями в подоконник. Вид не изменился. Серый, унылый пейзаж. Ржавеющий, гигантский портовый кран. Словно вымерший динозавр. Застыл над верфью. Его массивная конструкция, когда-то символ мощи и прогресса, теперь лишь напоминала об ушедшей эпохе. Превратилась в безмолвный, бесполезный памятник.
Воздух пропитан запахом морской соли. Дизеля. И чего-то ещё. Меланхолии. Эха несбывшихся надежд. Влажный ветер залетал в приоткрытую щель. Шевелил занавеску. Джек стоял неподвижно. Его взгляд был усталым. Но не смирившимся.
Он убеждал себя, что его место здесь. На обочине. Невидимым. Забытым. Он был угрозой для любого, кто к нему приблизится. Его прошлое висело на нём, как свинцовый груз. Он хотел исчезнуть. Найти покой.
Но внутри него тлел уголёк. Маленький. Болезненный. Но всё ещё живой. Он не позволял ему полностью отпустить. Заставлял его руки, даже дрожащие от боли, инстинктивно сжиматься. Словно готовясь к схватке. Он одновременно хотел исчезнуть и искал хоть какую-то зацепку. Чтобы доказать себе, что он ещё не полностью сломлен. Что его жертвы не были напрасными.
Абсурд.
Его взгляд скользнул по старому деревянному подоконнику. Он протирал его всего несколько минут назад. Дерево было потрескавшимся. Но гладким под пальцами.
И вот она. Крошечная. Еле заметная царапина. Свежая. Неглубокая, как будто кто-то провёл по ней ногтем или краем инструмента. Этой царапины вчера не было. Он был уверен. Он знал каждую трещину в этой комнате.
Затем его взгляд переместился на полку. Его старая, тонкая книга польских баллад. Он всегда клал её корешком вверх. Всегда. Это был его личный, негласный ритуал.
Сейчас книга лежала корешком вниз.
В груди Джека что-то сжалось. Маленькие. Незначительные вещи. Но они говорили ему то, что он не хотел слышать. Кто-то был здесь. Не уборщица. Не сосед. Кто-то другой. Его паранойя, которую он пытался заглушить болью и анальгетиками, внезапно вспыхнула острым, жгучим уколом.
Он был замечен. В его убежище проникли.
Джек медленно выпрямился. Его взгляд стал острым. Сканирующим. Он прошёлся по комнате. Глаза отмечали каждую деталь. Дверь. Окно. Вентиляция. Его дыхание стало чуть глубже. Контролируемым. Он пытался унять дрожь в руках. Это была не паника. А что-то более глубокое. Более древнее.
Инстинкт.
Он думал, что потерял его. Но он был здесь. Снова. И это было хуже, чем боль. Это означало, что покой, который он искал, снова ускользнул. Он был снова втянут в это.
Чёрт.
Монотонный гул серверов вибрировал в стенах офиса. Словно пульс огромного, бездушного механизма. Приглушённые голоса коллег смешивались с шелестом бумаг. Редкие щелчки клавиатур. Всё это создавало фон стерильной, обезличенной эффективности. Офис располагался на нижних этажах одного из тех новых, холодных, стеклянных небоскрёбов, что доминировали над горизонтом Лондона, воплощая корпоративную отстранённость.
Её окно, в отличие от панорамных видов верхних этажей, выходило на серый, внутренний двор, окружённый другими стеклянными башнями, создавая ощущение замкнутого пространства. Всё здесь было отполировано до блеска. До стерильной, неестественной чистоты.
Стол Хлои О’Брайан. Маленький островок лёгкого беспорядка в этом корпоративном порядке. Её старый, обклеенный стикерами с кибер-конференций ноутбук. Мятежный артефакт среди сверкающей офисной техники. Рядом две кружки – одна с засохшими остатками кофе, другая – с наполовину выпитой холодной водой. Помятый блокнот с каракулями и алгоритмами. Разбросанные флешки и провода. Это было её личное, почти интимное пространство. Отказывалась приводить в соответствие с корпоративными стандартами.