Погода стояла солнечная, слишком прекрасная для того, кому всеведущий узбек отпустил всего один день.
– Сентябрь не просыхает, и я не буду! – крикнули за спиной.
Мужик вертелся у поцарапанной тачки. Кто-то будто вырезал кусок из вчерашнего дня и вставил в сегодня. Плохой знак.
– В р-рот мне н-н-ноги… – досадливо пробормотал Боря.
Тревога усилилась.
В «Ашане» он взял пару обуви сорок второго размера под названием «галоши высокие» и килограмм огурцов. Путь его лежал к Боровому мосту. Когда-то люди с него прыгали в канал целыми пачками. Может, проклятие или цукумогами на дне. Сто лет прошло, а один чудак так и сидел там, внизу, в надежде на легкую добычу.
Боря спустился по лестнице и бросил в канал огурец. С полминуты ничего не происходило, затем в мутных глубинах шевельнулась тень. Из воды показалась перепончатая лапа, покрытая коротким осклизлым мехом болотного цвета, а следом на гранит вылезло зеленое антропоморфное существо с длинными черными патлами и плоским азиатским лицом. От него волнами расходился запах тухлятины.
– П-привет, Иуоо-с-сан, – весело сказал Боря. – Как в-водичка?
Сверху по набережной прошел человек, но водяной отвел ему глаза, и чудовищам достался только равнодушный, невидящий взгляд.
– Хородно, Боря-сан, – ответил Иуоо голосом простуженной лягушки. – Хородно и городно. Никто не хочет убивать себя каппе на обед.
Он плюхнулся на гранит перед Борей, оставив одну заднюю лапу в воде, и с хрустом откусил огурец. Если не считать буквы «л», каппа говорил по-русски довольно бегло.
– В Общаге у тебя б-было бы экологически чистое б-болото, Иуоо-сан. Р-речка. Может, д-даже целое озеро.
– Иррюзия, – отмахнулся водяной.
– Не иллюзия, а м-магия, – настаивал Боря. – Б-будь это иллюзия – к-как бы я выжил в Общаге младенцем б-без всякой п-помощи? Что бы я ел?
– Коврорин бы ер и ринореум. Притку бы ер. Меберь. Перенки тебе менять не надо. Тебе все равно. А мне нет. Мне настоящая вода нужна.
Каппа – упрямый самурай. И выглядел паршиво. Мех слипся, местами вылез, на гребне повисла банка из-под «Даниссимо». А ему еще зимовать в канале под коркой льда.
– Кстати, о н-настоящей воде, – Боря достал из пакета галоши. – С-cмотри, что у меня для т-тебя есть.
Водяной замер, его узкие глаза округлились и заблестели.
– Новье, м-муха не сидела. Не д-дырявые. Если наберешь в них в-воды – сможешь г-гулять и охотиться в любое в-время, а не только в д-дождь, – Боря помахал галошами у водяного перед носом: – Это т-тебе не в-ведра.
С большим трудом, в помойках во время дождя, рыская по дну и обворовывая рабочих, каппа собрал коллекцию из нескольких разнокалиберных ведер. Их он пытался надевать на ноги вместо обуви, налив на дно немного воды, чтобы иметь возможность вылезать из канала на улицу.
Каппа помрачнел и спросил сердито:
– Что ты за них хочешь?
– …И у меня есть еще огурцы, Иуоо-с-сан. В-вкусненько.
У всякого чудовища есть слабые места. Слабые места японских водяных – вода и огурцы. Но если вода для них – жизненная необходимость, то огурцы – любовь на все времена. Даже человек, которого каппа вознамерился сожрать, может спастись, если успеет вырезать на огурце свое имя, бросить в каппу и попасть ему в лоб.
Водяной хмурился. Что такого нужно от него жруну, чтобы дарить ценные подарки и угощать огурцами? Была только одна правдоподобная версия – ползать по загаженному дну рек и каналов Петербурга в поисках какой-нибудь волшебной вещицы. Такое уже случалось.
– Расскажи о сгоревшем з-заброшенном д-доме н-неподалеку. Н-наверняка ты что-то знаешь. Что-то с-странное.
Местоположение дома пришлось объяснять на пальцах. Каппа хмурил лоб, и Боря уже думал, что ничего не добьется, но тут жадный взгляд водяного просветлел.
– Поняр! Я быр там! – воскликнул он. – Два раза. Ретом, в июре. Быр ривень, я охотирся. Видер там одну старуху с ведром. В бордовом парьто. В первый раз она бежара по переурку, а во второй – черпара воду из ружи руками.
– И это странно, потому что?..
– Она исчезра, – пожал плечами водяной. – Испарирась на гразах, сровно ее не быро. А то б я ее съер.
Больше Иуоо-сан ничего не знал. Боря отдал ему огурцы, распрощался и нехотя двинулся в сторону заброшенного дома. День, отпущенный ему, истончался слишком быстро.
На светофоре он надолго застыл. По той стороне вдоль набережной шла зареванная азиатка в костюме белки из «Ледникового периода», курила, а в другой руке несла голову от костюма.
– Я в з-з-заднице, – проговорил Боря, провожая ее взглядом.
От моста до заброшки – минут десять ходу. Боря плелся на автомате, глядя под ноги, и думал, что, может быть, ему просто нужно держаться от того дома подальше. Что он рассчитывает понять, придя туда? Зайдет ли внутрь, прямо в логово… кого? Вдруг пророчество вообще не связано ни с тем домом, ни с тем двором. Вдруг он даже не заметил, как влип во что-то, и ищет не там. А может, сосед просто пошутил и дурацкие дежавю – тоже шутка?
Он впервые поднял голову, свернув с Боровой в переулок, и остановился. Навстречу ему, задыхаясь и придерживая рукой штаны, бежал дурак. В той же жаркой куртке, что накануне, он обливался потом и наверняка так же нестерпимо вонял. Боря не моргал, боясь что-то пропустить. Еще ближе. Еще. До столкновения оставалась всего пара метров, когда дурак исчез, и запах, которым Борю уже успело накрыть, мгновенно испарился.
Он остался один в пустом переулке. Постоял немного, беспомощно озираясь в поисках подсказки, затем развернулся и пошел обратно в Общагу.
Время неуклонно приближалось к девяти тридцати – тому моменту, когда накануне дурак выбросился из окна.
Потом девять тридцать настали – и ничего не произошло.
Боря чувствовал себя обыкновенно. За окном умирал мир. Из последних сил светило закатное солнце, инфицированное всем, чего оно насмотрелось, – как Шлюпкины глаза. Боря вышел из комнаты, походил по пустым лестницам и коридорам, погладил варана, так никого и не встретив, так и не решившись постучать ни в одну дверь.
Потом он стал ждать одиннадцати сорока трех – времени, когда накануне столкнулся с узбеком. В одиннадцать сорок три тоже ничего не случилось. Сутки, отпущенные ему, точно вышли, все осталось по-старому, но он почему-то не чувствовал облегчения.
«Ты живой?» – спрашивала в чате Керхер. Боря не был уверен. «Мы все пожрем за тебя», – добавила она. Утроба не может ждать, пока один из Девятерых разберется со своими проблемами.
Вскоре Боря забылся тревожным сном и проснулся далеко за полдень, полный решимости все-таки войти в тот дом. Напоследок он долго осматривал питомцев. Что будет с ними, если он сгинет? Общага должна о них позаботиться. В конце концов, они тоже чудовища. Общага должна привести кого-то другого в его номер, кого-то внимательного и ответственного, кто не выкинет чемодан опасных артефактов на улицу.
Перед выходом он погладил варана, затем толкнул входную дверь и шагнул за порог Общаги.
Под ногами вместо хлюпанья лужи раздался хруст стекла. Дверь за спиной закрылась с тихим скрипом и исчезла. Стало сумрачно и очень щекотно. Язык дрожал, хотелось его почесать. Где-то рядом, совсем близко, находился живой предмет.
Что-то должно было случиться. И что-то случилось. Боря думал, это произойдет, когда он войдет в заброшку, но время на дорогу тратить не пришлось. Он почувствовал страх и вместе с тем удовлетворение от того, что все идет своим чудовищным чередом. В мире чудовищ не бывает случайных несбывшихся пророчеств, брошенных в пустоту.
Боря осмотрелся. Лохмотья свисали со стен, местами торчали черные от копоти кирпичи. Какой-то хлам, уродливый пупс на полу. Выбитое окно, за которым виднелся ржавый край соседней крыши. Прямо перед ним на табурете – худой мужчина, на потолке – петля. Даже не взглянув на Борю, мужчина решительно надел петлю на шею и шагнул с табурета.
– Оп, пряник! – каркнули за спиной.
Боря вздрогнул. В дверном проеме стояла красномордая бомжиха в дырявом бордовом пальто и смеялась, раззявив впалый рот с редкими зубами. В руке она сжимала потушенную сигарету. Висельник дергал ногами. Штаны его намокли, а в следующую секунду запахло дерьмом.
– Пошли, – старуха вцепилась Боре в руку и потащила за собой, ее морщинистые пальцы были синими от наколок.
– Этот м-мужик п-повесился, – громко объявил Боря. – Слышь, б-бабка?..
– Евсейка, – хрипло ответила старуха. – Мы так его зовем. Как на деле – не знаю. Он всегда так. И не говорит ни слова.
Они оказались сначала в длинном выгоревшем коридоре коммуналки, затем на лестничной площадке. Стены, покрытые слоями выцветших граффити. Кругом битое стекло, остатки мебели и оконных рам.
– Что там? – раздался за спиной девичий голос.
Через плечо Боря увидел пухлую девушку в летнем платье. Она с интересом смотрела им вслед.
Один пролет спустя запахло горелым. Боря следовал за старухой, напряженно вглядываясь в узор засаленного русского платка на ее затылке.
– Прицепилась, – буркнула она и ускорила шаг.
Запах усиливался, на следующей площадке от него уже першило в глотке.
– Не успели, – она развернулась к Боре и сжала его руку: – Беги на улицу, оглядись. Только людей не трогай! За меня не бойся. Потом перетрем.
Старуха отпустила Борю и, бросившись к стене, растопырилась, как вратарь перед пенальти. Копоть на стене зашевелилась, расширилась, в глубине полыхнули тлеющие угли и повалил дым.
– Ну, давай! – крикнула старуха и зашлась в приступе кашля.
В ответ от стены отделился угольный, подернутый пеплом отросток и опустился на пол. За ним выползла половина торса с безликой яйцевидной головой. Внутри, под слоем угля, полыхал огонь. Тварь оторвала руки от пола и протянула к старухе. Та крикнула:
– Я Тамара!
Объятия твари сомкнулись, вспыхнуло пламя. Загорелось рваное пальто, русский платок, седые волосы. Старуха завопила. Боря бросился вниз и через минуту выскочил из дома.