Злость, тоска и отчаяние сжимали грудь Павлика. Все его попытки отыскать монстра были безуспешными.
«Но толстуха все же непроста! – ехидно оправдывался внутренний голос. Содрогнувшись, Павлик вспомнил ее мягкую щиколотку, будто бы вылепленную из пластилина, и вновь испытал стыд. – Интересно, что с ней такое? Какой же я все-таки хам. Наверное, мне стоит сдаться полиции…»
Добравшись до дверей, ведущих в подземку, голодный Павлик долго не мог справиться с ними. Сутулый мужчина в сером костюме, напирая, выдавил его в двери, и Павлик оказался перед турникетами. Вздохнув всей грудью, он ощутил тяжелый, жирный запах метрополитена.
Спустившись на дребезжащем эскалаторе, Павлик сел в первый подошедший поезд и уехал, сам не зная куда. Добравшись до конечной, он пересел. И так по кругу.
Весь день Павлик провел под землей. Он даже стащил из ларька шоколадку, но энергии от нее хватило ненадолго. Очнулся Павлик от того, что пожилой сотрудник метро тряс его за рукав, вежливо, но настойчиво повторяя:
– Молодой человек, поезд идет в депо. Покиньте, пожалуйста, вагон.
Заморгав, Павлик очнулся. Мужчина вгляделся в него:
– Где я вас видел?
Вскочив, Павлик оттолкнул его и поспешил на выход.
Оказавшись в сыром бетонном переходе на «Новочеркасской», Павлик тяжело вздохнул:
– И куда идти?
Переход был темен и безлюден. Внимание Павлика привлекла сидящая вдалеке нищенка с младенцем на руках.
– Снова здрасте! – прошептал Павлик и пошел к ней.
Вот перед нищенкой остановилась невзрачная женщина с тяжелыми пакетами. Неловко пытаясь выудить одной рукой мелочь из кармана, женщина злилась, но почему-то не могла просто уйти.
Вдруг будто гром поразил Павлика. Вскрикнув, он что есть духу побежал в сторону нищенки и женщины с пакетами. Женщина неловко обернулась и, вглядываясь в полумрак, испуганно завизжала. Она рванула по переходу, крепко сжимая в руках пакеты.
Когда Павлик поравнялся с нищенкой, та сидела неподвижно и лишь злобно таращила темные глаза. Младенец на ее руках был замотан в грязные тряпки с ног до головы.
Неожиданно для себя самого Павлик склонился к нищенке и с силой потянул из ее рук младенца. Растерявшись, нищенка не успела ничего предпринять и лишь глазела, как Павлик разворачивает его.
С тихим шорохом тряпки с младенца осыпались на асфальт. Павлик ужаснулся: он держал в руках маленькую копию головы нищенки, только с более старым, морщинистым лицом. Голова была уродливым отростком, другой конец которого скрывался у нее под одеждой в районе сердца.
Вскрикнув, Павлик хотел отбросить мерзкий отросток, но не успел. Распахнув жуткую пасть, мелкая тварь оголила ряды острых зубов. Не дав Павлику опомниться, она вонзила зубы в его кисть. Отпив густой крови, тварь икнула, дернулась, но не отпустила. Довольно улыбаясь, нищенка поднялась и внезапно помчалась, увлекая Павлика за собой.
Павлик почувствовал, как с хрустом ломается его запястье. Закричав от боли и от осознания ошибки, он ударился головой об пол. Его тащили в сторону лестницы, ведущей из перехода. Сквозь обжигающую боль слышались хохот нищенки и рычание твари. Павлик дрыгал ногами, пытаясь вырваться. Его били об стены и об пол, пока Павлик не почувствовал, что больше не может сопротивляться.
Вдруг его отпустили. Над ним возникла уродливая маленькая голова. Взглянув в глаза Павлику, она хищно улыбнулась уголками губ. Через мгновение мощная челюсть впилась Павлику в нос и губы, вгрызаясь в плоть. Тогда Павлик умер.
Зина отстранилась от холодной бетонной стены перехода и проводила взглядом монстра, уносящего окровавленный, неподвижный труп Павлика.
Она знала, что эта личинка скоро умрет. Как жаль, что на прощание она решила полакомиться Павликом. В этот раз Зина никак не могла его спасти.
«Неуклюжая дура!» – От боли и отчаяния она осела на асфальт и закрыла потное лицо ладонями.
Проревевшись, Зина утерла нос подолом платья и тяжело поднялась на ноги:
– Не нужно было смотреть…
Дрожащими руками Зина вытащила из рюкзака ром-бабу и принялась механически жевать.
– Вот ведь неугомонный, – смахнув слезу со щеки, Зина нежно улыбнулась, вспоминая Павлика, и потрогала круглый живот.
Неожиданно толстуха упала на четвереньки и закричала. Ее лицо исказила мука, голова стала расти, рот расширяться.
Скрючившись, Зина изрыгнула младенца из своего громадного рта. Он шлепнулся на бетонный пол перехода и сразу пополз. Из груди младенца торчал маленький уродливый отросток, напоминавший копию его головы.
Зина выставила ладонь, намереваясь погладить младенца. Шевельнувшись, отросток потянулся вверх и распахнул пасть с острыми зубами. Осторожно убрав руку, Зина ласково прошептала:
– У-у-у, такой маленький и такой кровожадный!
Младенец глядел на Зину недружелюбно. Отросток опасно качнулся возле ее лица.
Зина поежилась:
– Будь счастлив. Я люблю тебя, ведь детей нужно любить любыми!
Тяжело поднявшись, она поплелась по ночному переходу, жуя пирожок с капустой.
На другом конце перехода показался высокий мужчина с чем-то продолговатым в руке. Он медленно и нетвердо шел по переходу. На его одежде блестели светоотражатели. Поравнявшись с тем местом, где погиб Павлик, дед Игнат упал на колени. Рассматривая полосы крови, старик трогал их руками и шептал:
– Ведь я чувствовал, чувствовал! Не уберег, старый болван!
Уткнув нос в рукав, старик зарыдал.
Вдруг он услышал шорох и странный писк. Поднявшись, дед Игнат огляделся и стал осторожно приближаться к ползущему младенцу. Чудовищный отросток на груди младенца оживился, чуя свежую плоть.
Не дойдя несколько шагов, дед Игнат поставил перед младенцем колонку и, поковырявшись в телефоне, подключил музыку. Из колонки грянул «Реквием» Моцарта.
Младенец исступленно заорал и начал корчиться. Отросток бессильно упал ему на грудь.
Вытащив из-за пазухи здоровенный нож, старик отсек отросток от тела младенца и бросил в сторону. Грудь ребенка залилась кровью.
– Утопить урода в речке! – В гневе дед Игнат грубо схватил младенца одной рукой.
Тот поглядел на него голубыми глазами и жалобно заплакал. Дед вздохнул:
– Надо же, мальчишка… все равно не будешь ты жить нормально!
Сморщившись, младенец чихнул и перестал плакать.
Расстегнув спецовку, старик бережно спрятал младенца, приговаривая:
– Ну-ну, тише! Нам нужно уходить, скоро придут наши, на зачистку. Я и так уже создал проблем, не убрал вовремя тело…
Издали послышался лай.
– Вот ведь, блин, – прошептал дед Игнат, наступив на отросток. – Еще одного убил. Совсем я что-то расчувствовался. Придется объясняться с комендантом, – он пнул отросток ногой и зажал рану на груди младенца платком. – Сам-то не хочет в общагу брать этих, а в город выпускает! – Оглядев переход, дед Игнат сердито замотал головой: – Мусор, мусор… кругом человеческий мусор! Мы гадим на улицах, гадим друг другу в души! – Дед нежно прижал к себе младенца и зашагал по переходу нетвердой походкой. – Она не виновата. Нет, не виновата, слышишь? – словно в бреду шептал старик. – Мы виноваты, мы! – Он прижал теплый, липкий комочек. – А мы с тобой, Павлик, мы обязательно начнем все сначала!
Наталья Волочаевская, Елена ЩетининаДело пахнет никотином
Галина Петровна пахла изумительно. К вечеру редкий дождь размазал июльский жар пыльными кляксами по тротуару, и пьянящие ароматы шалфея и розмарина мешались теперь в дрожащих ноздрях Ивана Ивановича Трупоеда с острым запахом сырой земли, что добавляло букету Галины Петровны иронические нотки.
Кому как, а Ивану Ивановичу Трупоеду сейчас и в голову бы не пришло менять паспорт. Происхождение сей благородной фамилии ветвилось от прапрадеда – Валерьяна Михайловича Труповеда, профессора кафедры патологоанатомии Санкт-Петербургского университета, где тот обретался еще при Александре Третьем. Во время революции, благодаря бурной деятельности деда Ивана Ивановича, Петра Семеновича Трупоеда, чекиста и активного участника красного террора, буква «в» в фамилии разуплотнилась – совершенно в духе времени.
В детстве же, в школах, которые Иван Иванович менял болезненно часто, его дразнили, но всегда недолго. Смех резко стихал, когда маленький Ваня поедал живого, жирного, клубящегося в раскрытом рту дождевого червя на глазах у ошеломленного класса. Как правило, на следующий день Ваню переводили в другую школу. И снова – дразнилки, черви, иногда пригоршня тараканов из школьной столовой – и, как следствие, новый класс, новые лица – все сначала. Вскоре Ване это приелось, и он перестал бояться своей фамилии, привык к ней, как привыкают к носу-картошке, торчащим ушам или родинке на видном месте.
Когда же он узнал историю своего рода, то возгордился и даже поставил фотографию деда на туалетный столик. Именно с дагеротипом покойного Петра Семеновича он и советовался по поводу недельного меню.
Переулок, где жил Иван Иванович, заканчивался тупиком, там редко проезжали машины, а прохожих из окна цокольного этажа видно было только от бедра и ниже. Дом ожидал сноса, и жителей там почти не осталось. Так что выхлопные газы, пот и жареная картошка почти не нарушали органолептический парадиз благообразного и скромного старичка.
Бланкет из голени Галины Петровны – да будет пухом ей земля – уже час томился на медленном огне в медно-зеленом чугунке под негромко хрипящего из антикварной патефонной трубы «Севильского цирюльника».
Пока чугунок пыхтел, Иван Иванович успел сделать многое, за что не преминул себя похвалить, – петицию против строительства крематория подписал, Завадскому, черту осьминогому, ответил. А вот и нет – не ответил, спохватился он. Что-то его отвлекло. Сначала задумался, отчего женщины любят старого – старше его, Ивана Ивановича – обрюзгшего профессора, заросшего бородой чуть ли не до пят, а тот, не будь дураком, никому не отказывает, черт осьминогий. Еще и носом так поводит: «А-а-а, Мариванна,