Но продолжалось это недолго. Так же внезапно Ивана Ивановича отпустило. Сначала он испуганно повертел головой, словно искал кого-то на кухне, а затем с недоумением посмотрел на тарелку с бланкетом, на вилку с надкусанной Галиной Петровной, на Птому.
– Птомочка, – жалобно пробормотал Иван Иванович. – Вам покажется это безумием, но, сдается, меня только что пытались убить. Вы не почувствовали ничего странного в Галине Петровне, когда тайком поклевывали мой ужин?
Голубь вместо ответа низвергся обратно на стол и демонстративно клюнул в остывшее блюдо. Подхватил пару мясных волокон, проглотил и снова вонзил клюв, косясь на Ивана Ивановича.
На голубя мясо не производило того эффекта, какой приключился только что с его компаньоном. Иван Иванович попытался припомнить свои ощущения – в тот миг ему показалось, что его ухватили за челюсть и силой влили в рот из мензурки что-то жгучее – настолько, что ему до сих пор жгло слизистую. Он пришел в ужас – неужели его лишили лучшего, что подарила ему природа, – хеморецепторов? Он подвигал языком, потрогал им нёбо, зубы, подошел к зеркалу и с фонариком заглянул себе в глотку. Следов раздражения и ожогов он не обнаружил, да и жжение постепенно начало спадать.
Он с облегчением вздохнул, прикрыл глаза и силился воссоздать облик того, кто навис над ним из ниоткуда: клетчато-лохматое, зыбкое, пахнущее уксусом, но не различимое.
В глубокой задумчивости Иван Иванович снова подцепил вилкой остывшее мясо и медленно пожевал его.
– Жаль, Птома, что я не спросил вашего мнения… Впрочем, ваши вкусовые предпочтения всегда оставляли желать лучшего, и меня должно было насторожить уже одно то, что вы с аппетитом набросились на парное мясо – недаром же его не рекомендуют употреблять в пищу.
Иван Иванович достал из-под замка в ящике комода потертый молескин и сверился с записями. Галина Петровна значилась у него последней строчкой, стыдливо-лаконично: «Койкина Г. П., 57, нфркт., 7.07.19 / 8.07.19, глнь, блнкт». Он не стал ее ни замораживать, ни выдерживать – решил попробовать ее свежей, он и выбрал-то специально для этого эксперимента продукт близкий и знакомый – Галину Петровну, которая служила референтом на его кафедре. Но такой яркий отчетливый привкус гниющей органики был несвойственен даже незрелому неферментированному мясу.
В кладовке, приспособленной под мини-лабораторию, у Ивана Ивановича было все необходимое для экспресс-тестов и домашних исследований. Там он приготовил препарат из голени Галины Петровны и принюхался к нему.
Галина Петровна не курила. Иван Иванович знал это совершенно точно. Слишком крепко засели в памяти ее цветастые эпитеты, коими она награждала курящих в мужском туалете студентов. Зачем Галина Петровна заглядывала в мужской туалет, осталось тайной, покрытой мраком. Но сейчас едва уловимое амбре никотина, которое он сначала ошибочно принял за привычный запах мертвой плоти, удивляло и настораживало. Предположить, что она перед смертью выкурила пачку-другую крепкой махорки, от чего и схлопотала «нфркт», то есть сердечный приступ? Но Галина Петровна не была склонна к экспериментам. Даже в любви она была консервативной, предпочитая мужчин постарше, со степенью повыше и с растительностью погуще.
Иван Иванович запустил тест, увидел результаты и нахмурился. Даже если Галина Петровна решила наверстать упущенные удовольствия в жизни, то, судя по процентному содержанию алкалоида, это было не две пачки, а по меньшей мере пять, а то и больше. И их нужно было не выкурить, а сожрать. А всем известно, что капля никотина убивает…
– Что за черт? – тряхнул головой Иван Иванович и задумался.
Птома на своем насесте в тон ему озадаченно урлыкнул.
Ясно, что сердечным приступом тут и не пахло. А пахло никотином. А значит, убийством: рассудок Ивана Ивановича наотрез отказывался представлять Галину Петровну тайно жрущей под покровом ночи пачки сигарет. Да и к тому же, других алкалоидов, свойственных табаку, в Галине Петровне не обнаружилось.
– Qui prodest? – спросил Иван Иванович у Птомы.
Птома воззрился на него круглыми оранжевыми глазами.
– Кому выгодно, – пояснил Иван Иванович голубю. – Кому это было выгодно, Птомочка?
Иван Иванович не любил детей. От них у него всегда была изжога. И сейчас, когда в прихожей на нем повисли три сопливых отпрыска семейства Люкиных, он почувствовал знакомое неприятное жжение в пищеводе.
– Вася! Маша! Катя! – закричала из комнаты сестра покойной Галины Петровны.
Дети загалдели и ссыпались с Ивана Ивановича. Он поморщился и прошел в комнату, брезгливо отдергивая ноги и стараясь не наступить на копошащийся под ногами выводок хомячков. Хомячки были давно пройденным этапом – во времена голодной юности он разводил их в тридцатилитровом аквариуме, а его знаменитые шашлыки пользовались успехом на студенческих пьянках.
– Да померла она, – недовольно сказала Нина Петровна, вытирая полотенцем мокрые руки. – Натурально, померла. Покойницей ее видела – вот как вас сейчас. Что там перепутать-то можно было? Сказали – инфаркт, значит, инфаркт.
– А на бумажечку-то можно взглянуть?
Сестра скорчила недовольную мину, но все-таки пошла в комнату и стала скрипеть там дверцей шкафа.
– Запихала я ее куда-то, – пробормотала она. – Померла так померла, что еще надо-то?
Иван Иванович с тоской посмотрел на потрескавшийся потолок. Трещины складывались в искореженные морды химер.
– Что ж вы искажаете, Нина Петровна? Известно же, что без этой бумажки вам наследство не получить. Наверняка же в папочке лежит со свидетельствами о браке, о рождении детишек, с другими бумажками всякими.
– Да ладно, ладно, – поморщилась Нина, – Галька говорила, что от вас хрен что скроешь. Только руками чур не трогать.
Иван Иванович посмотрел на протянутое ему свидетельство о смерти и вздохнул. К свидетельству было приколото заключение больничного медэксперта о причинах смерти Галины Петровны – там действительно значился сердечный приступ.
Иван Иванович не любил детей, но дети к нему тянулись, словно пытаясь смягчить его мрачную натуру. Вот и сейчас маленькая Маша подергала его за штанину и сообщила тоненьким голосом.
– Дяденька, я вас нарисовала, – она протянула ему мятый листочек бумаги.
Изображение напоминало скорее раздавленного таракана, чем человека, но Иван Иванович пробормотал «спасибо», пытаясь разобрать в хаотичных переплетениях цветных линий, набросанных поверх рукописных строчек, смутное подобие человеческого лица. «Спасибо», – еще раз повторил Иван Иванович и сунул рисунок в карман.
На кладбище шел дождь. Это было очень странно, потому что во всем остальном городе было сухо и даже солнечно, а здесь из унылой мертвенно-свинцовой тучи, нависшей над кладбищем ровно от его края до края – ни метром больше, ни метром меньше, – шел дождь. Он падал мелкими острыми каплями, готовый вот-вот превратиться в град. Капли, как иголки, проникали под одежду и растекались там холодной липкой влагой.
Судя по тому, как вязли ноги в жидкой жиже, как они скользили по жирной глине и как разбухли деревянные, еще дореволюционные, накренившиеся кресты, дождь шел с утра. Может быть, даже не этого дня. Может быть, даже не этой недели.
Иван Иванович не знал, светит ли в принципе на кладбище солнце, – ведь он приходил туда только под покровом ночи. Разве что сегодня, не утерпев, рванул еще до заката.
– Мессир! – позвал его Поля.
Ипполит Веткин, студент и помощник Ивана Ивановича, как раз на днях прочитал «Мастера и Маргариту» и теперь воображал себя Азазелло. Иван Иванович скривился. Он не приветствовал ролевые игры с того момента, как Поля ознакомился с «Дон Кихотом». Спасибо хоть, что тот не именовал его Маргаритой.
– Мессир, – повторил Поля, выглядывая из могилы: – Пациент готов.
Для покойницы трехдневной давности Галина Петровна выглядела преотлично. Хотя она и при жизни не отличалась свежестью лица – можно сказать, что лежала она в гробу, как живая.
– Давай, Поля, – махнул рукой Иван Иванович. – Печень-то, помнишь, где находится?
– Обижаете, мессир, – он залихватски пригладил реденькие едва проклюнувшиеся усики. – Я ж по ней Завадскому зачет сдавал. И сдал, – спешно уточнил он.
Поля пыхтел в могиле минут пять. Затем над краем ямы показалась вихрастая голова и растерянно сверкнули круглые стекла очков. Мгновение – и голова снова нырнула в могилу.
– Что там, Поля? – позвал Иван Иванович еще минут через пять, когда сопение из недр земли превратилось в озадаченное подвывание.
– Да ничего там, – мрачно отозвался Поля.
– В смысле – ничего? – не понял Иван Иванович.
– Да печенки нет. Я уж и в животе посмотрел. Может, они все органы в одно место запихнули. Так бывает же, помните? Но и там тоже нет.
– Погоди-ка, – Иван Иванович, увязая одной рукой в жирной глине, а второй вцепившись в протянутую Полину ладонь, спустился вниз. – Как это нет? А куда подевалась-то?
Поля лишь пожал плечами.
Печень действительно оказалась изъятой – полностью, профессионально, без остатка.
– Но зачем? – озадаченно пожал плечами Иван Иванович.
– На консервы, – хихикнул Поля.
– Как же это?
– Ну, есть гусиная печень, утиная, – пояснил студент. – Почему бы и человеческую не использовать?
Иван Иванович хотел было пояснить, что на его вкус человеческая печень едковата и чрезмерно жирна, но осекся и лишь бросил:
– Это вряд ли.
Иван Иванович растерянно почесал затылок. Такого поворота он не ожидал.
В момент, когда он изымал голень Галины Петровны, хозяйка оной была полностью укомплектована. В том числе и печенью.
Он вгляделся в лицо покойницы. В нем его что-то беспокоило, но он не мог понять, что именно. Ему казалось, что черты несколько изменились, поплыли, перекосились. Словно внутри них было что-то не так – не как обычно.
Точнее – словно чего-то не было.
– Полечка, – неожиданно нежно, как это всегда бывало, когда им овладевала какая-то мысль, позвал Иван Иванович: – Полечка, дайте мне лопатку.