– Левую или правую? – уточнил Поля.
– Саперную, – ответил Иван Иванович.
В этом было что-то варварское – вставлять покойнице в рот лопатку и, применяя принцип рычага, пытаться разжать зубы.
Варварство проявилось во всей красе, когда нижняя челюсть хрустнула.
– Ну вот, – огорчился Поля: в душе он был эстетом.
Иван Иванович внимательно вглядывался в рот покойнице.
Тот зиял черным гниющим провалом.
Часть зубов отсутствовала, словно кто-то еще до Ивана Ивановича пытался проникнуть сквозь сведенные смертной судорогой челюсти.
Иван Иванович вздохнул и запустил в рот пальцы.
Там было холодно и влажно, словно он ковырялся во внутренностях огромного дождевого червя. Кое-где слизистая начала уже отставать от щек и болталась мягкой рвущейся бахромой, которая налипала на пальцы, как паутина.
Иван Иванович поморщился и продолжил исследования полости рта. На мгновение ему явилось воспоминание первого сексуального опыта, но он отогнал это малоприятное зрелище.
Тем более что он обнаружил проблему. Точнее, не обнаружил. Он не обнаружил во рту языка. Язык – не та часть тела, отсутствие которой не заметно в обычной жизни. А, по воспоминаниям Ивана Ивановича, Галина Петровна была той еще болтушкой. Так что язык у нее при жизни всенепременно имелся. И куда он успел деться, это Ивана Ивановича озадачило. Не уполз же изо рта в кладбищенскую землю, аки тот самый червь?
Иван Иванович попросил Полю сделать несколько фотографий, а сам наскреб все, что осталось от языка, некогда выбалтывавшего Ивану Ивановичу все университетские сплетни.
Дверь снесли с петель. Снесли варварски, не заботясь о защите частной собственности. Петли были вырваны с мясом. Ивану Ивановичу слышалось, как дыры в стене вопиют о совершенном над ними насилии. Он поначалу даже не осознал, что случилось. Красть у него было нечего. Разве что черновики докторской диссертации. Но вряд ли те, кому нужна докторская по токсикологии, работали бы таким грубым способом. Он осторожно перешагнул порог. Любимые тапки были сдвинуты. На них отпечатались рельефные следы грязных ботинок.
Ивану Ивановичу на мгновение стало дурно. Он оперся дрожащей рукой о дверной косяк, чтобы не упасть, перевел дух, досчитал до квадратного корня из ста сорока четырех и опрометью бросился на кухню.
Дверцу холодильника тоже сняли с петель – взломщик не отличался разнообразием в приемах. В морозилке было пусто, в холодильнике на дальней полке сиротливо приютилась банка солений с полустертой этикеткой: «Гру. ди н…брь …83 г.».
Мяса не было. Не было ни Вустера Г. Г./43/втвр/4.07.19/срдц/бфстргнв, ни Иванова М. У. / 67/дшн/2.06.19/пчн. Исчез и чугунок с бланкетом из Галины Петровны. Раковина опустела – там не было размороженного на завтра Кузьмина А. И. / 52 / нсчстнслчйнпрзвдств/22.02.19/лптк/рбй.
Иван Иванович тяжело, со свистом, втянул сквозь зубы воздух. Сердце стучало с перебоями. В груди закололо. Осторожно, не делая резких движений, он поплелся в спальню и, увидев открывшуюся его взгляду картину, охнул и осел на пороге.
Птома лежал на постели. На той самой постели, с которой Иван Иванович гонял его свернутой в трубочку газетой. Шея у голубя была сломана, голова бессильно повисла набок, на клюве запеклась рубиновая капелька крови.
– Птомочка… – прорыдал Иван Иванович.
Рядом с голубем лежала записка: «Оставь Гальку в покое, старый козел, иначе сам ляжешь в свой холодильник», – но она уже не произвела на него никакого впечатления.
Птома нашел свое последнее упокоение в морозилке, там, где еще недавно лежали упакованные части тел. Иван Иванович пробормотал на латыни эпитафию, которая начиналась со слов «Ptoma, Columba livia, Aves, Chordata, Animalia…», и утер скупую мужскую слезу.
Слезы еще мешали ему, когда он проводил анализ тканей корня языка, но он смог взять себя в руки. Результаты оказались ожидаемыми, как он и предполагал: Галина Петровна была отравлена никотином, а на тканях остались ожоги уксусной кислотой.
Это было в высшей степени возмутительно. Хоть они с Галиной Петровной тесно и не общались, но она все же частенько приглашала Ивана Ивановича на чай и угощала конфетами. А разделившие пищу становятся в некотором смысле близкими людьми.
Кроме того, съев Галину Петровну, Иван Иванович и сам чуть не отравился, а это было бы очень обидно. Да и за Птому следовало отомстить.
– Значит, старый козел? – пробормотал Иван Иванович, пробуя пальцем остроту мясницкого ножа. – Ну-ну. Ну-ну.
Вряд ли это была Нина. Пусть пятеро детей, муж – творческая личность и тесная двушка в Рыбацком закалили ее характер, но сорвать дверь с петель у нее бы не получилось. С другой стороны – трехкомнатная квартира на Рубинштейна… Одинокие незамужние родственницы, без детей, но с шикарной жилплощадью – это самые любимые родственницы, правда нередко заканчивающие свою жизнь чуть раньше, чем следовало бы.
Лекции Ивана Ивановича об истории ядов и отравлений пестрели подобными примерами. Начиная с… И тут он замер, словно ударенный молнией. Это было слишком дико, чтобы быть правдой, но… Перед мысленным взором Ивана Ивановича пронеслось содержание его лекций. «Дело Бокарме об отравлении Гюстава Фугни» вспыхнуло там огненными буквами – почти как «Мене, текел, фарес». Иван Иванович бросился к книжному шкафу, достал книгу Торвальда «Сто лет криминалистики» – он держал его в качестве экспресс-архива, для того чтобы быстро освежить в памяти, – и нашел нужную главу. Палец заскользил по строчкам: 1850 год, Бельгия, граф де Бокарме отравил никотином брата своей жены, который не то что не хотел умирать, хотя и дышал на ладан уже много лет, но отмочил штуку почище: вознамерился жениться, а значит, лишить огромного наследства свою сестру и ее разоренного мужа. Надеясь скрыть отравление, Бокарме влил шурину в рот уксусную кислоту. Иван Иванович вспомнил свое видение и обомлел.
Дело Галины Петровны, словно калька, накладывалось на преступление полуторавековой давности, повторяя его до мельчайших деталей, разве что в роли брата выступала теперь сестра.
У Ивана Ивановича захватило дух от этакой театральности.
Однако достать никотин в объемах, требуемых для отравления, не так-то просто. Граф де Бокарме перегнал никотин из восьмидесяти кило табака. А ни Нина, ни другие родственники Галины Петровны не работали ни на табачной фабрике, ни в сигаретном киоске. Но Иван Иванович чуял – желудком и немного сердцем, – что здесь дело нечисто, и поэтому раз за разом изучал список родных. Их было не так много.
– Первое подозрение падает на того, кто ближе – супруг, дети, – сказал он портрету деда-чекиста. – Поэтому на их месте я бы даже не задумывался о возможности убийства. Проблем много, возни не оберешься, а по итогу ничего не получишь, кроме судимости.
На мгновение ему показалось, что дед на портрете согласно кивнул. Птомы теперь не было рядом, а Ивану Ивановичу жизненно необходимо было с кем-то беседовать. Постоянно заглядывать в морозилку неудобно, да и чекист в данной ситуации мог дать более полезные советы, чем мертвый голубь.
Иван Иванович предполагал, что на его месте дед поступил бы проще и быстрее: ликвидировал бы всех подозреваемых – и точка, а не терзался бы этими гамлетовскими вопросами: кто виноват и что делать? Тут Иван Иванович наморщил лоб, пытаясь сообразить, гамлетовские ли это вопросы, но махнул рукой и стал рассуждать дальше:
– Нина – женщина, конечно, справная. Сильная, в теле. Хозяйственная…
Иван Иванович вспомнил химерические трещины на потолке, запах мокрого белья и застарелого, въевшегося во всю – от плинтуса до засиженных мухами лампочек – квартиру амбре дешевого прогорклого масла. С хозяйством у Люкиных был, прямо скажем, швах. Не бедствовали они, но жили по привычке из тощих годов: подешевле, попроще и так сойдет. Квартира Галины Петровны могла бы стать для них плацдармом новой жизни: чем-то большим, чем квадратные метры. Пусть и на Рубинштейна.
– Хм! – Иван Иванович выпятил нижнюю губу, затеребил ее средним пальцем и начал мерить шагами комнату. На портрет деда он не оглядывался, но был уверен, что тот следит за ним. – Хм! В высшей степени пренеприятнейшая штука. Я всегда был уверен – чем дальше держишься от родственников, тем здоровее будешь.
Он не выдержал и бросил быстрый взгляд на дедову фотографию. Петр Семенович нехорошо ухмылялся, Ивану Ивановичу даже послышалось, как тот цыкает левым боковым резцом. На ум пришла старая семейная история о том, как тетка по матери завещала Петру Семеновичу фамильные драгоценности. Правда, завещания никто никогда не видел. Да и тетку с тех пор тоже.
– Хм! – повторил Иван Иванович, в упор глядя на дагеротип. – Но тем не менее!
Что именно «тем не менее» – он не мог сформулировать. Он представил, как Нина Петровна наваливается на Галину Петровну корпулентным телом и вливает в горло дражайшей сестре экстракт никотина – картина в высшей степени верибельная, однако его что-то в ней смущало.
– Надо провести следственный эксперимент, – сообщил Иван Иванович деду. – По всем правилам. Весовая категория, объемы в обхвате, эффект неожиданности. Не думаю, что Нина Петровна любезно предложила своей сестре прилечь поудобнее и пошире открыть рот, чтобы ей было удобнее вливать никотин. И да – где она все-таки его достала?
– Мессир, вы наступили мне на тестикулы, – стеснительно воззвал Поля с пола.
– Пардон, – Иван Иванович быстро отдернул ногу, но не удержал равновесия.
Он попытался удержать в руке стакан с водой – де-факто с водой, а де-юре с экстрактом никотина – и грузно, неинтеллигентным кулем рухнул на Полю. По сдавленному писку он понял, что Полино достоинство опять пострадало – и не только де-юре.
– Прошу прощения, – пробормотал Иван Иванович. – Вы же понимаете, Ипполит, для того чтобы провести полноценный следственный эксперимент, мы должны не только выглядеть как его участники, но и думать, и чувствовать, как они. Поэтому я несколько забыл, что ваше тело имеет иные выступающие части, чем тело Галины Петровны.