– Вот сучонок, – шипит он. – Куда намылился?!
Полузадушенный Ваня лишь всхлипывает.
Мужчина достает из штанов моток жесткой бечевки и туго обматывает его кисть.
Конечно, он кричал. Орал во весь голос – все время, пока мужчина отводил его дальше и дальше от деревни, глубже и глубже в лес. Никто не услышал. А может, и услышал. Но не откликнулся. Не пришел на помощь. Даже не выглянул за ограду.
И теперь Ваня покорно бредет по лесу вслед за мужчиной, запинаясь о кочки и проваливаясь в рытвины. Правая рука, туго обмотанная бечевкой, немеет. Правая кроссовка давно потеряна, и в порванный носок забивается земля, трава и колючки. Комары садятся на ноги, руки, лицо, и Ваня еле успевает их смахивать. Мужчина молчит. Ваня уже понял, что тот ему не ответит. Ване кажется, что они блуждают по лесу бесконечно. Он смотрит в широкую, чуть сутулую спину, которая маячит перед ним, заслоняя весь мир. Он уже давно не видел ничего, кроме этой спины. Рука немеет. Ноги болят. Комары жрут. Язык пухнет от жажды, желудок сводит от голода. А спина все маячит. И они все идут.
И вдруг спина исчезает. Будто стертая ластиком из этого мира. И секундой спустя Ваню резко дергает за руку. Так, что она чуть не отрывается. Но она не отрывается. А Ваня кубарем катится вниз.
Наверное, он ударяется головой. Потому что, когда открывает глаза, у него больно ломит в затылке и сам он лежит, неестественно вывернувшись. Он двигает ногами. Потом рукой – кажется, ничего не сломано. Но правой руки как будто нет. Лишь на ощупь он понимает, что она на месте. И слышит низкий утробный хрип:
– Ма-а-а-альчик…
Это что-то среднее между стоном и рычанием старого цепного пса. Ваня и не подумал бы, что хрип принадлежит человеку. Если бы не видел, как мужчина – тот самый, что вел его из деревни, – корчится и разевает рот. Его губы искусаны. Глаза с покрасневшими белками закатились. Скрюченные пальцы царапают землю оврага, в который они скатились. А все, что ниже пояса, схвачено спекшейся багровой коркой. Кровь течет из раны на бедре. А в рану впились стальные зубья огромного капкана. Мужчина хрипит и корчится. От боли он царапает себе лицо, то и дело дергая веревку, которой привязан Ваня. Но Ваня этого не чувствует. Он лишь видит, как натягивается веревка. И как вслед за ней движется кисть его руки. Словно чужая.
– Ма-а-альчик… – хрипит мужчина.
– Ваня, – отвечает ему Ваня. – Меня зовут Ваня.
– С-с-са-а-аша… – Хрип превращается в свист.
– Очень приятно, – говорит Ваня.
Голова болит очень сильно. Боль перемещается из затылка в середину лба, потом уползает обратно, расплескиваясь по пути в виски, растекаясь по макушке.
– Мальчик… Позови на помощь…
Ваня послушно кричит. С ветки над головой срывается ошалевшая от внезапного шума птица. Мужчина тоже пытается подать голос, но у него выходит только хрип и свист. Только замолчав, Ваня понимает, что мужчина тоже молчит. Он смотрит в небо остекленевшими глазами. Его зубы оскалены, на губах пена. Сломанные ногти окровавлены. По щеке ползет большой черный муравей.
Ваня разговаривает с дядей Сашей – так он его теперь называет. Рассказывает о себе, о школе. О том, что хочет стать летчиком, когда вырастет. О том, что просит у мамы с папой братика вместо сестрички, которую они ему обещают. Рассказывает долго, – и когда солнце уже садится, и когда на небе зажигаются мелкие звезды, и когда оно окрашивается холодным розовым рассветом. Дядя Саша не отвечает. К утру он сереет, а во рту у него поселяются мухи. Ваня разговаривает и с мухами. Они ползают туда-сюда, откладывают на губах дяди Саши крошечные белые яйца. Они тоже не отвечают Ване.
Одна из мух залетает Ване в рот – он держит его открытым, жадно хватая пересохшими губами свежий утренний воздух. Муха бьется внутри о его щеки, и Ваня ее проглатывает. Она немного жужжит в животе и смолкает. А по Ваниному телу разливается сытое тепло. Он вспоминает об этом тепле ближе к вечеру, когда живот снова начинает сводить от голода. Ему хочется пить, он сосет сырую глину, которую выскребает со склона оврага. Из глины можно выдавить несколько капель густой кисловатой жижи. Этого Ване пока хватает.
Дядя Саша начинает плохо пахнуть. Мухи ползают у него во рту, в ушах, вылетают из штанов. Ваня сгребает мух ладонью и запихивает их в рот. Мухи жужжат, бьются, хрустят на зубах и лопаются. Они кисленькие и чуть горчат.
Мухи заканчиваются на следующий день. Ваня ест траву, жует глину, ловит вертких черных жуков.
Иногда он кричит – понимая, что его никто не услышит. Дядя Саша тоже считает, что его никто не услышит. Дядя Саша улыбается желтыми кривыми зубами и подмигивает левым глазом. Правый провалился глубоко в голову и Ване его не разглядеть.
Ухо у дяди Саши похоже на пельмень – такое же серовато-белое. Такое же мягкое и чуть склизкое. Такое же вязкое на зубах. С таким же едва уловимым мясным привкусом.
Нос Ване нравится меньше. Он никогда не любил хрящи и холодец.
Губы похожи на залежавшееся в холодильнике сало. Ваня думает, что к ним не хватает хлеба. Он уже не хочет есть – еды очень много. Не хватает только воды. Поэтому, когда спустя много дней начинается дождь, он закидывает голову и глотает его капли. Захлебывается, но снова глотает и кричит от радости. И не сразу слышит, как ему отзывается звонкий собачий лай.
Доктор в больнице говорит, что Ване повезло. Если бы рука была перетянута веревкой чуть сильнее, ее бы пришлось отрезать. А так придется лежать в палате и ходить на скучные процедуры. Ваня еще плохо чувствует правую руку, но уже надо готовиться к школе, и он потихоньку учится работать левой. Получается неплохо. Во всяком случае, он уже может управляться ложкой, вилкой и ножом.
Доктор дает ему почитать книжку про яды. Про всемирную историю отравлений. Про первые опыты криминалистов. Ваня очарован и захвачен этим. Он узнает, сколькими ягодами и травами он мог бы отравить дядю Сашу, пока они шли по тому лесу. А еще – какие ядовитые травы и ягоды съел в те долгие мутные дни в овраге сам, даже не поморщившись.
Родители заботятся о Ване. Они взяли на работе отпуск и сидят у его кровати почти круглосуточно. Ване они даже начали надоедать.
Дождливым августовским днем мама с папой заходят в его палату, таинственно улыбаясь. Руки у папы спрятаны за спиной.
– А что мы Ванечке принесли? – тоненьким голоском говорит мама. Ваню злят эти сюсюкающие интонации. – А у нас для Ванечки подарок.
Папа молча кивает.
– Ну-ка, Ванечка, посмотри, – продолжает мама, – что у нас тут?
Папа вынимает руки из-за спины и протягивает то, что в них находится, Ване.
– Котята-котятки, – смеется мама.
В папиных ладонях, свернувшись комочками, лежат котята – черный и серый. В папиных ладонях клубится мрак – черный и серый. В этом мраке лес, яма и мухи. Мухи начинают жужжать у Вани в голове. Один из котят поднимает голову и открывает желтые глаза.
– Не слепенькие, – говорит мама.
Ваня истошно громко кричит.
Леонид запустил руку за пазуху.
– Вы очень интересный человек, Иван Иванович. Я бы хотел как-нибудь реконструировать вашу жизнь. Но реконструировать живых – немного неправильно. Это как в фильме «Назад в будущее» – нельзя, чтобы ты настоящий встретился с собой в прошлом, а то что-то там случится и вселенная – бдыщ – взорвется.
– Аннигилируется?
– Один хрен, – ответил Леонид. – В этом еще есть нечто слегка неэтичное. Как будто занимаешься сексом с резиновой куклой на глазах у живого оригинала.
– Вы пробовали?
Леонид рассмеялся:
– Я реконструктор, дорогой Иван Иванович. Я занимался сексом даже с грибами.
– А там вы что реконструировали?
– Меня в детстве интересовала анатомия Колобка, и что с ним происходило, когда он катился по лесу. Но это мелочи. Знаете, меня очень привлекла одна ваша реакция и мне бы ее хотелось проверить напоследок.
Он вытащил из-за пазухи руку. В ней, подрагивая лапками, висел полосатый серый котенок. Леонид поставил котенка на стол. Иван Иванович вцепился обеими руками в табуретку. По пищеводу снова прокатилась знакомая волна, но блевать было уже нечем.
– Коте-о-о-нок, – сказал Леонид, глядя на Ивана Ивановича. – Котя-а-а-тка. Бабка Зоя недотопила.
– Откуда вы знаете?
– Кургузова помните? В Тверской области работал. Заманивал детей котятками, уводил в лес, а там трахал и расчленял. Или наоборот – по настроению. На последнем мальчишке помер, не довел дело до конца. Так в архивах информация о нем и затерялась. Любопытный чувак. Давно хотел его реконструировать.
Котенок ковылял по столу, тупо тыкаясь мордочкой в скатерть. Ноги у Ивана Ивановича похолодели.
– Чужой страх – это очень любопытно, – сказал Леонид. – Удивительная эмоция, которая заставляет людей совершать что угодно.
– Но почему именно я? – медленно спросил Иван Иванович, пытаясь представить, что перед ним не котенок, а половая тряпка. Обычная половая тряпка. Ну шевелится… Всего лишь очень сильный сквозняк. – Почему я заинтересовал вас?
Леонид наклонился поближе. Пудра и тональник скатались в комочки, и Иван Иванович разглядел гнойные вкрапления в воспалившихся ссадинах.
– Да дедуля это мой был, – просто сказал он и совершенно по-детски улыбнулся. – Какой-никакой, а родня.
– В-ваш? – Иван Иванович обнаружил вдруг несвойственное себе заикание. – Но в-вы же с-сказали, что информация з-затерялась в арх… архивах.
Котенок копошился на столе и беззвучно разевал крохотный розовый ротик. Ивану Ивановичу казалось, что оттуда несет тухлятиной и застарелой кровью.
– Затерялась, – кивнул Леонид. – И слава богу. А то еще мог бы проблем огрести. Ну, знаете, сын за отца не того, внук за деда тоже… Батя рассказывал мне про деда. Хороший мужик был. Кораблики ему стругал, кашу манную варил без комочков… Жаль, я его не застал.
Котенок наконец издал сиплый мявк. Иван Иванович судорожно сглотнул ставшую вдруг вязкой и горькой слюну.