Такие газеты нужно выписывать в роты и команды не по одному экземпляру на каждую, как это делается теперь, да и то не во всех полках, а десятками, и притом так, чтобы в каждую роту выписывалась не одна, а несколько газет, издаваемых в разных концах нашего отечества. Сознательное отношение к войне и к ее целям изменит дух армии. Нужно, наконец, более внимательное и любовное отношение к нуждам офицеров и солдат высших начальников, начиная с командиров полков.
Нужно, чтобы не только в официальных реляциях и газетах употреблялись выражения „наши доблестные войска“, „наши чудо-богатыри“, но чтобы и в действительности те серые люди, которые несут на себе всю тяжесть войны, не были только в положении подозреваемых в трусости, в измене (меры строгости необходимы – это истина неоспоримая), но чтобы еще более они видели доверие и веру в них и ободрение и поощрение не только в случае удачных операций: у нас не жалеют наград в случае удачи и чрезмерно скупы на них при неудачах, как будто удача или неудача зависит только от доблести войск, а не также, например, от тщательно продуманного и выполненного объединения, главным образом пехоты и артиллерии или от тщательного знакомства лиц, управляющих боем, с обстановкой в широком смысле слова и умения их ориентироваться в ней».
Из комментариев, сделанных к этому письму начальником
19-й пехотной дивизии генерал-лейтенантом Нечволодовым (автором «патриотических» учебников по русской истории) приведу наиболее существенное:
«Поразительно, до чего большинство полковых священников не умеют сказать даже самой обыкновенной проповеди. Некоторые священники так усердствуют в изображении ужасов войны и жестокости и коварства злого, сильного и искусного врага, впадая при этом в такой минорный тон, что могут вызвать только удручающее настроение вместо подбадривающего. Мне почти не приходилось слышать, чтобы священник сказал короткое, но искреннее и глубокое слово и упомянул хотя бы о том, что за каждого из нижних чинов ежедневно молятся его родители и что, памятуя родительскую молитву, люди должны спокойно и бодро идти в бой за то правое и святое дело, за которое Россия ведет войну. Посещение окопов должно быть для священников ежедневным, обыденным делом, причем в помощь им следовало бы командировать иеромонахов из монастырей, а также и надежных священников из беженцев. Теперь же, к сожалению, в весьма многих частях посещение священником окопов является столь же необычным, как и посещение их начальствующими лицами, причем обыкновенно результатом этого посещения является составление наградного листа с представлением посетившего окопы священника к наперсному кресту».
«Полковые священники назначали за двухкопеечные свечи по 20 коп., мотивируя это тем, что воск очень вздорожал».
«Главная трудность занятия заключается в том, что данные опыта 18-месячной войны на нашем фронте и на фронте наших союзников совершенно еще не приведены в ясную и стройную систему».
«У нас до сих пор еще не установлены общие для всех армий типы окопов, ни в отношении профили, ни в отношении плана».
«Окопы, сооруженные военными инженерами в тылу, возбуждают иногда сильное недоумение – до того они неискусно применены к местности и совершенно не маскированы. Иногда, во время рекогносцировок, проезжая мимо таких окопов, приходится слышать мнение строевых офицеров: „Не дай бог драться в таких окопах. Если придется их занимать, сейчас же выроем новые“. Полная оторванность корпуса военных инженеров в мирное время от войск осталась, к сожалению, и на военное время, а потому иногда и встречается такая большая несогласованность во взглядах на сооружение тыловых позиций».
Дальше много говорится о том, что атака и оборона укрепленных позиций – дело совершенно не изученное в армии и никем еще не инструктированное…
Затем Нечволодов посвящает много места критике нелепых отношений начальства к подчиненным, резкости, ругани, одергиванию, грубости, вообще неумению уважать офицера, полной безнаказанности всех этих проявлений, непониманию психологии войск и солдата, имеющего такого обруганного начальника со стороны тех, кого он вообще не видит близко к позициям и опасности.
«Ложные донесения составляют, к сожалению, довольно сильно распространенное зло в нашей армии».
Указывается на крайнюю несправедливость в раздаче наград, на неудовлетворительность статута о Георгии, когда нельзя просить о награждении, на массу обид в этой области и горькое чувство бойцов, месть и личную злобу со стороны начальников.
► Получил письмо от солдата своей роты Дмитрия Разоренова, прошедшего у меня и учебную команду. «Во первых строках сего письма и первым долгом мы сердечно и ото всей души благодарим вас, ваше высокоблагородие, за вашу память и чувства к нам. Мы не знаем конца восторга от вашего письма и также не знаем его цены, оно для нас очень дорого, как от любимого и справедливого, при том же глубоко уважаемого нашего начальника. Мы не ждали и даже не думали, что вы так отнесетесь к нашему письму. Ваше высокоблагородие, простите следующее: не могу вас беспокоить, мы отвыкли думать о себе и также думать, чтобы о нас кто-либо думал, а когда получили от вас письмо (и прежде подарки), мы только об себе могли сказать: есть добрый, любимый и наш добрый, глубоко уважаемый начальник, который помнит о нас вдалеке от своей родины. И еще, ваше высокоблагородие, все покамест живы и здоровы, слава Богу, и вам желаем ото всей души быть здоровым. Мы будем помнить о вас по свою смерть, и я в особенности; если суждено быть здоровому, вернуться с поля брани, я всегда справлюсь о вас, ваше высокоблагородие, и о вашем здоровье. С глубоким уважением к вам, Дмитрий Разоренов».
Сколько здесь простой, глубокой симпатии и любви, сколько нежности – и только за человеческое отношение, всегда полное строгости по службе. Как мало надо этому солдату, и как мало кто понимает его богатое, честное нутро.
4-е, четверг
Закончил разборку массы дел из особых «походных» железных ящиков делопроизводства Ассановича, похожих больше на свалочное место, чем на текущий архив военного времени, где так нужен порядок для быстрой и полной справки. Очень характерно для этого типичного чиновника в мундире Генерального штаба, что масса важных бумаг, например телеграммы о смене великого князя Николая Николаевича и Янушкевича и другие, подшиты в дела, называемые спасительным «разное»… Системы никакой, хаос страшный. Все, что касается цензуры и корреспондентов (художников, фотографов), мною уже раньше было приведено в порядок. И вместе с тем мне не мешали снимать копии на глазах всех присутствующих, просто не видя этого моего систематического занятия.
► Ксюнин беседовал вчера с начальником штаба около часу; сегодня он был представлен на площадке, на ходу, уходившему с доклада царю и поднес ему свою книжку «Народ на войне»; это – перепечатка бесталанных, но звучных статеек из «Нового времени». Не понимаю Алексеева, совершенно не понимаю. Как можно оказывать какое-нибудь внимание таким господам?! Помню, впервые я видел Ксюнина в 1902 г., как репортера «Петербургского листка» или «Петербургской газеты», на международном съезде криминалистов. Уж на что тогда были серые репортеры (один справлялся в бюро съезда, где помещается институт условного осуждения), а Ксюнин, в пальто с серым барашковым воротником и в такой же шапке, был серее многих. И то было его настоящее место. После 1905 г. вся газетная тля повылезла наверх, заняв по редакциям перерожденной информационной прессы выдающиеся места, с которых писателям идейной печати пришлось бежать без оглядки. Разумеется, после приема Ксюнина Алексеевым он был принят и Пустовойтенко.
► Сегодня начальник штаба докладывал царю о взятии Эрзерума спокойно, тоном профессора, уверенного, что после целого ряда мер больной выздоровеет и покажет свои силы.
► Командиры гвардейских частей назначаются всегда царем, которому дают лишь список кандидатов.
► В обществе ходят слухи, что все важные операции разрабатываются здесь на военных советах и что Куропаткин до командования гренадерским корпусом состоял членом такого совета. Все это – совершенный вздор. Ни одного совета до сих пор не было.
► На днях при разговоре о белых местах Пустовойтенко спросил меня: «Что же, когда приедут корреспонденты?» – «Они не приедут, пока не получат здесь подходящих условий для своей работы». – «Какие еще там условия?! Они очень просты: поддерживай армию и делай то, что нам надо». – «Этого мало» и т. д. Который раз все одно и то же, а дальше ни с места.
► Начальник штаба занят сегодня составлением той части доклада (самой главной), который Поливанов сделает Государственной думе. Тут и состояние армии, и ближайшие надежды, и состояние продовольственного дела, снабжения и пр., и пр. Все это он пишет сам; его почерком будет около 7–8 писчих листов. Завтра надо этот доклад прочесть царю.
► На свадебном обеде сына Алексеев объявил С.М. Крупина женихом своей дочери. И что же? Кондзеровский поздравлял здесь Крупина и изъяснялся ему в своих теплых чувствах; за ним, конечно, Носков и другие.
► В августе прошлого года царь хотел назначить генерал-квартирмейстером человека, удовлетворяющего трем условиям: 1) георгиевского кавалера, 2) строевого начальника и 3) популярного в армии. Кандидатами его были Щербачев и Абрам Драгомиров. Теперь Алексеев, оплошавший тогда, когда не представлял себе ясно роль свою и генерал-квартирмейстера Ставки, уже не может удалить Пустовойтенко, мучается этим и только иногда дает ему понять, что не совсем удовлетворен его работой.
► Вчера у начальника штаба была довольно крупная беседа с принцем А.П. Ольденбургским (или, как теперь его называют, Ольденгородским). Тот, по обыкновению, стал скоро терять спокойствие, но и Алексеев прикрикнул: «Да что вы, ваше высочество, думаете, что мы все здесь только и заняты, что вашей санитарной частью?!» Стоял крик… Ольденбургский вообще ничего не имеет против, если его одергивают, – это действует на него успокаивающе.