Главноуполномоченный «Северопомощи» Зубчанинов сообщил сегодня начальнику штаба, что военные власти требуют выселить из Двинска 12 000 человек. Он предполагает направить два поезда в Пензу, три – в Орел и пять – в Донскую область, начав посадку 7 марта.
Начальник штаба телеграфно запросил Куропаткина, не представляется ли возможным уменьшить число выселяемых.
► В общем на довольствие людей и лошадей тратится в день 4 000 000 р. Если сбросить на «честную» кражу 10 %, то около солдата и лошади нагревают руки не менее как на 18 000 000 р. в месяц.
► Сегодня к Алексееву заехала какая-то родственница, у которой при въезде в Могилев полиция отобрала паспорт, так как она не имела особого разрешения на въезд. Дама очень просто одета; пока она была у Алексеева, ее поджидал извозчик. Они вышли вместе. Алексеев расцеловался с ней на площади; она потрепала его по плечу и по руке, он покивал ей головой, и она поехала, а он пошел гулять. Если царь смотрел на это из окна, то, вероятно, подумал: «Ну, какой он генерал-адъютант…» Да, Алексееву не дана поза, как не дана она, по общим отзывам, Жоффру и Юденичу. Последний буквально со всеми держится одинаково. Быв генерал-квартирмейстером и потом начальником штаба Кавказского военного округа, он одинаково говорил с графом Воронцовым-Дашковым и с подпоручиком своего штаба.
► Вчера приехал и вчера же уехал Филипп Петрович Купчинский, корреспондент «Русского чтения» и «Летописи» Дубенского. Будучи призван из ополчения, он состоит офицером для поручений при головном эвакуационном пункте № 101; после Японской войны был награжден «офицерским боевым отличием» с указанием «нашему военному корреспонденту». Куропаткин просил начальника штаба принять его. Алексеев принял и высказал свой взгляд на печать. Тот записал все это; Ассанович через Пустовойтенко представил начальнику штаба, который написал на рукописи: «Согласен». Теперь это интервью будет в «Биржевых ведомостях». Какая все шушера попадает к нему из журналистов! А он этого не понимает. Вместе с тем Купчинский написал корреспонденцию о пребывании в Ставке, часть которой Ассанович ему не подписал. Тот отправился к Штакельбергу, сказал, что его прислал Ассанович, и просил разрешить. Штакельберг, однако, пометил на рукописи, что Министерство двора не встречает препятствий, если нет таковых со стороны управления генерал-квартирмейстера.
► Когда природу гонят в дверь, она влетит в окно. Эту мудрую и старую, как солнце, пословицу никак не могут понять наши отечественные гонители. Распутин защищен особым циркуляром; за право говорить о нем печать заплатила не один десяток тысяч рублей штрафа, а между тем, когда терпение молчания лопается, его нарушают безбоязненно и безнаказанно, и все понимают алгебраический язык, и все умеют решать уравнение с этим одним неизвестным.
Все это приходит в голову по поводу только что закончившейся нашумевшей истории, имевшей столько последствий для многих различных лиц. В печати она передана не вполне, нигде не приведена в хронологической стройности и представлена в виде уравнения со многими неизвестными, из которых главное – Распутина публика, повторяю, нашла без всякого труда. Труднее было найти остальных.
Случайно я имел возможность полно познакомиться с этой историей и считаю интересным занести ее сюда.
Темная личность, каких в Петрограде тысячи, Борис Михайлович Ржевский, еще не так давно (1909–1910 гг.) подвизался в Нижнем Новгороде, где пробавлялся мелким шантажом и репортерством в черносотенной «Нижегородской торгово-промышленной газете», редактировавшейся членом Государственной думы Барачем; под псевдонимом он одновременно печатался и в «Русском слове», а всей своей фамилией украшал столбцы «Голоса Москвы», поместив там и свое интервью с сосланным и нашумевшим тогда иеромонахом Илиодором, которое получил, переодевшись странником. Перед своей литературной карьерой Ржевский явился к нижегородскому губернатору А.Н. Хвостову, представил ему рекомендацию от одной знакомой его превосходительства (кажется, той самой, ради которой Хвостов жестоко преследовал нижегородского антрепренера, в чем и был публично уличен покойным А.А. Стаховичем) с просьбой дать ему какие-нибудь занятия. Хвостов направил его к Барачу, а последний поручил гусю лапчатому сбор объявлений… В первый же свой дебют в роли комиссионера Ржевский растратил три рубля. Но нравы мирка, в который он попал, были очень легкие, и воровство не помешало его дальнейшей карьере. Мелкий жулик оказал губернатору немало крупных услуг во время выборной кампании в Государственную думу. Так именно формулировал его значение сам хозяин губернии. Оперившись или, как сказали бы футуристы, «обсмокинговшись», Ржевский поехал искать счастья в столице, где надеялся на поддержку его превосходительства и некоторых черносотенных особ. Он не ошибся. Правая печать немного потеснилась и дала ему место среди обоих репортеров и интервьюеров. После революции 1905 г., когда печать подняла значение информации, это занятие стало вообще очень прибыльным: часто оно соседствует с гонораром не за писания, как было в старину, а за молчание… Когда в 1914 г. нашему военному гению Сухомлинову понадобилось написать уже приведенную мною знаменитую статью «Россия хочет мира, но готова к войне», он обратился уже прямо к Ржевскому, зная, что не получит отказа от этого бойкого пера. Статья писалась под диктовку министра в присутствии полковника Мясоедова. Правда, лавры Ржевского оспаривает литератор из «Биржевых ведомостей» В.А. Бонди, печат-но заявивший, что ему принадлежат заглавие и форма изложения статьи, написанной на основании фактических данных, представленных в редакцию Ржевским с разрешения Сухомлинова; Бонди даже припомнил, что Ржевский хотел поместить свою статью в московской прессе («Русское слово» от нее, однако, отказалось), а к Сухомлинову явился в форме болгарского офицера с каким-то болгарским орденом, – но я категорически утверждаю, что Бонди только проредактировал статью, что не мешало Ржевскому для поднятия гонорара переодеться во что угодно.
Ржевский был уже на большой дороге. С началом войны он поступил, конечно, в Красный Крест, которым прикрыл свой болгарский орден и свое русское призывное свидетельство. Когда Маклаков оставил пост «влюбленной пантеры», министром внутренних дел был назначен А.Н. Хвостов. Вскоре после этого благодарный губернатор пригласил Ржевского и назначил ему 3500 р. жалованья, прося Красный Крест прикомандировать к себе чиновника, необходимого в деле борьбы с дороговизной. Своим приближенным министр объявил, что Ржевский нужен ему для своевременного информирования о том, что делается в левой прессе. Для этой цели Ржевскому было оказано содействие по открытию игорного дома – «Клуб журналистов», где собиралась вся слякоть петроградской прессы, казавшаяся официантам клуба великими писателями. Предполагалось создать учреждение, где журналисты не только играли бы в карты, но и занимались бы своими профессиональными делами и, таким образом, можно было бы следить за настроением деятелей печати. Чтобы все это обставить как можно лучше, Ржевский познакомился с специалистом клубного дела гражданским инженером В.В. Гейне, предполагая, вероятно, что его литературная фамилия привлечет в клуб не только таких простаков, каковы коллеги Ксюнина, ищущие в адрес-календаре помещение института условного осуждения, но и более серьезных литераторов. Эта идея, однако, не увенчалась успехом: самой судьбой предопределено, что порядочные писатели, занимающиеся политикой, еще умеют отделяться от Ржевских и их компании, кроме разве некоторых, вроде кое-каких беллетристов, относящихся зато к политике с высоким пренебрежением. Клуб стал средоточием всяких подонков игорных и литературных притонов.
Когда товарищем министра внутренних дел был назначен Степан Белецкий, Ржевский был направлен к нему, как человек специально подготовленный к службе по Департаменту полиции, как она понимается в нашем отечестве. Подчиняясь приказанию министра, Белецкий определил Ржевскому жалованье в 6000 р. и, хотя не очень приближал к себе, но, однако, держался так, чтобы через него быть в курсе мыслей и планов министра, свалить которого опытной ищейке и волку казалось не очень-то большим трудом, особенно при благосклонном содействии Распутина, относящегося к Степану особенно тепло и сочувственно.
В январе Хвостов узнает, что живущий в Христиании Илиодор (теперь просто уже Труфанов) привез в Норвегию подлинник своих «Записок» и намерен продать их заграничным издателям для широкого всесветного опубликования. «Записки» Илиодора, друга Распутина в прошлом, должны так многих скомпрометировать, пролить столько света на наши верхи и представителей династии, а приложенные к ним подлинные письма настолько документально страшны, что в течение нескольких дней министр не интересовался министерством и все думал, как бы сыграть на этом в прочное закрепление за собой высокого поста и получение богатых милостей…
Помните: «Князь, служба моя не нужна ли?» Вместо Шибанова перед галлюцинировавшим Хвостовым предстал Борис Ржевский. Он знает Илиодора, тот вступит с ним в доверчивую беседу и за золото, которого так много именно у тех, кто страшится «Записок», конечно, отдаст и рукопись, и документы.
И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпенье…
дает 5000 р. на поездку и обещает, при благоприятном исходе, вознаградить еще 50 000 р.
Мозг Ржевского продолжает работать. Создается еще более грандиозный план: убить Распутина и тем самым, во-первых, устранить влияния, которые создают общую непрочность министерского княжения, во-вторых, не только лишить Степана сильной поддержки, но просто выдать его с головой, как организатора этого преступления.
Все это было одобрено, и Белецкому же в суете преподносят подписать ассигновку для Ржевского «на особые расходы» в сумме 60 000 р… Она подписана – Степан в руках министра и его спадасина.
Гейне, бывший в те дни у шантажиста, присутствовал при дикой сцене, разыгравшейся между Ржевским и его женой. Спадасин дошел до того, что, не стесняясь присутствием Гейне, стал бить женщину. Та кричала: «Я тебя выдам!», пыталась уйти из квартиры, но Ржевский бросился за ней с револьвером, грозя убить ее, если она «погубит» его.