«Голубчик Михаил Константинович! Простите, что давно не писал, не ответил еще даже на ваше милое, сердечное письмо, но вы, конечно, поверите мне, что сейчас, когда мы сидим на бочке с порохом, вся энергия, вся жизнь и остатки здоровья идут на работу по военному делу и на мысли, как бы нам помочь общему делу.
Сейчас я сижу у Н.Л. Гиршмана; меня бесконечно мучила одна мысль, которой я поделился с ним, он и все младшие офицеры мои и его также тревожно затронуты. Думали, думали, к кому бы нам обратиться с просьбой или помочь ее провести или получить указания, что это не годится, – тогда мы успокоились бы – и решили обратиться к вам, нашему милому товарищу и человеку с горячим сердцем и понимающему нас.
Дело в том, что сейчас мы находимся в 500–600 шагах от противника; он видит наши окопы, мы – его. Подойти к нему нельзя: он выставил на горке 4–5 пулеметов, и было бы глупо посылать на них батальоны. Если бы даже и взяли пулеметы, то все-таки игра не стоит свеч. Значит, весь вопрос в том, как подойти к нему с меньшими потерями и очутиться вблизи него приблизительно в таких условиях, как и он. Вот тут и приходится остановиться на том, что здесь необходимы какие-нибудь щиты. Не согласитесь ли вы со следующим?
Сплести туры, чем больше в диаметре, тем лучше, хотя бы в три аршина, длиною на отделение или на 4–6—10 человек, дабы они были сравнительно легки и подвижны, набить их старым бельем, старыми ватными теплыми пальто, мешками из-под муки, опилками и т. д.; скрепить сначала сеткой тонкой проволоки, а сверху прутьями. Подумайте, ведь такой тур будет и легок и будет прекрасной защитой. Нужно его не надолго – пройти под его прикрытием 500–600 шагов. Ночью эти туры можно вынести за наши проволочные заграждения и катить к неприятелю; турами можно закрыть и пулеметные гнезда, и фланкирующие окопы. Благодаря таким турам мы, подойдя к проволочному заграждению неприятеля, будем в таком же положении, как и он, – это тоже своего рода линия окопов. Вместо того чтобы идти сапой, стало быть, медленно и с потерями, мы в кратчайшее время будем перед врагом; из-за туров мы можем разбивать бомбами проволочные заграждения; наконец, не надо будет посылать батальоны неприкрытых солдат на окопы, где заведомо засели 4–5 пулеметов.
Возражают, что негде взять этого тряпья, мешков и т. д. Действительно, здесь мы достать этого не можем, но ведь если эта мысль хоть отчасти верна, то неужели дело может остановиться за этим материалом? А ведь при удаче этого способа мы спасаем тысячи наших солдат; подумайте, сколько вольется в них бодрости, доверия и отваги, если они почувствуют себя идущими под прикрытием щитов.
Голубчик, вы, конечно, сами поймете все счастье для нашей армии, если бы это оказалось осуществимым; вы поймете, почему это письмо так плохо и, может быть, несвязно написано, – нас с Гиршманом охватило прямо счастье, когда мы вспомнили о вас, и мы сейчас же бросились писать вам это письмо. Вы понимаете, что каждая минута дорога.
Ради бога посоветуйтесь там по этому вопросу – здесь ничего ведь не пройдет, а если получится распоряжение свыше, то все задумаются и заработают в нужном направлении.
Я и Гиршман совершенно измучились, здоровье и нервы разбиты. Рады, что вместе сидим и друг друга утешаем.
Дорогой, просим вас, ради бога, если это не годится, то ответьте поскорее, чтобы нам успокоиться, а то слишком тяжело сознание, что, может быть, и можно было помочь делу, да опоздали.
Жмем вашу руку и полагаемся на вас, как на самих себя и даже больше. Ваши В. Яковлев, Н. Гиршман.
Может быть, нужно не белье, а другой, более легкий материал, может быть, и ватные вещи тяжелы; но ведь мы-то здесь ничего испытать не можем, а там у вас все есть: и средства, и люди.
Еще: орудия их не расстреляют, так как туры будут перед проволочными заграждениями неприятеля, так что рядом с его окопами. Заграждения будут сбиты и артиллерией, а остатки гранатами из-за туров, так что для передвижения последних заграждения не помешают. Вообще, нельзя сравнивать, идти ли под прикрытием или без него; ведь туры будут все время играть роль готовых окопов по всему пути передвижения».
Немедленно по получении пошел в штаб, посоветовался с Кудрявцевым, сделал выписку из письма, прося его дать ее генералу Борисову, чтобы срочно направить это дело. Переговорил, кроме того, с Пустовойтенко. Все сделал, что мог, а результат… результат утонет в пучине бумаг и не всплывет у Кеммерна.
4-е, среда
Сегодня пошел просить у Пустовойтенко отпуск на две недели и, конечно, получил. Он сказал, что жандармы все еще наседают на меня, уже посвятили в дело генерала Воейкова, и у Пустовойтенко с ним была беседа. Теперь он получил от него вторую обо мне справку Департамента полиции, которую и прочел мне под большим секретом.
Мне ставятся в ней обвинения: 1) что в 1905–1906 гг. у «одного лица, замешанного в участии в партии социал-революционеров», найден был мой адрес, и я тогда же был взят под наблюдение; 2) что в 1911 г. мой адрес также найден у другого такого же лица, которое и посетило меня, но неизвестно, за каким делом, и ничего обнаружить не удалось; 3) что в 1911 г. у меня был произведен обыск, не давший никаких результатов, почему я и был оставлен на свободе, и 4) во время своего управления фирмой М.М. Стасюлевича я поддерживал сношения с лицами, изобличенными в участии в партиях социал-революционеров и социал-демократов… Все верно, не возражаю. Пустовойтенко сказал, что потребует теперь точного указания этих алгебраических лиц и пр. Я ответил, что снова прошу его просто откомандировать меня, чтобы не нажить самому неприятностей. Он отнекивался, но через минуту и сам нашел, что это будет более или менее целесообразно, хотя вся эта моя «аттестация» пойдет за мною всюду и, значит, меня надо назначить не в строй и не в штаб, где она меня «погубит», а в какое-нибудь тыловое учреждение.
– Разумеется, лучше всего, чтобы вы оставались спокойно здесь. Для этого мне надо поговорить с Воейковым и убедить его, что, если что и было у вас раньше, то теперь, в 1914–1916 гг., нет и не было ничего.
– Сделайте, Михаил Саввич, все, как сами находите нужным, но, пожалуйста, помните, что я не считаю себя скомпрометированным и не раскаиваюсь в том, что имею не подходящий к мундиру образ мыслей.
– Во всяком случае, поезжайте теперь спокойно, а там посмотрим.
О моем деле знает Алексеев, с которым Пустовойтенко уже говорил; он знает цену жандармской работы, но все-таки кажется, все это ему не совсем приятно; ко мне он относится вполне хорошо.
► Верстах в двадцати пяти от Могилева через Днепр сделан деревянный мост общей длиной 2 версты. Он никому не нужен, но может понадобиться для прохода войск. Когда узнали, что царь может приехать посмотреть это сооружение, то строители истратили на внешнюю, никому не нужную отделку 200 000 вдобавок к 400 000, в которые мог бы он обойтись без этих декорационных работ…
► Опять приехал Палицын; завтракал сегодня у нас, обедал у царя.
► Отчет о ревизии генерал-адъютанта Баранова по делу генерала Ренненкампфа напечатан и занимает несколько томов, каждый в палец толщиной. Одно сплошное мелкое и крупное взяточничество, лихоимство и мздоимство всех и каждого, начиная с поставщиков и кончая базарными торговками… А Герцен думал, что немцы русские хоть не воруют.
В архиве штаба хранится ненапечанная корреспонденция, присланная в «Новое время» в октябре 1914 г.: «Прошу извинить за непрошеное вмешательство, но в народе идет молва, что у генерала Ренненкампфа есть родственники в Германии, в каковых условиях всякая неудача может получить в глазах населения объяснение, может быть, и несправедливое по отношению к генералу, преданному России (например, потеря надлежащего спокойствия во время развертывания военных операций), но, раз эти разговоры я слышу от простонародья и солдат (лица с высшим образованием тоже в этом грешны), на них нельзя не обратить внимания просто из-за поддержания настроения, или же следовало бы выяснить действительную пользу и невозможность заменить Ренненкампфа. В Японии он воевал с другой национальностью, и там возражения, конечно, были неуместны. Основанием этих разговоров служат, между прочим, слухи о ни с чем не сообразных наших потерях на фронте Восточной Пруссии».
А с другой стороны, этот «доблестный герой» был недавно принят Александрой Федоровной в Царском Селе; аудиенция продолжалась более получаса… Свой своему поневоле брат.
► Телеграмма, принятая сейчас из Петрограда нашей аппаратной: «Государю императору. Славно бо прославился у нас Тобольске новоявленный святитель Иоанн Максимович, бытие его возлюбил дом во славе, и не уменьшить его Ваш и с Вами любить архиепископство, пущай там будет он. Григорий Новых»… Это фамилия Распутина. За все время пребывания царя в Ставке первая телеграмма Гришки. Списана мною буквально после особой контрольной в СПб. проверки.
► Сгибающийся под углом в 90 градусов Генрихсен назначен наконец управляющим Риго-Орловской железной дорогой.
5-е, четверг
Сегодня днем приехала императрица Александра Федоровна со всеми детьми. Чай пили в вагоне (царь завтракал у себя дома), потом без наследника поехали в церковь ко всенощной, оттуда все к царю на обед, на который Алексеев и наши приглашены не были. Завтра наше представление Николаю по случаю его рождения.
► Церковная служба придворного чина продолжается 1 ч 15 мин. Царь не любит концертного пения, и потому при нем поют все самое обыкновенное.
► Рузский в понедельник на Фоминой был у царя, но прием получил довольно сухой.
► Сегодня приехал сюда корреспондент «Русского слова» Всеволод Владимирович Филатов, чтобы повидаться со мной и поговорить о положении вопроса о земском, о городском союзе, о том, как это дело, так испакощенное штюрмеровскими «записками», поправить хоть бы посредством печати; чтобы легализироваться как корреспонденту Северного фронта и, наконец, чтобы побеседовать с Алексеевым, которого он никогда не видал.