Янушкевич – Алексееву 18 июня 1915 г.:
«Предложенная Верховным главнокомандующим мера перехода к трехбатальонным полкам имелась в виду главным образом в целях экономии офицеров и винтовок, ибо как некомплект офицеров, так и недостаток винтовок, особенно в армиях всего бывшего Южного фронта, заставляют признать в этих отношениях положение критическим; между тем предположенная вами мера перехода к трехбатальонным полкам в связи с созданием большого количества новых полков требует прежде всего значительного числа новых командных лиц и увеличения числа офицеров, из коих весьма много уйдут на штабы. В то же время эта мера отнюдь не даст экономии в винтовках. Поэтому Верховный главнокомандующий, признавая предположенную вами реорганизацию пехоты весьма желательной в будущем, не находит возможным осуществление ее в настоящее время в отношении увеличения числа полков и дивизий. На переход к четырехорудийным батареям Верховный главнокомандующий не находит возможным согласиться, считая, что этим артиллерия, несомненно, потеряет в могуществе. Реорганизацию гвардейского корпуса Верховный главнокомандующий не находит желательной, но признает крайне необходимым переход стрелковых полков в трехбатальонный состав как гвардейских, так и всех прочих. Резюмируя это, казалось бы, намечается следующее: полки III и XIII армий, пришедшие в крайне незначительный личный состав, укомплектовать не до четырехбатальонного, а лишь до трехбатальонного состава; полки, находящиеся ныне в четырехбатальонном составе, хорошо укомплектованными, оставить так и лишь при необходимости использовать четвертые батальоны некоторых для развертывания всех двухбатальонных стрелковых полков, а равно и отдельной бригады в трехбатальонные полки; что касается ополчения, то мера эта, конечно, вполне желательна в отношении частей, вооруженных трехлинейными винтовками, что же касается вооруженных берданками, а также японскими, которые не обеспечены патронами, то на переформирование их, казалось бы, следует смотреть с осторожностью, ибо такие части вряд ли могут признаваться вполне боеспособными».
Телеграмма Алексеева Янушкевичу 20 июня 1915 г.:
«Те или другие меры очень необходимы для скорого образования полевой, наиболее боеспособной части крепостных гарнизонов шести, с Брестом – семи крепостей, для чего нужно не менее 108 или 156 полевых батальонов. Из них не менее 48 полевых батальонов требуется неотложно предназначить для Новогеоргиевской крепости, каждый момент могущей подвергнуться изолированию при предусматриваемом сокращении длины фронта. В этом случае, который всегда будет внезапен, придется или включить крепость в целый боевой организм, именно 27-й корпус, с придачею ему еще одной, вероятно, 50-й полевой дивизии, что образует 48 батальонов, или набрать 48 отдельных полевых батальонов. Последнее всегда считал и считаю наносящим меньший ущерб боевой годности вверенного мне фронта, чем запирание в крепости столь трудно создаваемых боевых маневренных организмов. Только крайность или положительное повеление Верховного главнокомандующего побудят принять последнее решение и лишиться полутора корпусов из живой столь необходимой силы фронта. В той же мере я лишусь 68-й, 63-й, 73-й, 79-й, 57-й дивизий и еще трех для Бреста. Всего лишусь в поле 11 полевых дивизий. Недостаток винтовок и пополнений не позволяет рассчитывать на восстановление силы войсковых организмов III и XIII армий. Отсюда ясно, какого громадного количества боевых организмов в поле лишается вверенный мне фронт. Вот главный мотив переформирования. Что касается ополчения, то, повторяю, один факт переименования в полевые полки поставит все дружины фронта на путь улучшения в связи, конечно, с тем, что через два-три месяца волью в их ряды до 400 подготавливаемых собственным попечением молодых офицеров. Французы ведут всю войну четырехорудийными батареями, не жалуясь на недостаток могущества; германцы теперь постепенно переходят к таким же батареям. Могущество скорострельной артиллерии зиждется на количестве снарядов, а не на числе орудий в каждой батарее. В конечном выводе передо мною стоит неотложный важный вопрос предназначения почти всем крепостям гарнизонов. Разрешайте вопрос, или фронт лишится примерно пяти корпусов из шести своих основных армий, не считая растрепанных III и XIII армий, или же создаст эти гарнизоны из четвертых батальонов, сохраняя все боевые организмы. Решение это не допускает промедления».
Все на время было исполнено по проекту Алексеева, который и не считал предлагавшуюся им организацию постоянной. Не надо забывать, что, имея на своем фронте 8 армий из 12 и 7 крепостей, Алексеев, в сущности, был наполовину фактическим Верховным главнокомандующим.
И при всем том, что я сказал об Янушкевиче, он заслуживает все-таки меньшего презрения, чем высказанное общественным мнением. Он сам всегда говорил, что стратегии не знает и оперативная часть – не его специальность. Когда ему дали Георгиевский крест, он созвал штаб и повторил это во всеуслышание, указав, что всеми оперативными успехами (?) обязан Ю. Данилову и помогавшим ему офицерам управления генерала-квартирмейстера, а потому считает себя награжденным незаслуженно. Конечно, он должен бы был категорически отказаться от своего ответственного поста, а не только часто «отказываться», но только за это его и нужно судить. Когда Янушкевич покидал Ставку для Кавказа, он сказал собравшимся недавним подчиненным: «Во всем происшедшем я один виноват» – и дважды повторил свои слова.
Великий князь Николай Николаевич ценил Алексеева, как глубокого знатока военного и стратегического дела, подчеркивал свое к нему расположение, называл его на «ты», что в их обстановке значит много. Когда надо было распутывать лодзинскую операцию, Николай Николаевич вызвал Алексеева с Юго-Западного фронта в Варшаву и, устранив своих «стратегов», Данилова и Щолокова, принял весь его план.
Николай Николаевич несколько раз ездил сам или отправлял Янушкевича и Данилова (или ездил с ними же) на Северо-Западный фронт к Алексееву за советами и потом писал царю, что, благодаря ему, поступили так-то или так-то, вышли из такого-то положения. Николай Николаевич послушал бы Алексеева и позже, весною 1915 г., когда он был так нужен для благополучного окончания галицийской авантюры, и просил не давать ему Северо-Западного фронта раньше ее окончания, но фронт надо было взять у Жилинского и возможно скорее передать наконец в надежные руки, чтобы хотя с весны сохранить его армии.
Не произошло бы даже и этого назначения, если бы Николай Николаевич не был так преступно церемонен в отношении людей, с которыми он связывает свою судьбу. Великий князь уже на пятом-шестом месяце войны хорошо понял, насколько неверна была его оценка Янушкевича, как трагически обманулся он в его знаниях и понимании существа военного дела; ему стала ясна и вся стратегическая безграмотность Данилова, заменявшего Янушкевича во всех оперативных вопросах. Не раз, выслушивая соображения этого «стратега», Николай Николаевич говорил ему: «Вздор, Юрий, вздор…» И великий князь в любви к России не нашел сил для немедленной ликвидации опереточного состава Ставки. Он знал, что начальник штаба Юго-Западного фронта Алексеев – единственный настоящий заместитель Янушкевича, но не имел сил разрубить затянутый временем узел. И когда царь, не высказав еще всего своего решения, под давлением Государственной думы потребовал удаления Янушкевича, Николай Николаевич внутри себя легко вздохнул, – узел был разрублен без его участия, нравственной ответственности перед Янушкевичем не существовало. Ну а нравственная ответственность перед страной? Они к ней все еще не привыкли.
► В Петрограде, этом кладезе всяких сплетен, салонных и политических, уже и об Алексееве начали распространять анекдоты, столь же правдоподобные, как и о многих других. Например, завтракая у царя, Алексеев будто бы не дождался кофе, потому что не знал, что таковой всегда полагается, встал из-за стола раньше хозяина и т. п. Салонная сторона его жизни, конечно, самая слабая – он не человек тонкого общества, которое не может простить ему его плебейского происхождения и никогда не простит искренности. Начальник его штаба на Северо-Западном фронте, генерал Арсений Анатолиевич Гулевич (бывший командир Преображенского полка), говорил, что, когда Алексеева лишат его высокого поста, он станет ничто, а он, Гулевич, даже и после отставки останется Гулевичем… Все это очень характерно для России, где высокие посты в тяжелые моменты народной жизни занимали люди не из дворцовых сфер, а после своего падения они как бы вычеркивались из списка больших людей, не имея поддержки в верхах, с которыми не связаны воспитанием и прошлым.
Кстати, о Гулевиче. Алексеев с ним почти ни о чем не советовался, а с Пустовойтенко был связан постоянным телефоном, по которому иногда они беседовали целыми ночами.
Алексеев глубоко религиозен; он всегда истово крестится перед едой и после нее, аккуратно по субботам и накануне больших праздников ходит к вечерне и т. д. Глубокая и простая вера утешает его в самые тяжелые минуты серьезного служения родине. Отсюда же у него неспособность всегда предвидеть чужую подлость; он готов в каждом видеть хорошее. Это не мешает ему часто в разговоре с близкими называть кого следует «скотами», «мерзавцами», «сволочью» и т. п.
Жена его очень симпатична, проста, деятельна и внешне до сих пор красива и моложава. Единственный их сын, Николай Михайлович, корнет л. – гв. Уланского его величества полка, все время в строю. Этот вопрос разрешен тоже по-алексеевски: он не хочет, чтобы его сын подал пример «устройства» при безопасных штабах, а сын понимает это еще лучше.
Алексеев неприхотлив и обходится тем, что есть. Если ему подают за столом что-нибудь плохое, он говорит, что плохо, но ест. В мелочной повседневной жизни он нуждается в опеке, которая всегда была на обязанности жены, а теперь – Сергея Михайловича Крупина.
Как умный человек, Алексеев отнюдь не разделяет курс современной реакционной политики, чувствует основные ошибки правительства и ясно видит, что царь окружен людьми, совершенно лишенными здравого смысла и чести, но зато преисполненными планами устройства личной своей судьбы. Он не раз высказывал, что манифест об устройстве самостоятельного Е(арства Польского должен был быть опубликован не тогда, когда вся Польша уже была отдана немцам, а в самом начале войны.