проволокой, — казалось, ее прутья растут прямо из песка пустыни. Когда Хаас в первый раз вышел во двор, ему показалось, что он прогуливается по парку какого-то чужого города, в котором никто его не знает. На мгновение он почувствовал себя свободным. Но нет, здесь все всё знают, сказал он себе и принялся спокойно ждать, когда к нему подойдут. Через час ему уже предложили наркотики и сигареты, но он купил лишь банку с чем-то холодным. Пока пил, наблюдая за игрой в баскетбол, к нему подошли несколько заключенных и спросили, действительно ли он убил всех этих женщин. Хаас ответил, что нет. Тогда заключенные спросили, кем он работает и много ли зарабатывает, продавая компьютеры. То так, то сяк, ответил Хаас. И что ни один предприниматель на самом деле не может это предсказать. Значит, ты у нас предприниматель, резюмировали заключенные. Нет, покачал головой Хаас, я хорошо шарю в информатике и сделал на этом бизнес. Он сказал это с такой серьезностью и убедительностью, что некоторые даже покивали. Потом спросил, чем они занимались до того, как попали в тюрьму, и большинство рассмеялось. Да так, ничем особенным — это была единственная фраза, которую он понял. Он тоже рассмеялся и пригласил этих пятерых или шестерых выпить что-нибудь за его счет.
В первый раз, когда он пошел в душ, тип по кличке Кольцо захотел его опустить. Чувак был высокий, но рядом с Хаасом казался малышом, и, судя по лицу, решился на это дело под давлением непреодолимых обстоятельств. Будь его воля, говорило оно, он бы спокойно занялся онанизмом в камере. Хаас посмотрел ему в глаза и спросил: как вышло, что взрослый человек так себя ведет. Кольцо ничего не понял и рассмеялся. Лицо у него было широкое и безволосое, смех скорее приятный. Заключенные, которые стояли рядом, тоже засмеялись. Дружок Кольца, молодой парень по кличке Индюк, вытащил из-под полотенца заточку и сказал, чтоб Хаас завалил ебало и пошел с ними за угол. За угол? — возмутился Хаас. За сраный угол чтоб я пошел? Двое заключенных, с которыми он подружился во дворе, встали за спиной Индюка и взяли того за руки. Хаас явно рассердился. Кольцо снова засмеялся и сказал, что не надо так волноваться из-за пустяков. За угол пойти — значит пустяк? — заорал Хаас. Трахаться как псы за углом — пустяк? Другой друг Хааса встал у двери, и теперь никто не мог ни зайти, ни выйти из душа. Пусть он тебе отсосет, гринго, заорал один из заключенных. Да, пусть этот козел возьмет у тебя за щеку, гринго! Прям щас! Давай! Голоса заключенных становились все громче. Хаас отобрал заточку у Индюка и велел Кольцу встать на четвереньки. Если дрожать не будешь, трус поганый, ничего с тобой не случится. А вот если задрожишь или испугаешься, будешь срать теперь из двух дырок. Кольцо снял полотенце и встал на полу на четвереньки. Нет, не так, сказал Хаас, под душем вставай. Кольцо с равнодушным лицом поднялся и встал под струю воды. Волосы, кудрявые и зачесанные назад, упали ему на глаза. Дисциплина, уроды поганые, я прошу только проявить немного дисциплинированности и уважения, сказал Хаас, заходя в коридор с душевыми. Потом встал на колени за Кольцом, прошептал, чтобы тот как следует расставил ноги, и медленно ввел ему заточку по самую рукоятку. Некоторые видели, что Кольцо то и дело подавляет крик. Другие заметили, как у него из задницы падали капли очень темной крови и тут же исчезали под водой.
Дружков Хааса звали Тайфун, Текила и Тутанрамон. Тайфуну было двадцать два, и он мотал срок за то, что убил телохранителя наркоторговца, который хотел облагодетельствовать сестру. В тюрьме уже дважды пытались его убить. Текиле исполнилось тридцать, и он был заражен СПИДом, но об этом мало кто знал, потому что болезнь еще не успела развиться. Тутанрамону было восемнадцать, и кличку ему дали из-за фильма. По-настоящему его звали Рамон, но он ходил смотреть «Месть мумии» больше трех раз, и это был его любимый фильм, а его друзья, а может, и он сам, думал Хаас, окрестили его Тутанрамоном. Хаас прикармливал их консервами и наркотиками. А они выполняли его поручения или служили телохранителями. Временами Хаас слушал, как они говорили о своих делах, о бизнесе, о семейной жизни, о том, чего больше всего хотели и больше всего боялись, и ничего не понимал. Они казались ему инопланетянами. А иногда Хаас рассказывал им что-нибудь, и трое друзей слушали его в почтительном молчании. Хаас говорил о сдержанности, об умении мобилизовать усилия, о помощи самому себе, о том, что судьба человека всегда находится в его собственных руках, что человек может стать Ли Якокка, если захочет. Но они понятия не имели, кто такой Ли Якокка. Думали, это какой-то известный мафиози. Но не спрашивали — боялись, что Хаас потеряет нить беседы.
Когда Хааса перевели в общую камеру, наркоторговец подошел к нему попрощаться, и это очень впечатлило Хааса. Если у тебя будут проблемы, только скажи, сообщил тот — но только если у тебя будут серьезные проблемы, не парь меня по фигне. Я стараюсь никого не парить, сказал Хаас. Я заметил, отозвался наркоторговец. На следующий день адвокат Клауса спросила, желает ли он предпринять что-либо, чтобы вернуться в одиночную камеру. Хаас ответил, что и так неплохо себя чувствует, и рано или поздно ему все равно пришлось бы покинуть ту камеру, так что лучше как можно раньше привыкнуть к новой реальности. Что я могу для тебя сделать? — спросила адвокат. Принесите мне сотовый телефон, ответил ей Хаас. Не очень-то легко добиться, чтобы тебе разрешили в тюрьме сотовый, возразила адвокат. Легко, сказал Хаас. Легко. Принеси мне его.
На следующей неделе он попросил у нее еще один телефон, потом еще один. Первый продал чуваку, которой сидел за убийство троих человек. Это был совершенно обычный, ничем не примечательный мужик не очень высокого роста, и ему регулярно присылали денег, видимо, чтобы держал рот на замке. Хаас объяснил ему, что лучше всего следить за делами с помощью сотового, и чувак заплатил ему в три раза больше, чем стоил телефон. Второй Клаус продал мяснику, который убил одного из своих служащих, подростка пятнадцати лет, разделочным ножом. Когда мясника спрашивали, больше в шутку, за что он убил мальчишку, тот отвечал: за то, что воровал и злоупотребил моим доверием. Заключенные тогда начинали смеяться и спрашивали, не за то ли, что парнишка отказался от анала? Тогда мясник опускал голову и несколько раз упрямо мотал ей — нет, мол, но с губ его не срывалось ни единого возражения. Он хотел из тюрьмы контролировать работу двух своих мясных лавок — думал, сестра, сейчас занимавшаяся бизнесом, его обкрадывала. Хаас продал ему сотовый и научил пользоваться списком контактов и отправлять эсэмэс. Содрал в пять раз больше, чем изначально стоил телефон.
Хаас делил камеру с пятью другими заключенными. Главным у них был чувак по имени Фарфан. Ему было около сорока, и Хаасу в жизни не встречался более страшный на рожу человек. Волосы у Фарфана росли с половины лба, а хищные глаза кто-то наугад воткнул где-то посередь морды, похожей на свиное рыло. У него было толстое брюхо, а еще от него воняло. Над губой топорщились реденькие, торчащие в разные стороны усишки, где накапливались крошечные остатки еды. Время от времени он смеялся, словно осел ревел, и в эти редкие мгновения на него можно было смотреть без содрогания. Когда Хаас переселился в камеру, то подумал: этот хмырь обязательно полезет ко мне, но нет — Фарфан не стал задираться, даже больше — он, казалось, потерялся в чем-то вроде лабиринта, где все заключенные были нематериальными фигурами. Во дворе у Фарфана были друзья, другие суровые мужики, которым он покровительствовал, но по-настоящему его интересовала компания только одного заключенного, такого же страшного на лицо, как и он, некоего Гомеса: худого чувака с лицом глиста, у него на левой щеке чернела родинка величиной с кулак, а глаза навеки остекленели из-за постоянного употребления наркотиков. Они встречались во дворе и в столовой. Во дворе приветствовали друг друга еле заметным кивком головы и если даже присоединялись к какой-то компании, то в конце всегда отходили в сторону и садились загорать у стенки или задумчиво бродили между баскетбольной площадкой и решеткой. Разговаривали друг с другом мало — видимо, нечего было обсуждать. Фарфан когда попал в тюрьму, был так беден, что к нему даже адвокат не ходил. А вот у Гомеса, которого взяли за ограбление грузовиков, адвокат был, и тот занялся также делом Фарфана, когда Гомес настоял на этом. В первый раз они занялись анальным сексом где-то на кухне. На самом деле Фарфан изнасиловал Гомеса. Побил его, бросил на какие-то мешки и дважды оттрахал. Гомес пришел в такую ярость, что попытался Фарфана убить. Однажды вечером подкараулил его на кухне, где Фарфан мыл посуду и таскал мешки с бобами, и попытался ударить его заточкой — но Фарфану быстро удалось с ним справиться. Он снова изнасиловал Гомеса и, еще лежа на нем, сказал, что эта ситуация должна как-то разрешиться. В искупление он предложил Гомесу оттрахать себя. Более того, вернул заточку в знак доверия, а потом спустил штаны и упал на тюфяк. Лежащий с голой жопой Фарфан походил на свинью, но Гомес оттрахал его, и они снова задружились.
Фарфан был самым сильным и поэтому время от времени выгонял всех из камеры. Тогда к нему приходил Гомес, и они начинали ебаться, а потом, по очереди кончив, курили, разговаривали или молчали: Фарфан лежал на своей койке, а Гомес — на койке другого заключенного; и так они смотрели в потолок или на колечки дыма, что вытягивались в открытое окно. Фарфану иногда казалось, что клубы дыма принимают странные формы: змей, рук, изогнутых ног, ремней, что щелкали в воздухе, подводных лодок из другого измерения. Он прикрывал глаза и говорил: как гладко идет, приход шикарный. Гомес, как человек более практичный, спрашивал, о каком приходе идет речь, но Фарфан не мог ему ничего объяснить. Тогда Гомес приподнимался и начинал осматривать камеру, словно бы в поисках призраков, осаждавших его друга, и потом говорил: у тебя ноги воняют.
Хаас не понимал, как член может встать на жопу Фарфана или Гомеса. Он мог понять, если мужчина желал подростка, эфеба, но не понимал, как мужчина или его мозг мог отправлять сигналы в систему, чтобы кровь наполнила член, поднимая его — а ведь это совсем не просто, — при взгляде на дырку Фарфана или Гомеса. Вот животные, думал он. Мерзкие твари, что влекутся лишь к мерзости. Во снах он видел себя: как ходит по коридорам тюрьмы, мимо общих камер, и взглядом, подобным взгляду ловчей птицы, окидывает весь этот лабиринт храпа и ночных кошмаров, внимательно рассматривая все, что происходит в каждой камере, и он шел твердым шагом, пока наконец уже не мог идти, и останавливался на краю пропасти (ибо тюрьма его снов походила на замок, воздвигнутый на краю бездонной пропасти). Там, не способный отступить, он поднимал руки, словно взывая к небу (такому же черному, как и пропасть), а потом пытался что-то сказать, проговорить, о чем-то предупредить или что-то посоветовать легиону маленьких Клаусов Хаасов, но тут же понимал — или на мгновение его посещало ощущение — что кто-то зашил ему губы. Внутри рта, тем не менее, он подмечал нечто новое. Не язык и не зубы, а кусок мяса, который он пытался не проглотить, пока пальцами срывал нити. Кровь текла по подбородку. Десны