И Ханс Райтер, никогда в своей жизни не видевший столько книг разом, сметал с них пыль, с одной за другой, тщательно ухаживал за ними, но, тем не менее, не читал: с одной стороны, потому, что его аппетит к чтению вполне себе удовлетворяла книга о морских жителях, а с другой — он боялся внезапного появления барона, который наезжал в загородный дом от раза к разу, — он постоянно был занят своими делами в Берлине и в Париже; впрочем, сюда иногда наведывался его племянник — сын младшей сестры барона, что умерла в молодом возрасте, и художника, проживающего на юге Франции, которого барон ненавидел, — юноша лет двадцати: приезжал обычно на неделю, совершенно один, и никому не мешал, надолго запираясь в библиотеке, читая и попивая коньяк, — и так он там сидел, пока его не одолевал сон.
Еще здесь бывала дочь барона, но не на такое долгое время — обычно она проводила в доме только выходные; правда, для прислуги эти выходные стоили месяца: дочь барона никогда не приезжала одна — она притаскивала с собой свиту друзей, иногда по десять человек разом; и все они были беззаботные, прожорливые и неряшливые, превращали дом в черт знает что и постоянно шумели — их ежедневные вечеринки продолжались далеко за полночь.
Время от времени в дом одновременно приезжали дочь барона и племянник барона, и тогда племянник, несмотря на уговоры сестры, тут же отбывал прочь, иногда даже не дождавшись, пока заложат влекомую першероном коляску, на которой он обычно добирался до железнодорожной станции в Селе Говорливых Девушек.
Приезд сестры неизменно вгонял его — и без того робкого — в состояние ступора: у племянника немел язык, а еще одолевала неуклюжесть; прислуга, обсуждая события дня, держалась единого мнения: он любил сестру: или был влюблен, или умирал от любви к ней, или страдал от неразделенной любви — все эти мнения юный Ханс Райтер выслушивал, поедая хлеб с маслом, скрестив ноги и не произнося ни единого слова, хотя уж он-то был знаком с племянником барона, которого звали Хуго Хальдер, лучше их всех: в то время как слуги казались слепцами, игнорирующими действительность, или просто видели то, что хотели увидеть — юного сиротку, до смерти влюбленного в другую юную сиротку (хотя у дочери барона были и отец, и мать, и все это прекрасно знали), сиротку-нахалку, что все ждет, когда смутное и плотное чувство сгустится в событие, то есть избавление.
Избавление это пахло торфяным дымом, капустным супом, ветром, что заблудился в непролазном лесу. Избавление пахло зеркалом, как подумал юный Райтер, едва не подавившись хлебом.
И почему же, интересно, юный Райтер знал двадцатилетку Хуго Хальдера лучше, чем вся остальная прислуга? Да по одной простой причине. Точнее, по двум простым причинам, переплетенным и связанным друг с другом, и они добавляли штрихи к портрету баронского племянника, который оказался не так-то уж прост.
Первая причина: Ханс увидел его в библиотеке, смахивая метелкой пыль с книг, увидел с высоты передвижной лесенки: племянник спал, посапывая и похрапывая, говоря сам с собой, но не целыми фразами, как это часто делала милая Лотте, а односложно, обрывками слов, частицами ругательств, зло — словно бы во сне кто-то пытался его убить. Ханс также прочитал названия книг, которые читал Хуго. По большей части то были сочинения по истории, и логично было бы предположить, что племянник барона любил историю и интересовался ей, — поначалу это показалось юному Райтеру отвратительным. Целую ночь сидеть с коньяком и сигарой над книжками по истории. Отвратительно, фу. Но тут же возникал вопрос: а что тут скрывать-то? Также он слышал слова племянника, когда любой самый малый шум (шебуршение мыши или мягкий шорох кожаного переплета книги, которую ставили обратно на полку) будил его: и тогда в них слышалось полнейшее замешательство, словно бы сдвинулась мировая ось, именно что замешательство, но не влюбленного, а страдающего человека, подающего голос из ловушки, в которую угодил.
Вторая причина была еще более веской. Юный Ханс Райтер носил чемоданы за Хуго Хальдером всякий раз, когда тот решал быстро покинуть загородный дом из-за неожиданного визита кузины. От загородного дома к станции в Селе Говорливых Девочек вели две дороги. Одна, подлиннее, шла через Деревню Свиней и через Деревню Яйца и время от времени прижималась к обрывам и морю. Другая (гораздо короче) превращалась в тропку, что разделяла надвое огромный лес из дубов, буков и тополей и вновь возникала в окрестностях Села Говорливых Девочек рядом с заброшенной фабрикой маринадов, что стояла совсем недалеко от станции.
Вот такая вот картина: Хуго Хальдер идет первым, за ним — Ханс Райтер, в руке у Хуго шляпа, он внимательно рассматривает листвяную кровлю леса, темное брюхо, по которому перебегают и перелетают таинственные животные и птицы, имен которых он не знает. За ним в десяти метрах следует Ханс Райтер с чемоданом племянника барона — чемодан очень тяжелый, и он время от времени перекладывает его из одной руки в другую. Вдруг оба слышат рык кабана — во всяком случае, они думают, что это именно кабан. А может, это вовсе и просто собака. Или они слышат далекий рев двигателя машины, который вот-вот выйдет из строя. Эти две последние гипотезы не слишком правдоподобны, однако в жизни все возможно. Так что оба молча ускоряют шаг, и вдруг Ханс Райтер спотыкается и падает вместе с чемоданом, который открывается, и все его содержимое разлетается по темной тропе, ведущей через темный лес. Вываливается одежда Хуго Хальдера — тот не заметил, что его спутник упал, и продолжает идти себе по дорожке, — а юный Ханс Райтер видит серебряные приборы, канделябры, лаковые деревянные шкатулки, забытые медальоны, собранные по многочисленным покоям загородного дома; и все это баронов племянник заложит или спустит по смешным ценам в Берлине.
Естественно, Хуго Хальдер был в курсе, что Ханс Райтер его раскусил, и это только способствовало сближению с юным слугой. Первый раз это почувствовалось тем же вечером, когда Райтер донес чемодан до станции. Прощаясь, Хальдер вложил ему в руку несколько монет чаевых (это был первый раз, когда Хуго дал Хансу деньги, и первый раз, когда Ханс Райтер получил какие-то деньги помимо грошей, составлявших его мизерную зарплату). В следующий свой приезд в загородный дом Хуго подарил мальчику свитер. Сказал, что этот свитер стал ему мал после того, как он немного поправился (а вот это трудно было заметить). Одним словом, Ханс Райтер перестал быть невидимкой, и его присутствие привлекло чье-то благосклонное внимание.
Временами, сидя в библиотеке за книгой или делая вид, что читает историческую литературу, Хальдер посылал за Райтером, с которым стал заводить все более продолжительные беседы. Поначалу он расспрашивал его об остальных слугах. Хотел знать, что о нем думают, не мешает ли им его присутствие, о том, как к нему относятся, вдруг там кто-то затаил неприязнь. Потом настало время монологов. Хальдер рассказывал о своей жизни, о покойной матери, о своем дяде-бароне, о единственной кузине — этой недоступной и бесстыжей девчонке, об искушениях, на которые так щедр Берлин, город, который он любил, а тот лишь заставлял его бессчетное количество раз страдать, и как страдать — невыносимо, остро; о своих нервах и всегда близком нервическом срыве.
Потом он захотел, чтобы Ханс Райтер рассказал ему в свою очередь о своей жизни: чем он занимается? А чем хочет заниматься? Какие у него мечты? И что, как он считает, ждет его в будущем?
О будущем — еще бы! — у Хальдера были свои собственные представления. Он почему-то решил, что вскоре будет изобретен и поступит в продажу что-то вроде искусственного желудка. Идея, надо сказать, настолько дурацкая, что он первый над ней засмеялся (это был первый раз, когда Ханс Райтер видел его смеющимся, и смех Хуго ему очень, очень не понравился). О своем отце (тот был художником и жил во Франции) он не говорил никогда, зато ему очень нравилось выспрашивать всякие подробности об отцах других людей. Хуго, кстати, очень повеселил ответ юного Райтера. Тот сказал, что не знает о своем отце вообще ничего.
— Это правда, — покивал Хальдер, — никто ничего никогда не знает о своем отце.
Отец, сказал он, это такая галерея, полностью погруженная в глубокую темноту, и мы идем в ней на ощупь в поисках выхода. Тем не менее он настаивал: расскажи да расскажи ему хотя бы о том, как отец выглядел. Юный Ханс Райтер ответил: он честно ничего не знает. Тут Хальдер поинтересовался, жил ли он с отцом или нет. Всегда с ним жил, ответил Ханс Райтер.
— Так как он выглядит? Ты можешь его описать?
— Не могу, потому что не знаю его.
Тут они на некоторое время замолчали: один разглядывал ногти, а другой рассматривал высокий гладкий потолок библиотеки. Поверить в такие слова было сложно, но Хальдер поверил.
Можно было сказать (пусть и употребив слово в широковатом для него значении), что Хальдер стал первым другом Ханса Райтера. Хальдер приезжал в загородный дом, и с каждым разом все больше времени проводил с Райтером: они подолгу сидели, запершись в библиотеке, а также гуляли, болтая, по парку, что окружал поместье.
Кроме того, именно благодаря Хальдеру Ханс Райтер прочитал первую книгу, которая не называлась «Некоторые животные и растения европейского побережья». Добиться этого оказалось непросто. Поначалу племянник барона спросил, умеет ли Ханс читать. Тот сказал, что да, умеет. Потом Хуго спросил: а читал ли он какую-нибудь хорошую книгу (именно так, с ударением на последней части фразы)? Ханс Райтер сказал, что да. Читал хорошую книгу. Хальдер спросил, как она называется. Ханс Райтер ответил: «Некоторые животные и растения европейского побережья». Хальдер ответил, что это наверняка какая-нибудь научно-популярная книга, а он имел в виду книгу художественную. Ханс Райтер спросил, какова разница между хорошей нучнопоплярной (научно-популярной) книгой и хорошей хдожсвенной (художественной) книгой. Хальдер ответил: разница — в красоте; в красоте истории, что рассказывается, и красоте слов, которыми рассказывают эту историю. И тут же привел кучу примеров. Говорил о Гёте и Шиллере, Гельдерлине и Клейсте, говорил о чудесах у Новалиса. Еще сказал, что прочел всех этих авторов и, перечитывая, каждый раз плачет.