— Меня зовут Ингеборг, — сказала девушка, когда Райтер отлепил свои губы от ее.
— Меня зовут Ханс Райтер.
Тогда она посмотрела под ноги, на песок и камушки, и вдруг заметно побледнела, словно на грани обморока.
— Мое имя, — повторила она, — Ингеборг Бауэр, надеюсь, ты меня не забудешь.
И с этого момента они перешептывались, с каждым словом все тише и тише.
— Нет, не забуду.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Чем клянешься? Мамой, папой или Богом? — спросила девушка.
— Богом клянусь, — ответил Райтер.
— Я не верю в Бога.
— Тогда клянусь матерью и отцом.
— Эти клятвы ничего не стоят, — проговорила девушка, — родители — что это за клятва? Все стараются про них забыть.
— Я нет, — удивился Райтер.
— Ты тоже. И я, и ты, и все люди.
— Тогда я поклянусь, чем хочешь.
— Ты поклянешься мне своей дивизией? — спросила девушка.
— Я клянусь тебе своей дивизией, моим полком и моим батальоном, — сказал Райтер и добавил, что клянется также своим корпусом и армией.
— Вот только не говори это никому, — сообщила девушка, — я ведь и в армию не верю.
— А во что веришь?
— Мало во что, — после задумчивого молчания проронила девушка. — А временами я даже забываю, во что верю. Их мало, очень мало, а вещей, в которые я не верю, много, очень много, и они даже прячут за собой то, во что я точно верю. Вот сейчас, к примеру, я ни одной не могу вспомнить.
— В любовь веришь?
— Ну, честно говоря, нет, — ответила девушка.
— А в честность?
— Да ну, даже меньше, чем в любовь.
— Веришь ли ты в закаты, в звездные ночи, в прозрачные рассветы?
— Нет-нет-нет. — И девушка сморщилась от отвращения. — Не верю я в такие глупости.
— Ты права, — вздохнул Райтер. — А в книги?
— Еще меньше, — отозвалась девушка. — Кроме того, у меня дома есть только нацистские книжки, нацистская политика, нацистская история, экономика, мифология, поэзия, романы и пьесы — все только нацистские.
— Я не знал, что нацисты так много понаписали, — удивился Райтер.
— Ты, как я погляжу, вообще мало чего знаешь, Ханс, зато целуешься хорошо.
— Это правда, — согласился Райтер, который всегда был готов признаться в собственном невежестве.
К этому времени они уже прогуливались по парку, взявшись за руки, и Ингеборг иногда останавливалась и целовалась с Райтером; любой, кто бы их увидел, подумал: вот молодой солдатик и девушка, а денег пойти куда-нибудь у них нет, и они крепко влюблены, и им многое нужно друг другу рассказать. Тем не менее, если бы этот гипотетический наблюдатель подошел к парочке и посмотрел им в глаза, то увидел бы: девушка безумна, и молодой солдатик это знает, но ему плевать. На самом деле Райтеру, после всех этих поцелуев и прогулок, было интересно вот что: узнать наконец-то, что это за вещи, которыми Ингеборг считает достойным клясться. Так что он спрашивал и спрашивал, и перечислил сестер девушки, и даже город Берлин, и мир во всем мире,
и детей во всем мире, и птиц во всем мире, и оперу, и реки Европы, и картины, ах, изображающие античных любовников, и ее (Ингеборг) жизнь, и дружбу, и юмор, и все, что ему пришло в голову, но та все отрицала и отрицала, пока, посетив каждый укромный уголок парка, девушка не вспомнила две вещи, которые считала достойными клятвы.
— Хочешь знать, что это?
— Еще бы! — воскликнул Райтер.
— Я скажу, только не смейся.
— Не буду!
— Вот прямо я скажу, как есть, и ты не засмеешься?
— Не засмеюсь.
— Первое — это гроза, — произнесла девушка.
— Гроза? — искренне удивился Райтер.
— Ну, сильная такая гроза, когда небо черное, а воздух серый. С громом, молниями, зарницами, и чтоб крестьянина зашибло молнией на ферме.
— Кажется, я понял, — покивал Райтер, который очень не любил грозы. — А вторая?
— Ацтеки.
— Ацтеки? — еще сильнее удивился Райтер. Это было даже похлеще гроз.
— Да, да, ацтеки, — подтвердила девушка, — это которые жили в Мексике до прихода Кортеса, ну, они еще пирамиды строили.
— Значит, ацтеки… эти самые ацтеки… — пробормотал Райтер.
— Эти самые ацтеки, других не было. Они жили в Теночтитлане и Тлателолько и приносили человеческие жертвы. И жили в озерных городах.
— Значит, в озерных городах жили.
— Да, — кивнула девушка.
Некоторое время они гуляли молча. Потом девушка сказала:
— И я эти города представляю себе, как будто это Женева и Монтре. Однажды мы с семьей поехали в отпуск в Швейцарию. И плыли от Женевы в Монтре на корабле. Озеро Леман прекрасно летом, хотя, конечно, комаров изрядно. Мы переночевали в гостинице в Монтре и на следующий день вернулись на другом корабле в Женеву. Ты на озере Леман бывал когда-нибудь?
— Нет, — ответил Райтер.
— Оно очень красивое, и там не только два города — еще много всяких городков на берегу озера, вот Лозанна, к примеру, она даже больше, чем Монтре, или Веве, или Эвиан. На самом деле там больше двадцати городков, некоторые совсем маленькие. Понимаешь?
— Не очень, — честно ответил Райтер.
— Смотри, вот это — озеро, — и девушка носком туфли нарисовала на земле озеро, — тут вот — Женева, а вот, на другом конце, — Монтре, а остальное — это другие городки. Теперь понимаешь?
— Теперь да, — отозвался Райтер.
— Вот так я его себе и представляю. — Девушка стерла туфелькой чертеж на земле. — Это ацтекское озеро. Только оно еще красивее. И комаров там нет, и круглый год тепло, и еще там много пирамид, и их столько, и они такие большие, что не сосчитать, пирамида на пирамиде, пирамиды, что скрывают другие пирамиды, и все они окрашены красным — кровью людей, которых каждый день приносят в жертву. И еще я представляю себе ацтеков, но это, наверное, тебе неинтересно…
— Интересно, — не согласился Райтер, раньше он никогда и не думал об ацтеках.
— Странный они народ, — начала рассказ девушка, — если смотришь им в глаза, внимательно так, сразу понимаешь — они все безумны. Но их не держат в сумасшедшем доме. Ну или держат. Но похоже, что нет. Ацтеки одеваются очень элегантно, тщательно подбирают, что надеть, целые часы проводят в гардеробных, выбирая подходящее платье, а потом аккуратно надевают такие шляпы с перьями, очень дорогими, и надевают драгоценности на запястья и щиколотки, а еще ожерелья и кольца, а еще мужчины и женщины красятся, а потом выходят погулять по берегу озера, но между собой не разговаривают, только молча рассматривают лодки, что скользят по воде, а те, что в лодках, если они не ацтеки, только глаза опускают и продолжают рыбачить или быстро убираются оттуда, потому что ацтеки, некоторые, ну, у них бывают такие жестокие капризы: погуляв, как философы, они входят в пирамиды — а те все полые, эти пирамиды, и внутри похожи на соборы, а единственный источник света — солнце в зените — это такой свет, что пробивается через огромный камень из обсидиана, и это такой темный и сверкающий свет. Кстати, ты когда-нибудь обсидиан видел?
— Нет, никогда, — ответил Райтер. — А может, видел, но не знал, что это он.
— Нет, ты бы сразу понял, что это он. Обсидиан — это полевой шпат, черный или темно-зеленый, и это само по себе любопытно, ведь шпат — он в основном белый или желтоватый. Среди шпатов самые важные — это ортоз, белый полевой шпат и лабрадорит, да. Но из шпатов самый мой любимый — обсидиан. Но ладно, давай дальше я про пирамиды расскажу. На самой верхушке пирамиды установлен камень, на котором приносят жертвы. Как думаешь, из чего он сделан?
— Из обсидиана, — отозвался Райтер.
— Именно, — подтвердила девушка, — это такой камень, похожий на хирургический стол, на который ацтекские священники или врачи укладывали жертв, а потом вырывали им сердца. Так вот, теперь ты по-настоящему удивишься! Эти самые камни, они были — прозрачные! Настолько отполированные или отобранные, что вот эти жертвенные камни были прозрачные. И ацтеки, что находились внутри пирамиды, наблюдали за жертвоприношением, как бы это сказать, изнутри, потому что, как ты, наверное, уже догадался, свет, который высвечивал внутренности пирамид, падал из отверстия прямо под жертвенным камнем. Так что поначалу свет — он черный или серый, слабый такой, в нем видны только силуэты ацтеков, а те стоят, такие суровые, внутри пирамид, а потом, когда над прозрачным обсидиановым отверстием растекается кровь новой жертвы, свет становится красным и черным, ярко-красным и ярко-черным, так что теперь видны не только силуэты, но и лица, и они, эти лица, они преображаются в красном и черном свете, словно бы свет на каждого из них падает по-особому, и это, в общем-то, все, но это — оно может долго длиться, это неподвластно времени или даже находится в другом времени, которое повинуется другим законам. Когда ацтеки выходят из пирамид, солнце им не причиняет вреда. Просто они себя ведут, словно бы на небе — солнечное затмение. И они возвращаются к повседневным делам — ну, там, гуляют или купаются, а потом снова гуляют или долго сидят неподвижно, созерцая нечто смутное и невидимое, или изучают рисунки, что насекомые оставляют на земле, или едят с друзьями, но всегда молчат, и это все равно что есть в одиночестве, или там на войну идут. И на небе всегда за ними следует затмение.
— Ничего себе, — пробормотал Райтер, пораженный познаниями своей новой подруги.
Некоторое время они оба не сговариваясь молча гуляли по парку — ни дать ни взять те самые ацтеки, — а потом девушка спросила, чем он будет клясться, ацтеками или грозой.
— Не знаю, — сказал Райтер, уже подзабыв, с чего вообще собрался клясться.
— Выбирай, и хорошенько перед этим подумай — это важнее, чем тебе кажется.
— Что важнее? — удивился Райтер.
— Твоя клятва, — пояснила девушка.
— А почему она так важна?
— Для тебя — не знаю почему, — сказала девушка, — но для меня — важна. Она определит мою судьбу.
В этот момент Райтер вспомнил: он должен был поклясться, что никогда ее не забудет; и на него тут же навалилась глубочайшая тоска. Ему стало трудно дышать, а потом он почувствовал, как слова застревают в горле. Он решил поклясться ацтеками, потому что грозы ему не нравились.