Остаток утра я посвятил поискам не столь временного места размещения для евреев. Один из секретарей подсказал: а вы отправьте их работать! В Германию? Нет, здесь, ответил он. А что, неплохая идея. Я приказал раздать метлы пятидесяти евреям, чтобы они разбились на группы по десять человек и подмели в моем призрачном городке. Потом вернулся к обычным своим делам: несколько фабрик Рейха просили прислать им как минимум две тысячи работников, да и Генеральное правительство направило мне запрос на рабочую силу. Я позвонил туда и сюда, сказал — вот, у меня есть пятьсот евреев для этих целей, но они хотели набрать поляков или военнопленных итальянцев.
Итальянцев? Да я в жизни не видел военнопленного итальянца! А всех имеющихся у меня в распоряжении поляков я им уже и так отослал. А себе оставил только самое необходимое. Так что я снова позвонил в Хелмно и снова спросил: нужны ли вам мои греческие евреи или нет?
— Ну вам же не просто так их прислали, — ответили мне голосом, в котором звенел металл. — Сами ими займитесь.
— Но я же не начальник лагеря, — сказал я, — у меня нет нужного опыта!
— Вы отвечаете за них, если у вас есть сомнения, спросите тех, кто вам их прислал.
— Но, милейший, этот кто-то находится, предполагаю, в Греции!
— Вот и спросите в управлении по греческим делам в Берлине, — отрезал голос.
Мудрый ответ. Я поблагодарил и повесил трубку. Несколько секунд сидел и думал, звонить или нет в Берлин. И тут на улице вдруг появилась бригада еврейских метельщиков. Пьяные дети бросили свой футбол и встали на тротуаре, откуда смотрели на евреев как на каких-то животных. Евреи поначалу смотрели в землю и тщательно подметали под присмотром местного полицейского, а потом один из них, подросток, поднял голову и посмотрел на детей и на мяч, который смирно лежал себе под башмаком одного из этих шкодников. Несколько секунд мне казалось, что они сейчас возьмут да и сыграют — метельщики против пьянчужек. Но полицейский хорошо выполнял свою работу, и через некоторое время бригада евреев исчезла, а дети снова вышли на проезжую часть и принялись играть в свой недофутбол.
Я снова погрузился в работу. В документах говорилось о партии картофеля, которая пропала где-то между вверенным мне районом и Лейпцигом — куда, собственно, партия и направлялась. Я приказал начать расследование этого дела. Мне всегда были подозрительны водители грузовиков. Еще я работал над делом о свекле. Над делом о морковке. Над делом о кофезаменителе. Я приказал позвонить мэру. Один из моих секретарей пришел с бумагой, в которой меня заверяли, что картошка покинула мой район на поезде, а не на грузовике. А везли ее на станцию в телегах, запряженных быками или лошадьми или ослами, мало ли у них там в деревнях животных, но не на грузовиках. Была где-то копия счета-фактуры, но она потерялась. Так найдите ее, приказал я. Один из моих секретарей пришел и сказал, что, мол, мэр болеет и лежит в постели.
— Серьезно болеет? — спросил я.
— Простудился.
— Вот пусть встанет и придет ко мне.
Оставшись один, я принялся думать о своей бедной жене, как она лежит на кровати в комнате с задернутыми занавесками, и от таких мыслей так разнервничался, что принялся шагать из угла в угол — останься я сидеть, у меня как пить дать развилась бы церебральная эмболия. И тут я снова увидел бригаду метельщиков на уже выметенной улице, и ощущение, что время повторяется, меня парализовало.
Но, слава богу, то были не те же самые метельщики. Проблема в том, что они походили друг на друга как две капли воды. Только полицейский, который за ними присматривал, был уже другой. Первый, тощий и высокий, расхаживал с выпрямленной спиной. А второй оказался толстый и низенький, и, хотя ему было где-то шестьдесят, по виду ему можно было дать все семьдесят. Польские дети, которые играли в футбол, без сомнения, почувствовали то же, что и я, и снова встали на тротуаре, чтобы дать пройти евреям. Один из детей что-то сказал. Я, приникнув к оконному стеклу, подумал, что это какое-то оскорбление. Открыл окно и позвал полицейского.
— Господин Менерт, — окликнул я его сверху, — господин Менерт!
Полицейский поначалу не понял, кто его зовет, и завертел, запутавшись, головой. Пьяные детишки тут же засмеялись над ним.
— Я тут, наверху, господин Менерт!
В конце концов он меня увидел и стал по стойке смирно. Евреи перестали работать и стали чего-то ждать. Все пьяные дети смотрели на меня.
— Если кто-то из этих оборванцев оскорбит моих работников, застрелите его, господин Менерт, — сказал я нарочито громко — чтобы все услышали.
— Никаких проблем, ваше превосходительство, — сказал господин Менерт.
— Вы меня хорошо расслышали? — крикнул я.
— Отлично, ваше превосходительство.
— Стреляйте по собственному усмотрению, по собственному усмотрению, вам это ясно, господин Менерт?
— Ясно как месяц в небе, ваше превосходительство.
Потом я закрыл окно и вернулся к делам. Засел за изучение циркуляра из Министерства пропаганды, но не прошло и пяти минут, как меня прервал один из секретарей и сказал: хлеб вручили евреям, но на всех не хватило. С другой стороны, наблюдая за раздачей, он обнаружил, что двое умерли. Двое евреев умерли? — повторил я оторопев. Но они же все вышли из поезда на своих ногах! Секретарь лишь пожал плечами. Умерли, повторил он.
— Ладно, ладно, ладно, в какие странные времена мы живем, вам не кажется? — сказал я.
— Это были двое стариков. Точнее, старик и старуха.
— А хлеб?
— На всех не хватило.
— Надо что-то с этим делать, — приказал я.
— Мы попробуем, сегодня уже ничего не поделаешь, завтра надо будет попробовать.
И сказал он это тоном, который мне совершенно не понравился. Я махнул рукой — можете, мол, идти. И попытался сосредоточиться на работе — но… тщетно. Я подошел к окну. Пьяные дети уже ушли. Я решил выйти прогуляться: холодный воздух успокаивает нервы и укрепляет здоровье, хотя, конечно, я бы с бо`льшим удовольствием ушел домой, где меня ждал растопленный камин и хорошая книга, чтобы скоротать над ней время. Перед тем как выйти, сказал секретарше, что если будет что-то срочное, то я в баре на станции. Уже на улице, едва свернув за угол, я наткнулся на мэра, господина Типпелькирха, который как раз шел ко мне. Тот кутался в пальто, шарф закрывал ему лицо до самого носа, а два поддетых свитера изрядно округляли фигуру. Он объяснил, что не мог прийти раньше — была температура под сорок.
Ну же, не преувеличивайте, ответил я ему, не сбавляя хода. Да хоть доктора спросите, сказал он у меня за спиной. На станции несколько крестьян ждали местный поезд, следовавший с востока, из зоны, подконтрольной Генеральному правительству. Поезд, как мне сказали, опаздывал уже на час. Какие плохие, однако, новости… Я выпил кофе в компании господина Типпелькирха, и мы заговорили о евреях. Я в курсе, сказал господин Типпелькирх, беря в ладони чашку с кофе. Руки у него были очень белые и тонкие, каждая венка под кожей видна.
На мгновение я подумал о руках Христа. Руках, которые так и просятся на картину. Затем я спросил, что же мы можем сделать. Вернуть их, отозвался господин Типпелькирх. Из носа у него текла тонюсенькая струйка воды. Я ему показал на себе пальцем: уберите, мол. Он, похоже, меня не понял. Высморкайтесь, сказал я ему. Ах, извините, сказал он и, пошарив в карманах пальто, вытащил очень большой и не очень чистый платок.
— Как же нам их вернуть? — спросил я. — Разве у меня есть в наличии поезд? И даже если бы был — не должен ли я заняться чем-то более продуктивным?
Мэра вдруг пробило чем-то вроде дрожи, и он пожал плечами:
— Приставьте их к работе.
— А кто их будет кормить? Администрация? Нет, господин Типпелькирх, я проанализировал все возможности, и есть лишь один здравый выход: передать их другому учреждению.
— А если, ну чисто как временную меру, мы дадим каждому крестьянину нашей области по два еврея? Ну как, хорошая идея? — предложил господин Типпелькирх. — По крайней мере, до того, как мы придумаем, что с ними делать.
Я посмотрел ему в глаза и понизил голос:
— Это противозаконно, и вы это знаете.
— Хорошо. Я это знаю, вы тоже это знаете, но, тем не менее, ситуация у нас не очень хорошая, так отчего бы крестьянам нам немного не помочь — думаю, они возражать не будут.
— Нет, ни за что, — отрезал я.
А потом задумался над этим, и мысли погрузили меня в очень глубокий и темный колодец, где я видел лишь озаренное какими-то искрами то живое, то мертвое лицо сына.
Меня разбудил стук зубов господина Типпелькирха. Вам плохо? — спросил я его. Он попытался было ответить, но не сумел и упал в обморок. Из бара я позвонил себе на работу и приказал прислать машину. Один из секретарей сообщил, что сумел связаться с управлением по делам Греции в Берлине, и те отказываются принимать на себя ответственность. Подъехала машина, хозяин бара, крестьянин и я сумели погрузить туда господина Типпелькирха. Я велел шоферу довезти его до дома, а потом вернуться на станцию. А пока сел к камину и принялся играть в кости. Крестьянин родом из Эстонии выиграл все партии. У него трое сыновей воевали, и, каждый раз, выигрывая, он произносил что-то если не загадочное, то очень странное. Он говорил: удача ходит рука об руку со смертью. И тут же делал жалостные глаза, словно мы должны были ему посочувствовать.
Думаю, в городке он был очень популярен, особенно среди полек: им не стоило бояться вдовца с тремя уже подросшими и отсутствующими сыновьями, к тому же, хоть старик и был не семи пядей во лбу, он не жадничал, как обычно жадничают крестьяне, и время от времени дарил им то еду, то одежку за то, что они проводили ночи с ним на ферме. Такой вот он был донжуан. Через некоторое время, закончив партию, я попрощался с присутствующими и вернулся к себе на работу.
Я снова позвонил в Хелмно, но на этот раз меня с ним не соединили. Один из моих секретарей сказал, что чиновник из управления по делам Греции предложил, чтобы я позвонил в казарму войск СС при Генеральном правительстве. Дурацкий совет, на самом деле, потому, что, хотя наш район со всеми его деревнями и фермами находился всего в нескольких километрах от штаб-квартиры, на самом деле административно мы относились к немецкому гау. Что же делать? Я решил, что на сегодня довольно, и сосредоточился на делах.