ливал свет, и там практически никого не было. За стойкой сидела, читая журнал, пятнадцатилетка. Фейту показалось, что у нее какая-то слишком маленькая голова. Рядом с кассой расположилась другая женщина, лет двадцати, и вот она посмотрела на него, когда Фейт пошел к аппарату с хот-догами.
— Сначала нужно заплатить, — сказала женщина на испанском.
— Ничего не понимаю, — отозвался Фейт. — Я американец.
Женщина повторила то же самое по-английски.
— Два хот-дога и банку пива, — сказал Фейт.
Женщина вытащила из кармана своей рабочей формы ручку и написала сумму, которую должен был заплатить Фейт.
— Доллары или песо? — поинтересовался он.
— Песо, — ответила женщина.
Фейт положил рядом с кассой купюру и пошел к холодильнику за банкой пива. Потом на пальцах показал девчонке с маленькой головой, сколько хот-догов хочет. Девушка подала ему заказ, и Фейт спросил, как работает аппарат с соусами.
— Нажмите кнопку, она там у каждого соуса своя, — сказала девушка на английском.
Фейт налил кетчупа, горчицы и чего-то вроде гуакамоле на один хот-дог и тут же съел его.
— Вкусно, — сказал он.
— Я очень рада.
Затем поступил точно так же со вторым хот-догом и подошел к кассе за сдачей. Взяв несколько монет, вернулся к девушке и отдал ей чаевые.
— Благодарю, сеньорита, — поблагодарил он ее по-испански.
Затем вышел с банкой пива и хот-догом на шоссе. Он стоял и ждал, когда проедут три грузовика (те ехали из Санта-Тереса в Аризону), и тут же припомнил, что сказал женщине на кассе. Я американец. А почему не афроамериканец? Потому что он здесь не дома? Но могу ли я считать себя иностранцем в месте, откуда можно взять и пойти и через некоторое время дойти до моей страны? Что же это значит? Что в одном месте я американец, в другом — афроамериканец, а еще где-нибудь, логично предположить, что и вовсе никто?
Проснувшись, Фейт позвонил начальнику спортивного отдела и сообщил, что Пикетта в Санта-Тереса нет.
— Это в порядке вещей, — ответило начальство, — возможно, он где-нибудь на ранчо в окрестностях Лас-Вегаса.
— И как мне, черт побери, взять у него интервью? — спросил Фейт. — Ты хочешь, чтобы я в Лас-Вегас поехал?
— Не надо ни у кого интервью брать, нам просто нужен репортаж о ходе боя, ну ты понимаешь: атмосфера, воздух, которым дышат на ринге, в хорошей ли форме Пикетт, впечатление, которое он производит на ебучих мексиканцев.
— Преамбула боя, — сказал Фейт.
— Пре чего? — удивился начальник.
— Ебучая атмосфера, — сообщил Фейт.
— Проще говоря, — сказало начальство, — рассказываешь так, словно в баре сидишь, а вокруг тебя приятели, которые ловят каждое твое слово.
— Понял, — сказал Фейт. — Пришлю послезавтра.
— Если ты чего вдруг не поймешь — не волнуйся, мы тут отредактируем в лучшем виде, словно ты всю жизнь на ринге провел.
— Согласен, все понял, — ответил Фейт.
Выбравшись на крыльцо своего номера, он увидел трех светловолосых, практически белых, как альбиносы, детишек: они играли белым мячом, красным кувшином и пластиковыми красными палками. Старшему было, похоже, пять, а младшему — три. Но место-то небезопасное для детских игр. Дети могли случайно попытаться перейти дорогу, и их мог задавить грузовик. Фейт посмотрел по сторонам: на деревянной скамье в тени сидела очень светловолосая женщина в черных очках и следила за детьми. Он помахал ей. Женщина некоторое время смотрела на него, а потом как-то странно повела подбородком: мол, извини, не могу отвлечься, за детьми смотрю.
Фейт спустился по лесенке и сел в машину. Внутри было невозможно жарко, он открыл сразу два окна. И тут же провалился в воспоминания о матери, как она за ним в детстве присматривала. Когда он завел машину, один из альбиносов вдруг вскочил и уставился на нее. Фейт улыбнулся и помахал ему. Мальчик выронил мяч и застыл по стойке смирно — ни дать ни взять солдат. Съезжая на шоссе, Фейт заметил, как малец приложил правую руку к кепке и так стоял, пока машина не исчезла в южном направлении.
За рулем Фейт снова задумался о матери. Увидел, как она ходит, увидел ее со спины, увидел ее затылок, когда она сидела и смотрела телевизор, услышал ее смех, увидел, как она перемывает посуду в мойке. А вот лицо у нее тем не менее всегда пребывало в тени, словно она уже умерла или словно хотела сказать, жестами, не словами, что лицо совсем не самое важное в этой жизни и той, что нас ждет. В «Соноре Резорт» он не увидел ни одного журналиста и спросил администратора, как добраться до Арены. Доехав туда, заметил легкий переполох. Фейт спросил у чистильщика обуви, усевшегося в одном из коридоров, что происходит, и тот ответил, что приехал американский боксер.
Каунта Пикетта он застал уже на ринге: тот красовался в костюме с галстуком и широко, уверенно улыбался. Фотографы щелкали фотоаппаратами, журналисты вокруг ринга окликали его по имени и засыпали вопросами. Как считаете, когда вы будете бороться за звание чемпиона? А правда, что вас боится Джесси Брентвуд? Сколько вам заплатили за приезд в Санта-Тереса? А правда, что вы тайно женились в Лас-Вегасе? Агент Пикетта стоял рядом. Этот толстый и низенький дядька в основном и отвечал на всё. Мексиканские журналисты обращались к нему по-испански и называли его по фамилии — Соль, сеньор Соль, и сеньор Соль отвечал им по-испански и время от времени обращался по фамилии к мексиканским журналистам. Американский журналист, здоровенный тип с квадратным лицом, спросил: насколько это политически корректно — привезти Пикетта в Санта-Тереса?
— А что вы подразумеваете под «политически корректным»? — спросил агент.
Журналист хотел ответить, но агент опередил его:
— Бокс — это спорт, а спорт, как и искусство, далеко отстоит от политики. Давайте не будем мешать спорт с политикой, Ральф.
— Если я правильно вас понял, — сказал вышепоименованный Ральф, — вы не побоялись привезти Каунта Пикетта в Санта-Тереса.
— Каунт Пикетт не боится никого, — сказал агент.
— Не родился еще человек, который мог бы меня победить, — произнес Каунт Пикетт.
— Хорошо, Каунт — настоящий мужчина, это понятно. Но я тогда переформулирую вопрос: у вас женщины в команде есть? — спросил Ральф.
Один из мексиканских журналистов в другом конце зала поднялся и послал его к такой-то матери. Другой, рядом с Фейтом, крикнул: не смей оскорблять мексиканцев, а то получишь ногой в морду.
— Заткни пасть, козлина, а то в рожу дам!
Ральф, казалось, не слышал оскорблений и продолжал стоять со спокойным видом, ожидая ответа агента. Несколько американских журналистов, собравшихся в углу ринга, там, где стояли фотографы, вопросительно смотрели на агента. Тот покашлял и потом ответил:
— С нами, Ральф, женщины не приехали, вы же в курсе, что мы никогда не ездим с женщинами.
— И даже сеньоры Альверсон с вами нет?
Тут агент рассмеялся, его примеру последовали некоторые журналисты.
— Вы же прекрасно знаете, что моей жене не нравится бокс, Ральф.
— О чем, черт побери, вы там говорили? — спросил Фейт Чучо Флореса за завтраком в баре рядом с «Арена-дель-Норте».
— Об убийствах женщин, — неохотно ответил тот. — Они, понимаешь ли, цветут и пахнут. Для журналистов. Время от времени они цветут и попадают в новости — и журналисты снова о них пишут. Люди снова о них заговаривают, сюжет растет как снежный ком, пока не выходит солнце и сраный ком не тает. Тогда все про это забывают и возвращаются к работе.
— Возвращаются к работе? — спросил Фейт.
— Эти ебучие убийства — они как забастовка, натуральная ебучая дикая забастовка.
Убийства женщин и забастовка — интересное соположение событий. Но Фейт все равно кивнул и промолчал.
— В нашем городе всё есть. Полно всего и всякого, — продолжил Чучо Флорес. — Фабрики, сборочные цеха, безработицы — считаные проценты, один из самых низких показателей в Мексике, кокаиновый картель, постоянный приток рабочей силы из других мест, эмигранты из Центральной Америки, проект развития, который вечно отстает от прироста населения, у нас есть деньги — но и бедных много, у нас есть воображение и бюрократия, преступность и желание работать в мире. Одного только у нас нет…
Нефти. Но Фейт не сказал это вслух.
— Так чего же у вас нет? — спросил он.
— Времени, — ответил Чучо. — Времени, блядь, не хватает.
Интересно, для чего им время нужно. Чтобы этот дерьмовый городишко, наполовину заброшенное кладбище, наполовину свалка, превратился во что-то типа Детройта? Некоторое время они молчали. Потом Чучо вытащил из кармана пиджака карандаш и блокнот и принялся рисовать женские лица. Рисовал он очень быстро, полностью погрузившись в свое дело, и, как показалось Фейту, довольно талантливо, словно бы до того, как Флорес превратился в спортивного журналиста, он учился живописи и провел много часов, делая зарисовки с натуры. Ни одна нарисованная им женщина не улыбалась. У некоторых были закрыты глаза. Попадались там лица старух, которые смотрели по сторонам, словно бы ждали, что их кто-то окликнет по имени. И ни одна не была красивой.
— У тебя талант, — сказал Фейт, пока Чучо заканчивал седьмой портрет.
— Да ну, ерунда, — отозвался мексиканец.
Говорить дальше о таланте Чучо Фейт постеснялся, поэтому спросил об убитых.
— Большинство работало в сборочных цехах. Молоденькие, длинноволосые девушки. Но это не то чтобы почерк убийцы, в Санта-Тереса практически все девушки носят длинные волосы.
— Убийца один? — спросил Фейт.
— Так говорят, — ответил Чучо Флорес, не переставая рисовать. — Кое-кого задержали. Некоторые убийства раскрыли. Но легенда такова, что убийца один и его не поймать.
— А сколько убитых?
— Не знаю, — признался Чучо Флорес, — но много, больше двухсот.
Фейт все смотрел, как мексиканец начинает набрасывать девятый портрет.
— Для одного человека многовато, — сказал он.
— То-то и оно, дружище, слишком много даже для убийцы-мексиканца.