2666 — страница 99 из 205

улыбнулся и подмигнул, давая понять, что чревовещатель слегка безумен и на него не надо обращать внимания. Но Флорита еще как обратила на него внимание и поинтересовалась состоянием его здоровья, спросила, сколько часов он спит, сколько раз в день ест и где ест, и, хотя чревовещатель отвечал скорее на публику, с иронией и ради аплодисментов или хотя бы секундного изъявления симпатии, из ответов его Святая получила нужное количество информации, чтобы рекомендовать (с настойчивостью, кстати) обратиться к какому-нибудь иглоукалывателю, который понимал бы в кранеопунктуре — прекрасному методу лечения невропатий, берущих начало в центральной нервной системе. Потом она посмотрела на Рейнальдо, нетерпеливо ерзавшего в кресле, и начала говорить о своем последнем видении. Сказала, что видела мертвых женщин и мертвых девочек. Пустыню. Оазис. Как в фильмах, где показывают арабов и французский Иностранный легион. Город. Сказала, что в городе убивают девочек. А пока Флорита припоминала детали, чтобы не упустить ничего важного из видения, она вдруг почувствовала, что вот-вот впадет в транс, и устыдилась: иногда трансы — не все, но тем не менее — выглядели крайне гротескно (например, в финале медиум мог упасть на пол), чего она совсем не хотела во время первого выступления по телевизору. Но транс, одержимость нарастали, она чувствовала это в груди и в пульсе и не могла остановить, хотя и сопротивлялась, и потела, и улыбалась в ответ на вопросы Рейнальдо, который спрашивал, все ли с ней в порядке, Флорита, может, стакан воды, может, свет или огни приборов или жара ей не по нраву. А она боялась говорить — иногда одержимость первым делом овладевала языком. И пусть хотела, хотя бы отдыха ради, закрыть глаза, она боялась это делать — когда глаза закрывались, человек видел то, что показывала одержимость, и потому Флорита сидела с открытыми глазами, а рот держала на замке (хотя губы ее изгибались в приятной и загадочной улыбке), созерцая чревовещателя, который смотрел то на нее, то на свою куклу, словно бы ничего не понимал, но нюхом чувствовал опасность, чувствовал наступление непрошеного транса, который даже по прошествии времени не дает себя понять и осмыслить, откровения из тех, что проходят прямо перед нами, но оставляют лишь ощущение пустоты, пустоты, которая потом улетучивается даже из слова, желающего его поймать. А чревовещатель знал, что это очень опасно. Особенно опасно для людей вроде него, гиперчувствительных, артистов, людей с еще не полностью зарубцевавшимися ранами. И также Флорита, устав смотреть на чревовещателя, смотрела на Рейнальдо, который говорил: Флорита, не падайте духом, что это за робость такая, считайте, что в этом зале вы как у себя дома! И также смотрела, хотя и не так часто, на публику, где сидели несколько ее подруг и ждали, что же она скажет. Бедняжки, подумала она, им, наверное, сейчас очень некомфортно. И тогда она сдалась и вошла в транс. Закрыла глаза. Открыла рот. И язык ее принялся работать. Она повторила то, что уже сказала: очень большая пустыня, очень большой город на севере штата, убитые девочки, убитые женщины. Что это за город? — спросила она себя. Ну-ка, что это за город? Я хочу знать, как называется этот дьявольский город. Она ушла в себя на несколько секунд. Оно у меня на кончике языка вертится, это название. Что вы, сеньоры, я не буду ничего скрывать, тем более в подобном случае. Это Санта-Тереса! Санта-Тереса! Я это вижу очень-очень хорошо. Там убивают женщин. Убивают моих дочерей! Моих дочерей! Моих дочерей! — кричала она, прикрывая лицо воображаемой шалью, и Рейнальдо чувствовал, как дрожь, подобно лифту, опускается по позвоночнику, а может, и поднимается, а может, делает и то и другое. Полиция ничего не делает, сказала она через несколько секунд совсем другим голосом — низким и мужским, ублюдки-полицейские ничего не делают, только смотрят, но на что, на что они смотрят? Тут Рейнальдо решил призвать ее к порядку и остановить, но не сумел. Отвали, придурок, сказала Флорита. Надо уведомить губернатора, сказала она хриплым голосом. Это очень серьезное дело. Лиценциат Хосе Андрес Брисеньо должен знать, должен быть в курсе того, как поступают с женщинами и девочками в прекрасном городе Санта-Тереса. Город этот не только красив — там много предприятий и люди работящие. Надо нарушить молчание, подруги. Лиценциат Хосе Андрес Брисеньо — хороший и разумный человек и он не оставит безнаказанными столько убийств. Там так темно и всем плевать. Затем она сказала голосом девочки: некоторые уезжают в черной машине, но убивают их не только там. Потом она проговорила звонким голосом: по крайней мере, они могли бы выказать уважение к девственницам. И тут же подпрыгнула — это в точности запечатлели камеры студии номер 1 телевидения Соноры — и упала на пол как застреленная. Рейнальдо и чревовещатель бросились ей на помощь, но, когда они подхватили ее под руки, Флорита зарычала (Рейнальдо никогда ее такой не видел, сейчас она в точности походила на эринию): «Не трогайте меня, бесчувственные ублюдки! Не беспокойтесь обо мне! Вы что, не понимаете, о чем я говорю?» Потом она поднялась, посмотрела на зрителей, подошла к Рейнальдо и спросила, что произошло, и тут же попросила прощения, глядя прямо в камеру.

Примерно в то время Лало Кура нашел в участке книги, которые никто не читал, — похоже, они тут служили кормом для крыс вместе с остальными забытыми всеми отчетами и архивами, забивавшими верхние полки стеллажей. Он унес их домой. Всего там было восемь книг, и поначалу, чтобы не злоупотреблять положением, он утащил три: «Техники полицейского инструктажа» Джона К. Клоттера, «Роль информатора в полицейском расследовании» Малахии Л. Харни и Джона К. Кросса и «Современные методы полицейского расследования» Гарри Содермана и Джона Д. О’Коннелла. Однажды вечером он признался в этом Эпифанио, и тот ответил, что книги присылают из столицы или из Эрмосильо, но никто их не читает. Тогда он взял и унес домой другие три, которые поначалу оставил. Больше всего ему понравилась (и он прочитал эту книгу первой) «Современные методы полицейского расследования». В названии фигурировала современность, однако книгу написали очень давно. Первое мексиканское издание было датировано 1965 годом. Ему же попалось десятое издание 1992 года. На самом деле в прологе к четвертому изданию, который воспроизводил его экземпляр, Гарри Содерман сожалел, что умер его лучший друг, покойный генеральный инспектор Джон О’Коннелл, и из-за этого на его плечи легла ответственность за исправления. А потом писал: «В работе над переизданием мне очень не хватало вдохновения, большого опыта и неоценимого сотрудничества покойного инспектора О’Коннелла». Возможно, думал Лало Кура, читая книгу при свете слабенькой лампочки по ночам или с первыми лучами солнца на рассвете — те проникали в его комнатку через открытое окно, — этот Содерман уже давно умер, а Лало-то и не знает. Но это не имело значения, наоборот, неуверенность пришпоривала при чтении. И он читал и смеялся над тем, что писали швед и гринго, а иногда замирал словно подстреленный в восхищении. В те же дни быстрое завершение дела об убийстве Сильваны Перес отчасти отвлекло общество от предыдущих провалов полиции: новость вышла на телевидении Санта-Тереса и в двух городских газетах. Некоторые полицейские казались довольными больше чем обычно. Однажды в кафетерии Лало Кура повстречался с молодыми, девятнадцати и двадцати лет, полицейскими — те обсуждали дело. Интересно, как это получилось, говорил один из них, что Льянос ее изнасиловал? Ведь она же была его жена? Остальные рассмеялись, но Лало Кура отнесся к вопросу со всей серьезностью. Он ее изнасиловал, потому что принудил, потому что заставил делать то, чего она не хотела, сказал он. В противном случае это не квалифицировалось бы как изнасилование. Один из молодых полицейских спросил, не собирается ли Лало на юридический. Дружище, ты что, лиценциатом хочешь стать, да? Нет, ответил Лало Кура. Остальные посмотрели на него как на придурка. С другой стороны, в декабре 1994-го убийств женщин не случилось — во всяком случае, так считалось, — и год закончился в мире и спокойствии.

Незадолго до окончания 1994 года Гарри Маганья поехал в Чукарит и нашел там девушку, которая писала любовные письма Мигелю Монтесу. Звали ее Мария-дель-Мар Энсисо Монтес, и она приходилась Мигелю кузиной. Ей было семнадцать, а влюбилась она в двенадцать лет. Худенькая, с каштановыми, выгоревшими на солнце волосами. Она спросила Гарри Маганью, на что тому сдался ее кузен, а Гарри ответил: мол, это мой друг, и я у него как-то занял денег. Потом девушка представила его своим родителям, которые держали небольшой магазинчик: там торговали едой и также соленой рыбой, которую сами покупали у рыбаков, объезжая побережье от Уатабампо и до Лос-Меданос, а иногда и заезжали еще дальше к северу, до самого острова Лобос, где практически все рыбаки были индейцами и все болели раком кожи — впрочем, их это совсем не расстраивало, — и, набив рыбой пикап, возвращались в Чукарит и сами эту рыбу солили. Гарри Маганье родители Марии-дель-Мар понравились. Тем вечером он остался в их доме на ужин. Но перед этим вышел и принялся колесить по Чукариту в сопровождении девушки: он искал место, хотел что-нибудь приобрести, небольшой подарок для родителей девушки, которые так гостеприимно его приняли в своем доме. Но не нашел ничего — только один открытый бар, где решил купить бутылку вина. Девушка ждала его снаружи. Он вышел, и она спросила, не хочет ли он посмотреть на дом Мигеля. Гарри согласился. И они поехали на окраину Чукарита. Под сенью деревьев еще стоял старенький дом из необожженного кирпича. Здесь никто не живет, сказала Мария-дель-Мар. Гарри вышел из машины и увидел свинарник, загон с разбитой и гнилой решеткой, курятник, в котором что-то пошевелилось — видно, крыса или гадюка. Потом толкнул дверь и в нос ему ударил запах разлагающейся плоти. Тут его посетило предчувствие. Он вернулся в машину, взял фонарь и вернулся в дом. В этот раз Мария-дель-Мар шла за ним. В комнате они обнаружили несколько мертвых птиц. Он посветил фонариком вверх, где среди сделанных из сучьев балок можно было увидеть часть чердака, там кучами высились какие-то вещи и кучи экскрементов непонятного происхождения. Сначала уехал Мигель, прозвучал в темноте голос Марии-дель-Мар. Потом умерла его мать, и отцу пришлось целый год жить в одиночестве. А однажды мы просто его больше не увидели. Мама говорит, он покончил с собой. А отец — что он уехал на север искать Мигеля. У них больше не было детей? Были, сказала Мария-дель-Мар, но все умерли еще в младенческом возрасте. Ты тоже единственная дочь? — спросил Гарри Маганья. Нет, но у нас в семье случилось то же самое. Все мои старшие братья заболели и умерли, не дожив до шести лет. Мне очень жаль, сказал Гарри Маганья. Другая комната оказалась даже темнее первой. Но в ней не пахло падалью. Странно как-то, подумал Гарри. В комнате пахло жизнью. Такой, как бы поставленной на паузу жизнью, кратковременными визитами, смехом плохих людей — но жизнью. Когда они вышли, девушка показала ему полное звезд небо Чукарита. Все еще ждешь, что Мигель вернется? — спросил ее Гарри Маганья. Надеюсь, что он вернется, но не знаю, вернется ли. Как ты думаешь, где он сейчас? Не знаю, ответила Мария-дель-Мар. В Санта-Тереса?