…И еще плюс — новый неожиданный Хорт, юноша Хорт, гениальный Хорт…
…И ты — Аши, бывшая супруга австралийского вождя Джоэ-Абао, любимая наша Чукка с глазами, как два навозных жука…
…И еще Ниа, и еще феноменальный сыщик, друг Джек Питч… Да разве все это вместе связанное не дает мне право послать к чорту писательство, и оставить Джеку выкованное жизнью завещание. Ого! Я кругом прав, кругом подобен этому вечернему горизонту. Жизнь так изумительна, так загадочна, так увлекающе пышно складывается, что самое скучное в ней и самое ненужное — мои книги, чорт бы их сжег.
И Рэй-Шуа долго еще, под пение птиц и стук топора, говорил, покуривая, про свое больное место, не подозревая, что ему никто не возражает.
Чукка дошивала рубашку Хорту, затопив печь, поставив подогреть ужин и чайник.
В высоте над рекой гоготали дикие гуси.
Из шафрановой тишины осени гулко изредка доносились выстрелы.
Царило молчание ожидания, вот-вот…
С минуты на минуту…
Особенно это чувствовал Хорт.
Он слышал, как в лесной глуши по-новому билось его наполненное сердце, каждый удар которого приближал волнение встречи Наоми.
Моментами он так загорался предощущениями счастья, что не мог усидеть на пеньке, где подманивал пищиком рябчиков, и, обвеянный радостным беспокойством, вставал и быстро шагал вперед по ломающимся сухим сучьям, забросанным оранжевыми и пунцовыми листьями осени.
Ясно, четко казалось: вот, вот…
С минуты на минуту…
Даже остановилось дыхание, как перед пропастью: и было страшно, и властно тянуло.
Даже кружилась голова от замирания.
Тогда Хорт, улыбаясь происходящему, тихо закрывал глаза, снимал кэпи, медленно поправлял волосы, бороду, разглаживал лоб, слушал.
Это его успокаивало.
Он снова находил где-нибудь скрытное место, снова подманивал рябчиков, снова стрелял.
В его сумке было пять пар, когда он спустился к реке.
Утки табунами носились над водой и плавали.
Кричали гуси.
Хорт подошел к маленькому озерку, на берегу, освободился от ноши, распрямился и посмотрел, как в зеркало, нагнувшись над гладким озерком, на себя, на свое лицо.
Он нашел, что волосы его слишком длинны, а борода совершенно лишняя; так как только здесь он перестал брить бороду.
Хорт подошел к березе, прижался плотно лицом к стволу, достал из-за пояса охотничий нож и на ощупь отрезал бороду.
И снова посмотрел в зеркало озерка и убедился, что так стало лучше, моложе, а когда сбреет совсем бороду — будет еще лучше.
Он решил, что Наоми представляет его именно без бороды, так как он никогда не писал ей, что отрастил бороду и длинные волосы, а потому вечером ножницы и бритва возвратят ему директорский вид, когда он — помнит — часами рассказывал Наоми о прочитанных книгах, о путешествиях, о жизни на севере, о снежных легендах, о волнующих вопросах бытия, о беспрестанной борьбе за счастье высшего порядка.
Хорт прокашлялся и попробовал свой голос, как он звучит — ведь он никогда не прислушивался к тембру своего голоса.
Он сказал вслух в сторону реки:
— Слушай, Наоми, слушай: с какой музыкальной гордостью кричат дикие гуси!
Несколько странно ему было слышать свой громкий, нервный, неровный голос — он так привык говорить тихо без волнения.
Все же он решил завтра на охоте и дома в землянке попробовать говорить крепче, громче, явственнее, ярче, образнее: Наоми о многом будет спрашивать и надо быть готовым, необходимо ответить ей молодостью на молодость, огнем на огонь, счастьем на счастье.
Хорт понимал прекрасно всю неравность сил, но он еще больше понимал, что Наоми никакой неравности не признает, что Наоми далека от грубого существа вещей и реальных явлений, — напротив она преисполнена высотой и затейностью вымысла, она увлечена изобретательностью ума, она живет в сказке, в садах пышной фантазии, в кругу утопических событий.
И что поэтому Хорт должен быть вполне готов, чтобы ни на секунду не разочаровать любимую гостью, чье приближение отсчитывалось каждым ударом расцветающего сердца.
Тем более он сам с необычайным интересом следил за исключительным, оригинальным складом развития Наоми, и, сам вкладывал свое влияние, свой опыт, свои постижения в ее личность.
Теперь Наоми стала вполне взрослой и представлялась Хорту волшебным существом, очень далеким от будничной суеты, но близким и нужным жизни.
Хорт, вглядываясь в горизонт, вспомнил роскошную виллу Стартов, розовую, кружевную комнату Наоми, дивные книги в золотых переплетах, старинные арабские вышивки на стенах и сопоставил всю эту роскошь своей лесной землянке, своим северным дням и ночам…
О, конечно, он не променяет ни на какие золотые дворцы золото осени своей берлоги, но зато он понимает — на что идет Наоми…
И Хорт от скромности искренно полагал, что во всяком случае Наоми больше привлекала разгоревшаяся фантазия о снежном севере — сюда, в землянку, чем горячее обязательство дружбы.
Впрочем, Наоми могла привлекать сюда еще третья причина, известная только ей…
Раздались с горы два далеких выстрела: это был сигнальный призыв домой.
Хорт заторопился и тоже ответил выстрелом. Вечернее солнце золотило остывшие берега, и вода синела гуще и глубже.
Табунились утки.
Гордо перекликались дикие гуси…
24. Наоми в царстве снегов
Белоголубым океаном раскинулась зима.
Белое, белое, белое.
Белоснежностью пронизан мир.
Белым кисейным туманом закутано небо и обвито все кругом.
Белое, белое.
Белыми пушинками, хлопьями, звездочками, перьями густо валит, падает, ложится снег.
Белая тишина закрыла холодную землю.
Белый сон о мироначалии снится земле.
Белыми восковыми свечами, без огня, стоят деревья.
Белыми курганами выросли холмы и горы.
Белыми могилами лежат долины, овраги.
Белым полотенцем вытянулась река.
Белокрылое мелькание затмило солнце, заволокло горизонт.
Белые зайцы пугливо выбегали из нор, рыскали, вдруг подымаясь на задние лапки, прислушивались, водили высокими ушками, находили плотные, случайно упавшие, еловые, сосновые шишки, и, схватив в зубы, исчезали.
Белые горностаи носились по вершинам деревьев, осыпая снег с ветвей.
Белый дымок вился над землянкой.
Белые человеческие следы у дверей быстро заносились снегом, будто кто-то неведомый, но властвующий хотел замести присутствие жилья первых людей.
Снег, снег, снег.
Величественно и необъятно белело царство снегов.
Никакая мысль — казалось — была невозможна, чтобы преодолеть снежное владычество холода зимы.
Все кругом было подчинено власти бесконечных снегов и сковано цепями льда.
Снег, снег, стужа.
Великие пространства застыли в белом покое первичного хаоса мироздания.
И только дымилась землянка, как крошечный островок среди ночного океана, обнаруживая признаки начинающейся жизни.
И действительно, в землянке, будто в утробе беременной матери, билась горячая, кровная, новая жизнь.
В землянке рождался первый мир человечества.
Здесь сияла весенняя радость, здесь торжествовал дух высокого разума, здесь бились верные, крепкие, любвеобильные сердца, глубинно-ясно, всепроникающе-остро смотрели глаза, здесь играли, как дети, веселые, светлые улыбки на полянах счастливых лиц.
Здесь развертывалась легенда постижения вещей; великие и малые откровения здесь были обычными, словно дыхание.
Здесь все было одухотворено, осознано, обдумано, оправдано, обласкано, освещено любовью, обвито радугами жизнедатных решений.
Здесь спаянное счастье великой дружбы было добыто великой борьбой, сцеплением стремительных усилий.
Здесь цвела весна человеческой жизни.
Землянка, бедная лачуга, лесная берлога вмещала здесь перворайские сады ощущения вселенной.
Бедная землянка никому не мешала здесь думать или говорить о дворцах и виллах, — напротив, землянка убедительно помогала видеть, отсюда, с высоты своего сознания, всю условность, всю относительность всего, что мы привыкли считать за очевидную драгоценность.
В бедной землянке столько нескончаемо много сейчас жило истинного счастья, богатого, легендарного, пышного, радужного, солнечного счастья, что все дворцы и виллы вместе взятые казались кладбищенскими склепами, заросшими травой смерти.
А здесь — расцветала весна новой жизни.
Счастье лилось без берегов, счастье горело ярчайшим заревом блистающих дней, счастье опьяняло волнующими, пронзительными ароматами.
Наоми и никто долго не могли говорить.
Слезы счастья душили слова.
Все только смотрели друг на друга и молча плакали.
Хорт, как ребенок, одетый в новую атласную синюю рубашку, стоял у косяка двери комнатки Наоми и всхлипывал от слез, нахлынувших приливов сердца, почуявшего верную близость счастья.
Наоми прижалась по-детски головой к груди Хорта и, закрыв глаза, в слезах молча гладила его лицо.
Рэй-Шуа, также в слезах, отвернулся в сторону оконца, будто поправлял у птиц ветки, чтобы так лучше скрыть свои слезы: ведь он не умел плакать и не думал, что придется.
Но его растрогал Хорт, который так был обвеян пламенной встречей с любимой, что даже потерялся, на некоторое время превратившись в ребенка, устыдившегося своих восторженных слез.
А Чукка стояла рядом с Наоми и гладила ее две длинные светло-русые косы, стояла и плакала, не смыкая сверкающих глаз, уставленных на снежное оконце.
Даже Диана и та, зачуяв слезы, стояла около Хорта и лизала его колени, смотря на него.
И лишь потом, опомнившись, все понемногу пришли в себя, не зная о чем говорить.
Наоми бегала по трем комнатам землянки, обнимала, целовала стены, ловила птиц, гладила Диану, жевала рябину, хлопала по печке, подбегала то к Хорту, то к Чукке, то к Рэй-Шуа, тормошила их, целовала, прижималась, закрывала их вместе с собой громадным белым пуховым платком, обнажая открытую розовую шею, обвитую нежно-розовыми кружевами, пахнущими духами.