Все бросились поздравлять.
Наоми ответила:
— Милые гости, моему счастью нет берегов, нет пределов, как нет таких человеческих сил, чтобы словами раскрыть мою душу, похожую на волшебный сад роскошных радостей. И все эти радости жизни дал мне любимый жених, мой розовый, юный Хорт.
Наоми крепко расцеловала жениха.
Цунта звонко, дивно пропела 5 часов.
Все шумно хлопали в ладоши, закусывали, выпивали, чокались, перекидываясь в перекрестном огне приветствиями, фразами.
— Милый Джек, ты снова с нами. Здесь.
— Нью-Йорк и землянка. Ххо-хо!
— Ниа, за твое королевство экранов.
— Чорт Джек…
— Обезьяна Рэй-Шуа…
— Дай твою морду, я лизну ее.
— Хорт, смотри: Старт тянется к тебе.
— Чукка, подвинь мне блюдо с утками.
— Мерси.
— Ниа, Джек, вы помните Австралию?
— Эта река походит на Мурумбиджи.
— Наоми, Хорт, за ваше вообще…
— Смотрите: стая уток над нами.
— Рэй-Шуа, стреляй.
— К чорту уток, я среди гусей.
— Диана пиль, пиль.
— За детство мира. За розовую рубашку.
— За серебряные бубенчики.
— За малиновый звон юности.
— Цвети, вторая жизнь.
— Лей полнее.
— Джек, ешь сигиру.
— Оль райт!
— За рябину и Цунту над столом.
— Гори, сияй, наш юношеский пир.
— Хорт, ты великолепный жених.
— Еще бы.
— Ого.
— Жизнью бей в жизнь.
— Хорт, что-нибудь крикни уткам над головой.
— Скорее, вот они.
— Эй вы, утки и селезни, вытянутые головы на юг, пользуйтесь случаем, что охотники распьянствовались и руки их потеряли твердость. Наш удар в другом. Вся наша стая слетелась сегодня к торжественному столу, чтобы отпраздновать счастье юности, озарившее нас пришествием новорожденного мира, новоявленной жизни. Смотрите: здесь — в отчаянной глуши севера стоят на реке аэроплан и моторная лодка, а здесь — на поляне — белая скатерть с явствами и редкими винами и кругом — нарядные, большие, пышные люди из вилл и небоскребов. Здесь всюду разбросаны иллюстрированные журналы и книги. Смотрите: в какую розовую рубашку с бубенчиками и записочками нарядила судьба меня и мою невесту, Наоми. О, Хорт, Хорт. Кто теперь узнает тебя, такого неслыханного счастливца — юношу среди всего этого превосходного пира. Воистину — начинается мир, если Хорт, новый, второй Хорт обвеян торжеством происходящего. Жизнь есть жизнь. И я безгранично признателен друзьям и себе, что судьба изменила путь уединения, что я кончаю минуты так, как кончаю. Все — к совершенному. Я рад, что соединил землянку с Нью-Йорком. И теперь спокойно, весело, даже задорно уступаю жизнь старому Хорту. Солнце идет к закату. Цунта досчитывает минуты — их осталось не более восьмидесяти от десяти лет. Я сдержу железное слово и отправлюсь путешествовать, по дороге позванивая бубенчиками и читая записочки друзей детства. Воображаю, какие комплименты там написаны… Вот о чем я сообщаю вам вслед, улетевшие утки. А теперь желаю, чтобы гости меня повыше подбросили. Ну.
— Качать, качать, качать…
Все бросились качать Хорта с криками:
— Выше, выше!
— Еще выше!
— Держи, лови, ну, вот.
— Еще да ррраз!
— К уткам, в небо, ррраз!
— Опп-ля. Рррраз!..
— Ловчей. Ну, ну.
— Да ввыше, ух!
— Вот его, вот, вот! Опп-ля! Ррраз!
Хорт летал, размахивая руками, как бы хватаясь за небо.
Потом качали Наоми.
Ниа спела свою индусскую песенку о маленьком слоне, который был ее другом первых лет.
Джек Питч сплясал по-мексикански.
Диана лаяла на Питча, прыгая на плясуна.
Старты забыли о своей солидности и искренно ребячились с Дианой и Рэй-Шуа, который бегал на четвереньках и чесался, изображая обезьяну.
Хорт хохотал над разошедшейся обезьяной:
— А ну, почеши животик.
Наоми дразнила Рэй-Шуа, подсовывая ему журнал с его портретом:
— Смотри, как эта обезьяна походит на тебя. Только гораздо умнее — она пишет романы.
Рэй-Шуа выхватывал журнал, пробовал его на вкус и плевался.
Чукка поглядывала на Цунту.
Минуты стремглав неумолимо летели.
Сроки приближались…
Тревожно в стороне гоготали гуси.
Солнце светило холодным блеском лезвия, напоминая застывший взмах ножа.
Розовый флаг над землянкой опустился в закатном безветрии.
Высокая берлога смотрела покинуто.
Все считали секунды…
И только один Хорт был совершенно беспечен: он возился с Дианой.
Цунта пропела 6 часов.
Все вздрогнули.
Хорт вскочил, крикнул:
— Чукка, принеси мне приготовленное к отходу поезда.
Чукка принесла стакан холодного коньяку, лимон в сахаре и сигару.
— Эй, Старт, Рэй-Шуа, — твердо сказал Хорт, — вы, надеюсь, помните наше условие. Пью за жизнь до конца. В моем распоряжении 30 минут. Ровно. Пятнадцать из них я отдаю вам, а пятнадцать оставляю себе. Предупреждаю: пусть не перестанут светить улыбки. Я уезжаю счастливейшим. Ниа, спой индусскую песенку, а я выпью. Эй, Наоми, Чукка, пусть ваши глаза не оставят памяти печали.
Ниа запела.
Хорт выпил стакан, съел кусок лимона, закурил сигару.
— Ну, Рэй-Шуа, закурим.
— Закурим. Да… — тихо, просто, как всегда произнес Рэй-Шуа, — Старт, Джек, закурим.
Мужчины закурили.
Хорт подошел к Стартам.
— Ну вот… Я несказанно буду рад, если Наоми и вы, где-то там далеко иногда вспомните о своем директоре, немного нелепом… Спасибо за все, — главное — за легенду мою, Наоми. До свидания… Я тороплюсь.
Хорт поцеловал Стартов, подошел к Ниа и Джеку Питч.
— Мы все-таки повеселились, не правда ли? Надеюсь, вы не очень раскаиваетесь о прогулке. День такой изумительный, как вся осень. Ну что же, кланяйтесь небоскребам. Целую вас, Ниа, Джек.
Хорт схватил в охапку Рэй-Шуа:
— Теперь очередь за тобой, мой беззаветный спутник, родной охотник. Знай, что я не настаиваю больше, чтобы ты писал книги, нет. Ты достаточно поработал. Охотиться забавнее, острее. Словом — это дело твоей орбиты. Значит — ты с Чуккой уезжаешь на моторной лодке до весны? Прекрасно. Землянка и утки будут ждать. Береги мое ружье — оно пригодится. Лодка будет жить в кустах у плотиков. Все в порядке, все. Прощай, Рэй-Шуа, до свидания, ну…
Хорт взглянул в сторону Черного озера, сделал несколько шагов, подозвал Чукку:
— Слушай, дочка родная моя, ты пойдешь к озеру, когда Цунта пропоет 7 часов, а пока ты займешь гостей. Помни: ты одна только подойдешь к плотикам. Причаль лодку, как следует, она будет нужна.
— Слушаю, отец, исполню.
— Ну, а теперь прощай. Дай я поцелую глаза твои. Не суди мою жизнь, а благослови: ведь ничего зря не произошло. Видишь — я пронзен счастьем, пьян от юности. Улыбнись. Ну вот…
Хорт бросился к Наоми, но по пути поднял на руки Диану, прижал к груди, поцеловал в чутье.
— Прощай, собачья, великая радость наша… Родная, зверюга, наша Диана… Прощай… Эй, Чукка, возьми и привяжи собаку пока…
Наоми сама кинулась к Хорту и шептала:
— Не говори ни слова, а только слушай: разреши, любимый, пошли, дай мне еще больше счастья — разреши уйти с тобой, Хорт — ведь это будет так волшебно…
— Никогда, нет, — отказал Хорт, — ты, птичка любимая, и ты лети домой на юг. Пой там легенды о жизни. Ты бесконечно права: моя ли жизнь не спутана с легендой о тебе и вообще… Будем любить нашу юность, нашу вечность встречи… Лети на юг, пой, звени, твое тепло во мне. И спасибо тебе за розовую рубашку… Прощай, любимая, прощай, легенда моя… Я бегу, бегу… Ну еще раз целую, невеста моя. Прощай…
Хорт бегом побежал к Черному озеру, отрывая по пути записочки, пришитые к рубашке, около отпечатанного следа Дианы.
Он вбежал на плотики, пересел в свою рыбацкую лодку, отъехал к лесному обрыву, в самое глубокое, в самое черное, бездонное место и раскрыл записки, — их было три.
1-я.
«Это я, Рэй-Шуа, клянусь тебе величайшей дружбой и отпускаю тебя в рай бессмертия. Я на коленях перед высотой твоей. Сияй в звездах, торжествуй в мирах, бейся в сердцах наших. Живи».
2-я.
«Знай, отец: с тобой я, Чукка, кровь твоя, дочка твоя. Ни на секунду неразлучны мы, с тобой я. Вот — вся я, Чукка, с тобой я».
3-я.
«Любимый мой, биением каждым сердце говорит мне: Хорт, Хорт, Хорт, Хорт. Хорт… И пусть, любимый, твое сердце ответит мне: Наоми, Наоми, Наоми, Наоми… Ведь вместе мы, вместе. Ты чувствуешь, да? Скажи, — ведь да? Хорт, Хорт…».
Хорт за рубашку положил записки, с последней улыбкой поцеловав слова, погладив борт лодки, где любила сидеть Наоми.
Потом надел на шею тугую петлю, привязал конец к якорному камню, осторожно опустил его за борт, придерживая веревку левой рукой, а правой охотничий нож воткнул себе в сердце, выпустив камень…
На дно Черного озера ушел Хорт, к Умбу…
Осиротела рыбацкая лодка…
Осиротел мир, знавший Хорта…
Приложения
Аэроплан и первая любовь
Со священным трепетом первой любви, я купил себе весной аэроплан Блерио.
Нанял ангар на гатчинском аэродроме. Взял механика.
Дней десять ездил в Гатчину: наблюдал за полетами военной школы, приглядывался; принюхивался, прислушивался к летунам, мотал вес себе на ус.
В свой ангар к аэроплану входил, как жених к невесте, с благоговением, с радостными ласками, с радужными надеждами.
Прикасался любовно и бережно к упругим, вздрагивающим крыльям.
Обижался, ревновал, если механик иной раз не был достаточно деликатен в своем обращении с аппаратом.
Серьезно сердился, если кто-либо мой Блерио фамильярно называл «Блериошкой».
Целыми часами я смотрел на свое крылатое сокровище и с увлечением думал: вот — мое желанное счастье, моя действительная, настоящая любовь, первая, светлая, горячая, огромная любовь… к аэроплану.
Чорт возьми, в самом деле: в те весенние, солнечные дни я ясно и глубоко чувствовал эту первую, великую любовь к своей прекраснейшей птице.