Рузвельт вместо колониальной системы хотел видеть систему международной «опеки» для колоний всех европейских держав, что имело бы целью их продвижение к независимости. Англичане же рассматривали эти предложения как прикрытие для создания неформальной экономической империи Соединенных Штатов. Что было небезосновательным с учетом того, что американская инициатива об «опеке» не распространялась на Гавайские острова, Гуам, Пуэрто-Рико и Виргинские острова, де-факто являвшиеся американскими колониями. Также в списке не было длинного перечня островов Атлантики и Тихого океана, которые уже использовались под базы военно-морских и военно-воздушных сил США или могли бы быть использованы в этом качестве.
Вообще для американцев, которые, как мы помним, уже активно искали места для базирования своих вооруженных сил по всему земному шару, наиболее удобным местом выглядела именно Британская империя, над которой все еще никогда не заходило солнце. Вашингтон, получив доступ своих кораблей к британским портам, теперь добивался такой же возможности для самолетов всех стран. Черчилль сопротивлялся и в письме к Рузвельту 28 ноября 1944 года не соглашался с тем, что «Британской империи предлагается предоставить свои бесценные и незаменимые базы для воздушного транспорта во всем мире в распоряжение таких стран, которые в состоянии использовать их. Это означает, конечно, в первую очередь и в основном предоставить их в распоряжение Соединенных Штатов».
Со своей стороны Рузвельт не мог поверить, что британский народ «хотел бы, чтобы авиация, в которой вам, как и нам, предстоит великое будущее, была задавлена и удушена лишь потому, что наш народ в данный момент находится в менее благоприятном для конкуренции положении. Вы говорите, что Британской империи предлагается предоставить свои базы во всем мире в распоряжение других стран. Конечно, это так… Где была бы теперь Англия, если бы судоходство подвергалось таким ограничениям? Где она будет, если им станет подвергаться авиация? Я не могу поверить, что Вы в такое время не хотите соглашения!»
Американцы умели и умеют быть настойчивыми.
Великобритания уже не надеялась одержать победу в той партии, которая стояла на шахматной доске к концу войны. Поэтому Черчилль делал все, что от него зависело, чтобы перевернуть доску.
Он сделал свой выбор. Он с Америкой, партнером тяжелым, но могущественным. И против той силы, которая на глазах становилась доминирующей на Европейском континенте, – Советского Союза.
Вместо прагматики партнерства военных лет, как обычно, на первый план выводился вопрос о ценностях. 8 марта 1945 года премьер-министр писал Рузвельту: «Полагаю, Вы согласитесь со мной, что здесь затрагивается далеко не только судьба Польши. Я чувствую, что это дело явится показателем того, какой смысл мы и русские вкладываем в такие понятия, как демократия, суверенитет, независимость, представительное правительство, свободные и беспрепятственные выборы». А о чем еще говорить герцогу, возглавляющему монархическую империю с наследственной верхней палатой парламента.
Помните, что сказал Черчилль 22 июня 1941 года? Он рассматривал альянс с СССР как своего рода сделку с дьяволом. Теперь он был бы рад от нее освободиться.
Осенью 1944 года, пишут английские историки Уильям Манчестер и Пол Рейд, «британские начальники штабов уже составили документ для Министерства иностранных дел, в котором рассматривалась возможность превращения России в будущего противника. В то время, написал Брук, министерство “не допускало, что Россия когда-нибудь может стать враждебной” и посчитало “недопустимым” со стороны начальников штабов планировать войну с нынешним британским союзником. Однако составление планов на случай непредвиденных обстоятельств входило в обязанности военных планировщиков. Иден утвердил документ».
Черчилль к апрелю 1945-го уже четко (но конфиденциально) формулировал свою новую философию. «В этот период я мог лишь предупреждать и взывать. Уничтожение военной мощи Германии повлекло за собой коренное изменение отношений между коммунистической Россией и западными демократиями. Они потеряли своего общего врага, война против которого была почти единственным звеном, связывавшим их союз. Отныне русский империализм и коммунистическая доктрина не видели и не ставили предела своему продвижению и стремлению к окончательному господству». Из этого следовало несколько практических выводов:
«во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира;
во-вторых, надо немедленно создать новый фронт против ее стремительного продвижения;
в-третьих, этот фронт в Европе должен уходить как можно дальше на Восток;
в-четвертых, главная и подлинная цель англо-американских армий – Берлин;
в-пятых, освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеет важнейшее значение;
в-шестых, Вена – и, по существу, вся Австрия – должна управляться западными державами, по крайней мере на равной основе с русскими Советами;
в-седьмых, необходимо обуздать агрессивные притязания маршала Тито в отношении Италии;
наконец – и это главное – урегулирование между Западом и Востоком по всем основным вопросам, касающимся Европы, должно быть достигнуто до того, как армии демократии уйдут или западные союзники уступят какую-либо часть германской территории, которую они завоевали или, как об этом вскоре можно будет писать, освободили от германской тирании». Он готов был к новой схватке – с Советским Союзом.
Однако Черчилль не был бы собой, если бы одновременно не вел и прямо противоположную игру – в верного союзника СССР, которому Британия столь многим обязана в этой войне и которым так восхищалось британское общественное мнение. 2 апреля в Москву приехала супруга Черчилля – Клементина, возглавлявшая британский комитет «Фонд помощи России». В Центральном аэропорту ее встречала супруга Молотова Полина Жемчужина во главе множества официальных лиц. С Клементиной отдельно встретились и Сталин, и Молотов. Ей выделили специальный поезд, на котором Клементина в течение месяца посетила более десятка городов, она была в Сталинграде и Ленинграде, Артеке и лагере репатриируемых военнопленных в Одессе, в военных госпиталях, санаториях. Она была награждена орденом Трудового Красного Знамени, а если бы Молотов вовремя не обнаружил недосмотр посла Гусева, могли бы вручить боевой орден Отечественной войны 1-й степени. 7 апреля она протянула Молотову ручку с золотым пером и сказала, что Уинстон просил передать ее Сталину с просьбой писать ему только дружественные послания. Молотов, который и был основным автором посланий, заметил, что пишет исключительно карандашом.
На протяжении уже нескольких лет Советский Союз рассказывал миру о зверствах немецких войск на нашей земле, в других странах. Молотов своим карандашом написал на этот счет несколько официальных заявлений, адресованных мировому сообществу, – с фактами, деталями, фотографиями. В мире это не воспринималось. Или воспринималось как советская пропаганда. На Западе никто не мог поверить, что та машина массового истребления людей, которая была создана Гитлером и другими немецкими военными преступниками, вообще мыслима.
Британская армия 15 апреля освободила концентрационный лагерь в Бельзене. То, что англичане там увидели, повергло их больше чем в шок. Американцы и англичане сами открывали для себя правду о нацизме.
Известный американский журналист Патрик Гордон-Уокер передал в тот день прямо из Бельзена репортаж для радиослушателей в Соединенных Штатах. Он рассказал об увиденных им самим 30 тысячах трупов. О 35 тысячах человек на грани смерти. О детском бараке, доверху набитом маленькими телами. Свой репортаж Гордон-Уокер закончил словами:
– Обращаюсь к вам, кто слушает меня на родине, – это лишь один лагерь. Существует много других. Вот то, против чего вы сражаетесь.
В бункер Гитлера под канцелярией, откуда он не выходил с начала апреля, в тот день приехала Ева Браун и заняла небольшую квартиру по соседству с ним.
Она была дочерью небогатых баварских бюргеров. Отец Евы преподавал в мюнхенской школе художественного ремесла. В момент знакомства с Гитлером – в год его прихода к власти – она работала ассистенткой в фотоателье Генриха Гофмана, который впоследствии стал личным фотографом фюрера. Собственно, Гофман их и познакомил. Это произошло спустя год-два после самоубийства Гели Раубал, племянницы Гитлера, к которой, пожалуй, единственный раз в своей жизни он питал страстную любовь.
Родители Евы первоначально решительно возражали против ее связи с Гитлером, но куда им было до фюрера германского народа. Да и сердцу не прикажешь… Ева хотела семейного счастья, но ее избранник имел свои взгляды на брак.
Гитлер был идейным холостяком. «Он был убежден, – пишет Марлис Штайнер, – что гений не имеет права заводить потомство, обреченное быть несчастным, ибо все вокруг будут ждать от такого ребенка повторения блеска его прародителя… Жена, говорил он, не поймет мужа, который не уделяет ей достойного внимания; проклятие любого брака – это вопрос о правах. Лучше иметь любовниц; их ни к чему не надо принуждать, а любой знак внимания они воспринимают как дар».
Ева вначале считалась экономкой в огромной альпийской резиденции фюрера в Берхтесгадене, где ей отвели просторные апартаменты и где она являлась полной хозяйкой. Но своим отношением к браку и семейной жизни ее любовник доводил Еву Браун до отчаяния. Она плохо переносила длительную разлуку с ним и в первые годы их отношений дважды пыталась покончить с собой.
Затем Гитлер купил Еве роскошно обставленную виллу в Богенхаузене, предместье Мюнхена. Постепенно она смирилась со своей непонятной ролью – ни жена, ни любовница.
Начальник личной охраны фюрера Ганс Раттенхубер расскажет (на допросе в НКВД): «Браун играла значительную роль в личной жизни Гитлера и оказывала на него большое влияние. Многие приближенные опасались ее, в том числе даже Мартин Борман, которого все боялись и ненавидели. В политику Браун не вмешивалась и в общественной жизни никогда ничем не проявляла себя: она была пустой женщиной, занимавшейся нарядами и уходом за собой».