Катя увидела магниевые вспышки: Анфиса со своей верхотуры лихорадочно фотографировала. Через пустынную площадь (ни одной машины — только зеленые светофоры) Катя побежала к «аварийке». Анфиса совсем перевесилась через бортик, ловя нужный ракурс, снимая освещенный пурпурной зарей вновь возникший на старой стене причудливый плакат: вскинутые в итнернациональном приветствии мускулистые рабочие длани над взвихренными в бешеном танце стройными ножками бродвейского канкана и новый, слитный слоган, в котором слова «коммунизм» и «42-я улица» трогательно стояли рядом.
— Анфиса, осторожнее, не упади, держись за что-нибудь! — смеясь кричала Катя.
— Да я держу-у-усь! — кричала в ответ Анфиса. — Ну что, Катя, круто?
— Огонь-девка, — сказал Кате шофер «аварийки» — пожилой мужик в комбинезоне «Мосгорэнерго», — я с ней третий раз вот так уж по Москве катаюсь. Ловка… Высоты совсем не боится, ничего не боится. Моему бы сыну такую бойкую жену! А то нашел себе — а она только знай аборты, курва, делает. Да по телефону трепется по три часа.
— А сын-то у вас кто? — полюбопытствовала Катя.
— Да военный он у меня. Моряк, — шофер вздохнул. — Ну девка, такая девка… За такой на край свете можно. И фигура ничего — богатая, литая.
Корзина с Анфисой поехала вниз.
— Ну ты даешь, — сказала Катя, когда приятельница оказалась снова на земле.
— Я давно этот момент стерегла, когда они плакат начнут на доме менять. Забавно получилось, правда? — Анфиса тяжело дышала. Глаза ее блестели. — Ну, Николай Фомич, — сказала она шоферу, — спасибо, что и на этот раз не уронили меня.
Шофер улыбнулся и показал ей большой палец.
— Прямо влюбился в тебя дед-то, — шепотом сказала ей Катя, — на край свете, говорит, пойду. И сына своего чуть ли не сватал. А сын — моряк военный. Может, даже адмирал.
Анфиса мурлыкала что-то себе под нос, собирая, укладывая камеры в чехлы. У нее, видно, было отличное настроение. «Аварийка» укатила прочь, оставив их на пустой тихой Добрынинской площади.
— Есть хочу — умираю, — пожаловалась Анфиса, — я сегодня всю ночь не спала, снимки проявляла. Пошли перекусим, — она кивнула на «Макдоналдс», — он круглосуточный. А что ты улыбаешься?
— Ничего, так, — Катя мечтательно вздохнула. — Какое утро, а? Молодец, что вытащила меня. Как тихо. Все спят. Вот дураки! А давай крикнем и всех перебудим, а?
— Я часто по утрам снимаю, особенно летом. В сущности, ведь, Катя, обе мы с тобой занимаемся не своим, а чисто мужским делом. Я с камерой болтаюсь, ты убийц разыскиваешь. Не женская это работа, нет, не женская. Тебе муж-то ничего такого не говорит насчет этого?
— А что?
— Так. Вообще. Тут поесть толком некогда, не то чтобы что-то другое… Ой, как же я есть хочу! Возьмем кофе, чизбургеры, соус и картошки…
— Я никогда не ем картошку с утра.
— Не будь занудой, — Анфиса обняла Катю за плечи, увлекая в сторону никогда не спящего «Макдоналдса». — Ну, а что же вчера было на похоронах?
— Да ничего особенного. Грусть, печаль, — ответила Катя, — Мохов твой был, между прочим, и повар Сайко тоже. И этот, про которого ты рассказывала — Симонов , Серафим, Такой странный тип. Вел себя как-то чудно. Слушай, а это действительно правда, что он и Воробьева… Ну, что он тогда на нее спорил?
— Ну что я тебе врать, что ли, буду? — Анфиса надула губы. — Я же тебе все рассказала, как было. Надо же, Симочка… Приехал проститься, видно, совесть все же есть. Она, Воробьева, ведь ребенка ждала. Наверняка это его ребенок. Точно его.
— Ты думаешь? — спросила Катя. — А я вот слышала, что она и Сайко нравилась.
— Не знаю, никогда не замечала, — хмыкнула Анфиса, — вряд ли… Говоришь, и Петька Мохов вчера тоже там был?
— Да. А почему это тебя удивляет? Он же знал ее брата, их семью.
— Меня он сам что-то в последнее время сильно удивляет, — сказала Анфиса. — Он очень изменился. Странный тоже стал какой-то. Вчера вечером, между прочим, звонил мне. На себя не похож — пьяный. А он редко напивается, здоровье бережет. А тут вдруг. Я ничего и не поняла из того, что он молол. А это он, оказывается, на похоронах так напился.
— Он что-то хотел от тебя?
— Да нет, ничего не хотел. Просто плакал в жилетку, жаловался: как жестока, подла и несправедлива жизнь.
— К кому несправедлива? К нему? — спросила Катя.
— Да я не поняла. Вроде ко всем, вообще. Петька всегда в глобальных масштабах мыслит.
— Удивительно, что он стал кулинарным критиком. У него ведь родители ученые. Отец профессор.
— Вижу, навели вы уже о Петюнечке справки, — хмыкнула Анфиса.
— Навели, — подтвердила Катя.
— А обо мне?
— Ты сама все о себе говоришь.
— А если я не все говорю? Если вру?
— Ну, это дело твое, — Катя вздохнула, — каждый сам выбирает, Анфиса.
— Мерзко, когда убивают знакомых тебе людей.
— Мерзко, — согласилась Катя.
— А помнишь, я тебя все спрашивала: и как вы там ищете этих убийц? Вот дура-то была, — Анфиса рассмеялась, — что называется, не буди лихо… — Они с Катей входили в стеклянные двери «Макдоналдса». — Ну что, возьмешь картошку?
— Не буду занудой, заказывай, — ответила Катя. — А скажи… Мохов бывает у своего отца в лаборатории, ты не в курсе?
— Бывает, и очень часто. И я была пару раз. Обсерватория помещения сдает. Там как раз часть офисов редакции «Отдыхай с нами» размешается и других изданий. Потом, еще фотостудия.
— И что же, там в этой обсерватории все перемещаются свободно, нет никакой охраны, пропускного режима?
— Пропуска есть. А что? А почему ты спрашиваешь?
— Просто интересно.
Анфиса усмехнулась и повлекла ее к стойке, где сияла всеми цветами радуги реклама комплексного обеда.
* * *
К половине десятого вся дневная смена ресторана «Алъ-Магриб» вышла на работу. Все были на своих рабочих местах, от судомойки до шеф-повара. Однако двери свои для посетителей ресторан в это воскресенье так и не открыл. Снаружи по-прежнему висела аккуратная белая табличка «Простите, у нас закрыто».
На кухне царило торжественное безмолвие. Но оба повара — Иван Григорьевич Поляков и Лев Сайко — занимались каждый своим делом. Поляков открыл стенной шкаф —г— хранилище пряностей, извлек несколько герметично закупоренных стеклянных емкостей: шафран, кумин, паприка, молотый имбирь, душистый перец.
На разделочном столе стояла бутылка оливкового масла высшей категории. Поляков посмотрел масло на свет, понюхал, затем взял в руки нож и начал мелко рубить чеснок. Налил столовую ложку масла в фаянсовую мисочку, добавил чеснок, затем включил мощный кухонный комбайн, сложив в емкость для смесей нарезанный и замаринованный со вчерашнего дня перец.
Сайко в это же самое время, повернувшись к Полякову спиной и насвистывая мелодию «Битлз», энергично сбивал что-то мешалкой в поставленном на слабый огонь сотейнике.
Шеф-повар Поляков был занят приготовлением ариссы — знаменитой приправы Востока. Повар Сайко готовил кунжутно-медовый сироп для фирменного блюда ресторана — блинчиков ргаиф.
— Интересно, — Сайко первый прервал тягостное молчание, — и долго все это продлится?
— На той неделе ресторан откроется, — коротко обронил Поляков. Он теперь тоже энергично и быстро взбивал перечную смесь в миксере, затем добавил еще две столовые ложки оливкового масла с чесноком и снова включил комбайн.
— Надо будет мастера вызывать, — заметил Сайко, — у вашего агрегата, Иван Григорьевич, мотор ревет. А у меня с утра голова от шума раскалывается.
— С мотором все в порядке, — бросил Поляков, — на кухонных комбайнах, милейший мой, шумоизоляторов не ставят. А если у вас так болит голова, Лева, вы могли бы сегодня просто не приходить.
— Благодарю за заботу о моем здоровье, — откликнулся Сайко.
Обмен фразами был чопорный и вежливый. Но интонация их была просто непередаваемой. В тихой просторной кухне ресторана, где пахло чесноком, оливковым маслом и медом, сгущались грозовые тучи.
— Между прочим, откуда такие сведения, что нам разрешат работать? — снова Сайко первый нарушил паузу. — От Марьи Захаровны?
Поляков молчал. Он аккуратно вылил взбитую смесь в фаянсовую миску, добавил соли, паприки, кориандра. Затем открыл емкость с тмином. Приправа арисса всегда готовилась им впрок. Как старое вино, она должна была быть выдержанной и крепкой.
— Так это Марья Захаровна сказала насчет открытия? — повторил Сайко. Он все колдовал над своим сиропом, упорно не поворачиваясь к шеф-повару лицом. — Что, уже уладили проблему? Взятку сунула, чтобы отстали?
— Лева, вы хоть изредка думаете, прежде чем говорите? — спросил Поляков.
— А что я такого крамольного сказал? У нас проблемы. А без денег сейчас проблем не решишь. Отсюда вывод — раз проблема улажена, то, значит… — Сайко элегантным жестом снял сотейник с огня; — М-да, попали мы в переплет… А, Иван Григорьевич?
— Что? — Поляков осторожно добавлял в свою смесь тмин.
— Попали мы в переплет. Никак я такого не ожидал. Два убийства! — Сайко медленно повернулся. Голубые глаза его пристально, не мигая, смотрели на Полякова. — Надолго нам всем запомнится тот пятничный банкет… Ягненок на углях тогда вам особенно удался, Иван Григорьевич. Да… А этого Студнева, приятеля Авроры… Вы ведь, кажется, его тоже знали?
— А вас это не касается, Лева. Ни с какой стороны не касается. Вы лучше занимайтесь своим делом, — сухо откликнулся Поляков.
— Делом? Как раз насчет нашего дела… История одна у меня вышла — просто смех, — Сайко продолжал пристально смотреть на Полякова, — с девицей я тут познакомился в клубе. Где конкретно? Да в «Чемпионе». Такая ,красотка. Работает там. Ну, то-се, потанцевали мы, расплатился я и повез ее в «Бега» — там в гостинице, если на ночь номер брать — скидки. По пути она меня спрашивает: чем занимаешься, где работаешь, в банке? А я ей от чистого сердца: повар я, в ресторане блины пеку. Так она… Представляете, Иван Григорич, она сначала не поверила, а потом разозлилась. Я, говорит, думала — ты крутой. С тобой перспектива есть, а ты повар. Бабьим Уделом занимаешься, на кухне. А ты случайно не педик? Так мне и брякнул, представляете? А я вот когда-то одного повара знал — так от него жена сбежала, — Сайко усмехнулея, смотря прямо в глаза Полякову, — не вынесла высокой кулинарной атмосферы в доме.