– И в этой стране родился Пушкин… – протянула я с грустью.
Артур задумчиво хмыкнул. Потянулся на кресле и снова начал задавать вопросы:
– Ты была отличницей?
– Хорошисткой. Я просто люблю читать, – я посмотрела на спидометр, – Езжай помедленнее, ты превышаешь.
– И?
– Здесь могут скорость замерять, остановят.
– Взятку дам, – хмыкнул Артур.
– Тут тебе не там, – вздохнула я. – За взятку посадить могут. Лучше притормози.
– Ладно–Ладно, – проворчал он недовольно, но всё же стрелка на приборе поползла вниз, устремляясь к разрешённым девяносто.
– Как ты стал фотографом? – вырвалось у меня.
Меня одарили очередной улыбкой, способной растопить даже льды Антарктики:
– У меня две младших сестры, обе модели.
– Серьёзно? – я невольно улыбнулась, и устроилась на сиденье в пол–оборота, приготовившись слушать.
– Да. Я окончил художественную школу и работал в галерее, когда они попросили помочь им с портфолио. Я помог, мне всегда нравилось фотографировать. Потом посыпались заказы от их подружек, а потом ко мне обратилось агентство.
– У тебя большая семья, – больше констатировала, чем спросила я.
– Да. Мама, папа, сёстры. Бабушки. Дедушки, дядюшки. Моё детство не прошло в детдоме, – как–то задумчиво протянул он, вглядываясь в дорогу.
– Семейном доме, – поправила я, – Это другое. И не надо меня жалеть, – я посмотрела в окно и оценила силу дождя в лёгкую морось. – Можно в машине покурить?
– Да, конечно, – разрешил он с коротким кивком, – Ты не вызываешь жалость, это просто… На самом деле, это похоже на мою семью.
– Да ну? – промычала я, прикуривая сигарету.
– Да. И Агния Фёдоровна чем–то напомнила мою бабушку по материнской линии, – улыбнулся мой спутник, – Чему она так сокрушалась, когда ты прощалась?
– Я ей деньги дала, – я выпустила тонкую струйку дома в приоткрытое окно.
Артур как–то передёрнулся и нахмурился. Я продолжила:
– Она всегда возмущается, когда я даю деньги. А им нужно крышу ремонтировать, да и вообще, – я вздохнула, – Расходов много.
– А государство не помогает?
– Помогает, и неплохо. Просто эти деньги попадают в руки к директору, – я изогнула бровь, посмотрев на него и поймала хмурое выражение, – А ей нужнее кабинет отремонтировать, вместо крыши. И компьютер новый важнее, чем новые игрушки.
– Я думал в Европе такого не бывает.
– Такое везде бывает, – фыркнула я, выбрасывая сигарету в окно, – Людская жадность в любой точке мира одинаковая. И коррупция есть даже в Европе. И у богатых почему–то прав больше, чем у бедных. Такое впечатление, что богатство – это единственное, что можно выставить напоказ; и чем нельзя делиться.
– Завидуешь? – едко бросил он.
– Чему? Деньги, Артур, – затянулась ещё раз, вдохнув ядовитый дым, – Это не богатство. Само слово богатство откуда берёт начало? Бог. Богатым раньше называли человека, в котором от Бога есть, – отвернулась к окну, посмотрев на мелькающие в стороне ёлочки и кустарники, – Меня просто задевает, что деньги так нечестно распределяются. Почему какой–то банкир живёт в трёхэтажном особняке; а онкобольные дети – в обшарпанных палатах с потрескавшейся штукатуркой и облупившейся краской; и почему простые люди собирают деньги на лечение таких детей? Почему депутат колесит по городу на машине с водителем; а бабушка Валя, ветеран великой отечественной, должна на рынок добираться на автобусах с тремя пересадками?
– Тебя бы да в коммунизм, ты бы Сталина затмила, – саркастично произнёс Артур.
– И при коммунизме, я уверена, такое было, просто это было не так явно что ли. Дело не в политике, не в общественном строе. Люди. Дело в людях, – я высунула кончик сигареты в щель приоткрытого окна и понаблюдала, как пепел разлетается в стороны, – Мы так привыкли считать себя homo sapiens и забыли о том, что такое разум. Выживает сильнейший – это про животных. Во всяком случае, так должно быть. Мы забыли о человечности, морали, совести, – вздохнув, я провела пальцем по стеклу и тихо добавила, – Сейчас на ум приходят только стихи Талькова:
Мы – подкидыши, стервы эпохи,
Чудом выжившие под забором,
Отсекавшим от Господа Бога
Вакханалию лжи и террора.
Артур улыбнулся и продолжил:
Скорбь великая, слёзы и грусть,
Прозябание на коленях.
Что плохого Вам сделала Русь
Уважаемый гений?
Я тут же подхватила:
Ну не нравился Вам наш народ…
Так в Швейцарии бы оставались
И кровавый свой переворот
Там, в Швейцарии, свершить бы пытались.
Я горько усмехнулась и поняла, что от своего монолога я смертельно устала.
Как я могу объяснить человеку, который носит часы за тридцать тысяч, что ценность этих часов измеряется порой в целую жизнь? Как объяснить ему, что эта машина; пятизвёздочная гостиница; забронированный на ночь ресторан – это настолько пустое и ненужное, что даже тошно от этого? Как рассказать ему о том, что иногда просто хочется свернуться калачиком, положив голову на тёплое плечо; сидеть на промявшемся диване в стенах старой и не отремонтированной квартиры в Хрущёвке?
Откинувшись на подголовник, я прикрыла глаза и тихо сказала:
– Лимит слов исчерпан.
– Вот и поговорили, – мягким голосом сказал Артур.
12
Через час машина остановилась у гостиницы. Я покачала головой, и коротко попрощалась с Артуром, оставив его с удивлённым и раздосадованным лицом у входа. Не знаю, на что он надеялся, но я сослалась на ещё одно дело и пошла бодрым и почти строевым шагом в направлении старого города.
Вообще, Таллинн – удивительный город. Город контрастов, если быть точной. Ты выезжаешь из спального района, построенного в Горбачёвское и Хрущёвское время; и попадаешь в центр, где бетонные сталинки перемешаны с небоскрёбами из стекла и металла. Но на этом пересечение разных эпох не заканчивается, потому что, пройдя ещё какое–то расстояние, ты оказываешься прямо в средневековье; среди известняковых стен, красных черепичных крыш и крошечных флюгеров на шпилях старинных католических церквей.
Я люблю этот город, потому что здесь сохранилась какая–то приятная атмосфера старины, только отходами и мочой не пахнет. Туристы, вальяжно прогуливающиеся по брусчатым дорожкам; девушки в льняных платьях, продающие миндаль в специях; отреставрированные здания, каждое из которых несёт свою историю. Добравшись до ратуши, я невольно улыбнулась, предвкушая своё первое рождество здесь. Я видела украшенную площадь в детстве, но до сих пор помню, что в декабре ратушная площадь – это маленький кусочек сказки.
Ярмарочные деревянные домики с сувенирами: вязаными и сваляными шапками, магнитиками и открытками; горячий глинтвейн и какао с традиционным новогодним блюдом – кровяными колбасками; и даже настоящий Санта в окружении оленят и ягнят, которых привозят в небольшой загон из зоопарка на праздничные дни. Гирлянды и большая живая ёлка, украшенные крыши домов и белоснежный снег на красной черепице – это и есть Таллиннское Рождество.
Свернув в один из проулков, я набрала номер Наташки и напросилась к ней в гости на чашку кофе. Несмотря на вечернее время, было ещё светло, а после дождя воздух был прохладным и свежим. Домой мне идти не хотелось, да и подругу я давно не навещала.
Дойдя до её дома, четырёхэтажки из пресловутого известняка, я позвонила в домофон и вошла в подъезд, который впору называть на питерский манер – парадной. Поднявшись по лестнице на последний этаж, я позвонила в дверь, а потом дёрнула ручку, которая плавно поддалась моей руке. Сбросив влажную от мокрой дороги обувь, я потёрла ступни о штанины своего комбинезона и пошла в гостиную.
– Привет, – бодро поприветствовала меня Натали, восседая на бабушкином кресле с гордым видом.
– Привет. Как нога?
– Чешется, зараза, – пробормотала Ната, просунув мизинчик в щель между гипсом и кожей, – На следующей неделе снимут. Аллилуйя, – она возвела глаза к потолку и поморщила свой точёный носик.
– Я кофе сделаю, и приду, – сказала я, удаляясь на кухню.
– Окей.
Квартира Наташке досталась от бабки. Старинный дом с высокими потолками, что позволило сделать перепланировку и построить второй этаж, где молодая хозяйка обустроила спальню и выход на крышу. Первый этаж был открытым, единственное, что отделяло гостиную зону от кухни – это огромные деревянные балки и тонкие шторки из тюля. Не знаю, зачем было вешать эти пылесборники, но у Натали весьма специфичный вкус: ей нравится стиль барокко в сочетании с хай–теком. Звучит это странно, а выглядит ещё хуже.
Единственное помещение, где не чувствуешь себя сюрреалистично – это кухня. Мебель светло–голубого цвета (отбивает аппетит, так пояснила мне свой выбор подруга) в сочетании с тёмной столешницей и чёрной глянцевой техникой. Барная стойка вместо обеденного стола и каменная стена, которую принято не отделывать в таких строениях.
Я включила кофемашину, и выглянула в крошечное окошко над рабочей поверхностью кухни. Вдалеке за красными крышами маячил надвигающийся закат. Жаль, что из спальни нельзя выйти на эту же сторону: я представляю, какой оттуда открывался бы вид на засыпающий город.
Налив готовый кофе в высокий стакан из прозрачного чёрного стекла, я побрела в гостиную. По пути я прихватила с барной стойки блюдо с овсяным печеньем и сухофруктами. Я сладкое люблю и благодаря пробежкам лишним весом не страдаю; а вот Натали – ленивая, поэтому шоколада дома не держит.
Вернувшись в огромное помещение с французскими окнами, я устроилась на диване, вытянув ноги на тумбу, обитую белым искусственным мехом. Наташка разговаривала по телефону, и я невольно посмотрела на неё с ужасом. В ответ на мой взгляд она улыбнулась и покачала головой.
– Нет, заказов больше не предвидится, – сказала она, когда завершила звонок, – Все мои клиенты знают, что я на отдыхе, – она вздохнула и потёрла подушечкой большого пальца ярко–алый ноготь на указательном.