Наряду с формальными сторонами борьбы с диссидентами было еще и то, что верхушкой андроповского КГБ были проведены некоторые отдельные мероприятия по оказанию существенной помощи этим элементам. Диссиденты не смогли бы и дня просуществовать без поддержки со стороны тех лиц и организаций, которые де-юре должны были заниматься этой проблемой. Не все там было неоднозначно в своих подходах, но победила, как мы видим та сторона, что активно поддерживала и выращивала эти «оазисы»: «О взвешенности и последовательности подходов КГБ к подобным ситуациям можно судить по такому эпизоду: в начале семидесятых годов в Москве прошло несколько демонстраций различного характера, основными лозунгами участников были: «Свободу религии!» (требования баптистов), «Свободу выезда евреев за границу!», «Никакого возврата к сталинизму!»
Каждый раз в ответ на эти акции принимались меры: пересматривали условия регистрации баптистских общин с целью их смягчения, стремились расширить возможности выезда евреев в Израиль и, конечно, старались убедить людей, что возврата к сталинским временам никто не допустит.
Андропов рекомендовал в таких случаях проводить очень осторожную и гибкую политику. А между тем находилось и немало сторонников жестких репрессивных мер. Например, предлагалось выслать из Москвы подстрекателей массовых выступлений и организаторов митингов.
По этому поводу состоялось совещание у Андропова, на котором присутствовали Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко, министр внутренних дел Н. А. Щелоков, начальник УКГБ Москвы С. Н. Лялин, два заместителя Председателя КГБ — Г. К. Цинев и С. К. Цвигун и я.
От московских властей выступил Лялин. По поручению первого секретаря МГК КПСС В. В. Гришина он поставил вопрос о выселении подстрекателей демонстраций из столицы. Ему возражали, подобные административные меры противоречат закону. Лялина решительно поддержал Щелоков, он предложил “очистить столицу", создав для этого штаб из представителей КГБ, МВД и прокуратуры.
— Это снова тройки? — осторожно спросил я. Руденко поддержал меня и стал спорить со Щелоковым. Тот настаивал на своем. Цинев и Цвигун молча ерзали на стульях.
Тогда я вновь попросил слова и попытался доказать, что это прямое нарушение законодательства.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Андропов.
— Если у Лялина есть доказательства, что эти люди совершили преступление, пусть их судят по закону. Только суд может определить меру ответственности, — ответил я.
Но Лялин и Щелоков не сдавали позиций. Спор продолжался два часа, но мы так и не пришли к какому-то решению. Андропов закрыл совещание, предложил еще раз хорошенько все обдумать.
Нагнав меня в коридоре, Щелоков покровительственно, хотя и не без иронии бросил:
— А ты молодец, вот так и надо отстаивать свою точку зрения!
Цвигун вытирая потный лоб, тоже с улыбкой похлопал меня по плечу, как бы в знак одобрения.
Я понимал значение их иронических усмешек. Гришин готов был любой ценой заплатить за спокойствие и порядок в столице, а этому “руководителей московских большевиков” лучше не становиться поперек дороги.
Зато я получил полное удовлетворение, когда мне позвонил Андропов:
— Правильно поставил вопрос, — сказал он. — Выселять никого не будем!
Я хорошо понимал, что в споре по поводу репрессивных мер, как в зеркале, отражается характер взаимоотношений между руководителями государства и очень четко высвечиваются карьеристские устремления чех, кто хочет выхватить каштаны для себя» [1.21. С. 205–207].
Никого из участников этого разговора, кроме самого Ф. Д. Бобкова не осталось в живых. Протокол должен остаться, но вряд ли кто-то поторопится его опубликовать. Принимаем изложенное за достоверность. Тем более, что все было между днем нынешним и этим событием не опровергает этого. И здесь нельзя не похвалить Филиппа Денисовича за то, что он дает нам столь полную картину, показывая нам все и всех. Он сам называет имена тех, кто бдительно стоял на защите безопасности страны: это В. В. Гришин, Н. А. Щелоков и С. Н. Лялин. Для них, людей настоящего дела не существует каких-то оговорок в том, как надо охранять страну.
Но для Ф. Д. Бобкова и ему подобных всегда есть возможность пустить разговор в нужное русло и они этим пользуются. В известной степени его позиции неуязвимы: он не говорит о конкретном деле, он пытается его растворить в прошлом, которое можно трактовать как угодно — но трактует его только в выгодном для себя свете: «Это снова тройки? — осторожно спросил я». Напоминание о 37-м годе неприятно. Он это знает и пускает разговор в это русло. Даже не возникает такой вариант, что раз Закон действительно не нарушался в виду отсутствия его, и значит преступления нет как такового, то это значит, что разумно принять закон, который бы предусматривал наказание на будущее. Высылка в другие районы — административная мера — она может и не носить вид какого-то наказания. Любое свободное в своих решениях государство имеет право само считать кому жить в его столице, а кому нет.
Генерал-лейтенанта С. Н. Лялина с должности начальника У КГБ по Москве и области 7 января 1971 г. перевели как можно дальше — начальником Управления особых отделов Группы советских войск в Германии и через два года уволили, а на его место перевели хрущевского выдвиженца В. И. Алидина, а тот уже таких вопросов не поднимал. (Можно аналогично указать, что подобное было и в прежней революции, когда суд присяжных, руководствуясь законностью смог вынес оправдательный приговор Вере Засулич. Итог хорошо известен: но отношению к В. Засулич соблюдена буква закона и гуманность, а вся страна получила безудержный террор, и как итог — кровавую революцию).
Отстояв всех диссидентов взятых вместе, Ф. Д. Бобков помогал и каждому в отдельности. Так небезызвестного представителя «оазиса» О. А. Лациса он консультировал по поводу одной из рукописей: «Что же вы так неосторожны?» На что тот ответил: «А нам нечего скрывать» [16. С. 125].
Такой случай был не единственным. После описанного Ф. Д. Бобковым прошло десять лет и, как сообщают, «в 1982 году сотрудники КГБ задержали двух студентов: Андрея Фадина и Павла Кудюкина. При задержанных обнаружили ворох антисоветской литературы. В ходе следствия задержанные студенты заявили, что ИМЭМО просто напичкан подметными листками заокеанского происхождения, с содержанием которых согласны почти все, а многие, включая руководство заведения, даже принимают самое активное участие в распространении и пропаганде проамериканских взглядов. Дело пошло быстро, чекисты постепенно приходили к выводу, что в недрах ИМЭМО и ему подобных элитарных учебных заведениях готовится антисоветский заговор. В самый разгар следствия директор Иноземцев скончался от инфаркта, и весь удар должен был принять новый директор, которым стал Примаков…» [1.22. С. 2].
А сам Е. М. Примаков уже ни о чем не волновался — он хорошо знал, что его и ему подобных хорошо опекают и ему ничем не грозит. Точно такой же, как пишут, была и обстановка в другом «мозговом центре» СССР — Институте мировой социалистической системы: «… Работники бывшего ИМСС АН СССР, с глубоким удовлетворением сопереживали кризису социализма, который по долгу службы изучали, с каким слабострастным нетерпением ожидали очередного провала в «деле победы социализма в мировом масштабе». И мы себя откровенно обманывали, когда говорили себе, что хотим не гибели социализма, а его реформирования и гуманизации» [1.23. С. 3].
Это сейчас постфактум мы знаем кое-что. А со стороны об этом говорилось открыто: «Андронов должен был любить своих врагов-диссидентов хотя бы из чувства признательности. Благодаря им он укрепил авторитет настолько, что легко одолел всех соперников по Политбюро, когда пришло время для решительного сражения за верховную власть в Кремле. Любые, самые ничтожные ростки диссента подтверждали необходимость функционирования возглавляемого им ведомства, причем каждый новый росток увеличивал значение КГБ. Рост авторитета Андропова был прямо пропорционален росту диссента в стране. Поэтому КГБ был заинтересован, с одной стороны, в подавлении оппозиции, а с другой — в преувеличении ее и вреда от нее» [1.24. С. 77].
На самом-то деле и в советские времена тоже писалось многое. Вот только понять это могли не все: главное-то опускалось. Вот пишут о диссидентах. Пишут, что оказавшись за решеткой, некий А. Гинзбург завел себе друзей среди преступников и, как вспоминает один из тех, кто был с ним в одном бараке, всех подогревал (термин из воровского арго, обозначающий материальную помощь): «Ведь откуда-то берутся и кофе, и чай, и шикарные сигареты “Кент”, всякие яства и прочее… (…) Ведь все пьют, едят и курят, а добрые дяди на воле заботятся о том, чтобы дальше так было…» [39. С. 236]. Но понимать-то надо всю цепочку: от неких центров (да!) за границей и до того, кто непосредственно в руки передает «…«кофе, и чай, и шикарные сигареты “Кент”, всякие яства и прочее…» В число этих «добрых дядей на воле», которые заботятся «чтобы и дальше так было» входят и чекисты, это в их силах было посадить этих гинзбургов и щаранских на баланду — уже через неделю бы позабыли о своих инакомыслиях… Но чекисты надежно «прикрывали» своих поднадзорных, а если бы и нашелся какой честный комитетчик с такой инициативой, его служебное рвение быстро бы остудили: «ты что хочешь чтобы о нашей жестокости завтра “Радио “Свобода” сообщила? — Подумай, тебя же послезавтра самого уволят за такое!»
Сейчас, когда ФСБ спокойно смотрела на то, как звери резали детей в Беслане, мы вспоминаем, что началось такое их взаимодействие под прикрытием несостоятельности КГБ в решении тех или иных задач давно: еще в январе 1977 г. когда прошли первые террористические акции — известные взрывы в Московском метро и попытки взорвать в других местах. На расследование (под руководством генерала В. Н. Удилова) ушло полгода! Причем многие вещи там просматривались сразу — ни каких особых чудес оперативно-розыскного искусства там не было продемонстрировано. Один из трех задержанных армян оказался судим в 1964 г. по статье 70 УК (ведение антисоветской пропаганды). В самом деле, КГБ иногда не торопился, а когда ловил диссидентов, то грозил им не сроком, а для начала Официальным предостережением от имени органов КГБ СССР, что было утверждено Указом Президиума Верховною Совета СССР 25 декабря 1972 г.